Шатенка с синими глазами

ТАСИНА ЛЮБОВЬ - Шатенка с синими глазами

Ах, только не говорите мне о зрелых чувствах, о взрослой, «вымеренной» любви, вторых и третьих браках, которые «не сравнить...» Не надо песен! Кто любил с юности, кто, едва не падая от головокружения, целовался в углу на школьном дворе, кто, словно Ромео до утра держал ладошку любимой, бродя по предрассветным, будто чужим улицам, тот знает: все последующие любви - «лишь бледные списки». «Клянешься смертью?» - пугая честную Тасю, спрашивал ее Булгаков. Клянешься, что не скажешь никому, что буду оперным певцом (он только «Фауста» слушал в молодости чуть ли не 40 раз)? Что не отдашь в больницу с безнадежным диагнозом? Наконец, что не подойдешь, когда увидишь меня с другой? Смешно, скажете? Как-то по-детски? Да. Но только так бескорыстно и любят впервые - если со школы!..
Ей едва исполнилось 16. Она, дочь саратовского статского советника, приехала в Киев на лето, к тетке. Миша, гимназист, сын теткиной подруги, забежал случайно. Но когда тетка предложила показать Тане город, тут же согласился и почему-то сразу назвал ее Тасей: «Пойдем, Тася». Так она, «шатенка с синими глазами», и останется навсегда не Таней Лаппа - Тасей...

Источник.......
Вячеслав Недошивин, журнал STORY, март 2010г.


У них все было похоже. Отцы - по чину - статские советники, матери - учительницы. У Булгаковых, когда семерых детей укладывали спать, мать садилась за рояль, за вечного Шопена, а у Таси за клавиши садился отец, податный инспектор. Достаток, правда, был разный. В доме у Таси были и нянька, и кухарка, и бонна (мать не разрешала даже платье поднять с пола - «горничная подберет»). И если в Саратове за стол усаживалось до ста человек гостей, то в доме Булгаковых, когда кто-нибудь из детей выскакивал из-за стола, то, указывая брату или сестре на свою тарелку, обязательно бросал: «Постереги!» Посмотри, дескать, чтоб «не сперли» лакомый кусок.
Все лето в Киеве Тася пробродила с ним. Запомнила, что показал ей во Владимирском соборе роспись в трансепте: прокуратор Понтий Пилат с темными злыми глазами и перед ним - Христос. Чем-то уже тогда цепляло его противостояние их взглядов. А вообще катались на лодках (гимназистам, кстати, запрещалось это), ходили по музеям, а вечерами, если не играли у Булгаковых в «блошки» и «море волнуется», бежали в театр. Это запрещалось еще строже - приходилось подделывать разрешения инспекторов. И уж совсем запретно, да что там - преступно, целовались в кустах Купеческого сада. Надо ли говорить, что, когда поезд увозил ее, все стало в миг пустым и пресным, даже солнце показалось черней. Какие уж тут феромоны - природа плакала!
Договорились встретиться на Рождество, но отец, напуганный яростью Джульетты, Тасю не отпустил. Тогда в Саратов летит телеграмма от друга Миши: «Телеграфируйте... приезд. Миша стреляется». Отец Таси перехватил ее - посмеялся. Михаил тут же сам решает ехать в Саратов (ему как раз подарили 25 рублей). «Он написал, - вспоминала Тася, -чтобы я вышла к поезду, и он - сразу уедет обратно».



