о жалости

Надтреснутый мирок
вконец раздумал сниться,
Как ошалелый
носится
в кромешной темноте.
Ему б не то, что пластырь,
хоть продержаться б тихо,
А он ослеп,
ослаб
и дышит в хрипоте.

Нет выхода:
наощупь
поймать пытаться тщетно.
Взбрело мирку быть диким,
кусаясь и шипя.
Попробовать бы строгой
и грубой быть
ответно,
Но страшно дитятку пугать,
да хоть бы и шутя.

Оставить что ль в покое?
Какое мне есть дело????
Ну убежал,
ну треснул,
ну пусть себе рычит!!!!
Почти совсем расслабилась:
обрыдло,
надоело...
И вдруг притих,
послушен,
включил свет и молчит...

Я сразу ужаснулась!
Не рана - пропасть в скалах,
Не грусть - а мор с чумою
средь пира суеты.
Глазами поволока
с подтеками вен
стала,
А рот -
в немой скупой мольбе и с жаром приоткрыт...

Ну что ж ты,
глупый мир мой,
неужто обмануться
Тебе полегче было,
чем боль перетерпеть?
Неужто не учила
всегда сквозь терн тянуться
К всему,
что может ласково гореть и сердце греть?
Неужто позабыл ты
и прахом в землю сбросил
Все песни наши,
прозу,
мечты
и все дела?
Неужто был серьезно
душою слаб и грозен,
Неужто я тебя, мирок, уже пережила?

Умыла,
уложила,
упрятала в покой свой,
Запела колыбельных тугую череду.
Выхаживала долго,
почти бесперебойно.
И прояснилось небо в признании к труду.

Заулыбался мир мой,
стал виновато-нежным,
Рисует сны усердно,
старается мечтать,
работать,
строить планы,
быть светлым и прилежным:
Заботе и терпению всегда есть что воздать.

А я вот приуныла
его заразной хворью;
Ни места, ни полета
себе не нахожу.
Был мир мой неумелый,
наивный и невольный,
Теперь же светит,
точно
на нем есть абажур.
Мудрее стал он что ли,
а может, понервозней,
Иль мастерство какое
пригрел он на груди...
Да только то,
что разом
надтреснут и серьезен,
Уже сметает шансы
узнать,
к чему идти............