Увы, это письмо прочла уже мать, и Тасю заперли на ключ. Ей даже предлагали потом ехать учиться в Париж, лишь бы не смотрела в сторону Киева. Отвергла! Польско-литовская кровь. Словом, встретятся они (с ума сойти!) только через три года. Он будет уже студентом, она, медалистка, - классной дамой в женском ремесленном училище.
«27 июля 1911 г. Миша доволен: приехала Тася, -записывала в дневнике Надя, сестра его. - Я ей рада. Она славная... Миша занимается к экзаменам и бабочек ловит, жуков собирает, ужей маринует». Через год запишет: «Он все время стремится в Саратов, не перешел на 3-й курс. Как они оба подходят по безалаберности натур! Любят друг друга очень, вернее - не знаю про Тасю, но Миша ее очень любит...» Тогда, кстати, студент-медик и решил стать оперным певцом, записался «приходящим» в консерваторию. Не вышло. Голос был, но не слышимый им еще «другой» голос оказался сильнее. Голос писателя. Когда он для домашнего спектакля сочинил пьеску «С миру по нитке - голому шиш», то все валялись от смеха. Зрителями были гости и даже та тетка Таси. А в пьесе бабушка спрашивала про женихавшихся Мишу и Тасю: «Но где же они будут жить?» На что некая «доброжелательница» отвечала: «Жить они свободно могут в ванной комнате. Миша будет спать в ванне, а Тася -на умывальнике...» Пророческой окажется пьеска, как все у него. Они и проживут так все 11 лет, укладываясь и на полу, и на столе, и на голой земле.
Все было у них. Почуяв, что дело идет к свадьбе, мать Миши позвала Тасю: «Вы собираетесь замуж? Не советую. Ему надо учиться». Миша скажет: «Ну, мало ли, что она не хочет...» И 26 апреля 1913 года в церкви на Подоле шагнул с невестой под венец. «Фаты у меня, конечно, не было, - вспоминала Тася. - подвенечного платья тоже, я куда-то дела все деньги, что отец прислал... Была полотняная юбка в складку. Мама купила блузку... Почему-то под венцом хохотали ужасно». Уж не потому ли, что Миша, сын профессора богословия, давно не носил крестика, да и она - тоже. Но главное, никто в церкви не знал, да и не узнает, что накануне свадьбы Тася сделала аборт. «Никак нельзя было оставлять», - скажет в старости. И то сказать: если она собиралась спать в умывальнике, то ребенка класть куда - не в мыльницу же? Вот на тайный аборт и пошли те 100 рублей, что прислал ей отец на свадьбу.
Через много лет, незадолго до смерти Булгаков напишет другу, что совершил в жизни 5 роковых ошибок. Но каких, не скажет. Литературоведы мозги сломают, пытаясь «вычислить» их. Ошибка, что бросил медицину, что сорвалась эмиграция, что не так ответил Сталину, когда тот позвонил ему в 1930-м, наконец, что взялся писать пьесу «Батум». Мне же кажется, первой ошибкой его стал первый аборт Таси, а второй - второй аборт; она сделает его через четыре года. Он ведь страшно любил детей - это знали многие. Но, увы, еще больше любил комфорт, а эгоизм возводил в достоинство. «Гордость сатанинская, -подчеркнет в дневнике Надя, - сознание собственной недюжинности, отвращение к обычному строю жизни и отсюда - "право на эгоизм"». Что говорить, ведь сразу после свадьбы он стал заглядываться и на одну красавицу с Ботанической (караулил ее, дарил цветы, конфеты-тянучки), и на «черноглазку» с крутейшей Мало-Подвальной. А Тасе, насплошь родной, даже запретил губы красить; ведь на жену оглядываются на улицах. Ужас!
А вообще, жили насвистывая. Зимой каток и, представьте, бобслей на извилистых горках, летом велосипед или футбол, он организовал первую в городе команду (привет киевскому «Динамо»!). Днем библиотека, горы книг к экзамену, на голове - вконец разрушенный пробор, а за столом рядом - Тася в слезах над французским романом. Вечером кафе, рестораны на те 50 рублей, что регулярно присылал ей отец, и если рубль последний, а лихач рядом - садились и ехали! Славно жили, пока не грянула война. Пока наш педиатр не оказался в Черновцах, в госпитале Красного Креста, а она, сорванная телеграммой, не грохнулась в обморок, помогая ампутировать ногу. «Держи крепче!» - покрикивал на нее. «Он пилил ноги, а я их держала, - вспоминала Тася. - Нашатырь понюхаю и держу...» И ведь не Родине служила (как Любовь Бе¬лозерская, вторая жена Булгакова; она в медсестры пойдет из «высокого патриотизма»!) - мужу помогала. Не писателю еще, не культовому драматургу (как третья жена его, Елена Шиловская), нет - мальчишке, без которого не могла. Биограф Алексей Варламов в книге о нем справедливо скажет: «Ему невероятно повезло с первой женой, ей с ним - нисколько. Все, что она делала в последующие годы, вызывает только восхищение. Если бы не было рядом этой женщины, явление писателя в литературе не состоялось бы». Без Белозерской, пишет, без Шиловской состоялось бы, без Татьяны никогда.
Она спасет его трижды. Сначала вырвет из двухлетнего морфинизма - верная ведь смерть. Он сам поставит себе диагноз. «Диагнозы, - восхищалась Тася, - он замечательно ставил!» В тот день в больницу, уже в Никольском, привезли ребенка, умиравшего от дифтерита. Он разрезал детское горло, вставил трубку и стал отсасывать дифтеритные пленки. Когда, глухо охнув, стал оседать на пол фельдшер, трубку перехватила Степанида, медсестра, а он, зыркнув на Тасю, прошептал: «Пленка в рот попала. Надо делать прививку». Тася, опытная уже (принимали до 100 пациентов в день - резали пальцы, скоблили матки, вскрывали животы), предупредила: распухнут губы и лицо, начнется нестерпимый зуд. И когда боль и впрямь возникла, он приказал Степаниде: «Шприц и морфий!» Через полгода, уже конченый наркоман («Он был, - говорила Тася, - такой ужасный, такой, знаете, какой-то жалкий»), шприцем и запустит в нее - где морфий! Потом, в Вязь¬ме, когда она соврет, что в аптеках морфия уже нет, швырнет в нее горящий примус. Чудом не сгорели. А в Киеве, уже гонявшийся по ночам за «призраками», озверев, выхватит браунинг: ищи! Спасет его Тася да ставший отчимом его Воскресенский, врач: «Нужно вводить дистиллированную воду взамен морфия, обмануть рефлекс». И по секрету станет носить Тасе запаянные ампулы с водой, точь-в-точь, как морфий. Так пришло избавление - редкий в медицине случай. В рассказе «Морфий» врач Поляков, умерший от наркотика, скажет: «Других предупреждаю: будьте осторожны с белыми, растворимыми в 25 частях воды кристаллами. Я слишком им доверился, и они меня погубили».
Второй раз Тася спасет его от возвратного тифа во Владикавказе, где он окажется с отступающими белыми. Шла эвакуация, армия бежала, а тут - жизнь на волоске. «Болезнь заразная, - мельком глянул военврач, - его надо изолировать». «Куда? - ахнула Тася. - Кто будет ухаживать за Мишей? Я у него одна!». Ехать было решительно нельзя: «Вы не довезете его до подножия Казбека». Но и оставаться - как? Она ведь прочла уже в газете: «По сведению штаба Верховного главнокомандующего, при занятии большевиками Иловайского ими были изрублены все беженцы и больные, не успевшие уйти с войсками». Такой выбор - кругом смерть! Эти трое суток без сна (полотенца на лоб, мокрые рубашки, прощания, когда закатывал глаза) Тася запомнит на всю жизнь. Когда на четвертое утро выползет на порог, город будет пуст, если не считать ингушей, ворвавшихся грабить его. Вот тогда, обмирая от страха, она и отнесет ювелиру витую, как канат («с палец толщиной»), длинную («два раза обкручивала вокруг шеи») золотую цепь, подарок отца: рубите звено!
Эта цепь спасет нам писателя в третий раз. Уже от голода. Рубить ее по куску будут долго. Но вот ведь штука, каламбур печальный: цепь уменьшалась, но с каждым звеном обрубалась и цепь семейных уз.

Маргарита... по имени Тася