Птичий язык

     Стоял удивительной красоты осенний день, весь полный солнечной пыли рассеянной в прозрачном воздухе, полный шорохов и запахов едва тронутой первыми заморозками листвы,  полный красоты и поэзии. Редчайшая жемчужина средь недель ледяных иголок мелочно-злобного дождя. На улице было  людно, многие горожане отправились на долгожданную осеннюю прогулку, или просто размять ноги по непривычно сухой и манящей погоде. Потоки людей мешались и струились разноцветной лентой, словно стараясь повторить собой замысловатые вереницы листьев уложенных в причудливую мозаику. Особенно к пешему моциону располагали скверы и парки, давно не знавшие такого ажиотажа. Местами найти даже лавку со свободным местом было невозможно. Звенел детский смех, громкие разговоры, с визгом и шуршанием юркали меж гуляющих велосипедисты.  И все же, среди десятков извилистых  и крученных аллей и аллеек  можно было еще разыскать уеденное местечко. Такие аллейки- вариант для ценителей. Красоту так редко хочется делить с кем бы то ни было, кроме, пожалуй, своих размышлений.   

     Ивана Петровича вряд ли можно было отнести к ценителям красоты или тем более пространных философствований. Однако к часу-другому уединения время от времени он действительно питал слабость.  Теперь  он с наслаждением растянулся во всю длину скамьи подложив себе под голову пухлый портфель. Руки его были скрещены на груди точно в молитве, на лице образовалась блаженейшая улыбка, и все в положении его крупного и одутловатого тела было так умиротворенно и подобающе состоянию  природной гармонии, что даже забреди в этот удаленный уголок случайный прохожий, он бы, пожалуй, и не удивился бы вовсе странному господину, возлежащему на общественной скамейке, так удачно Иван Петрович дополнял собою пейзаж.  Просто лежачий Будда, или, как минимум, спящий на солнышке кот. Иван Петрович именно спал, спал крепко. И даже немного посвистывал в своей привычной манере- он никогда не храпел, но всегда издавал во сне странные курлыкующие звуки, то высоким фальцетом то совершенно опуская голос, низводя тем самым всю трель до хрюканья. Рядом со скамьей росло огромное каштановое дерево, всегда создававшее  густую тень и мешавшее тем самым росту прочего подлеска в своих владениях. На самых низовых его ветвях сбились в кучку несколько птах непонятной породы. Вероятно, их привлекал свист, доносившийся от спящего Ивана Петровича, или же птичьему сообществу в силу каких-то иных, собственных соображениям представилось необходимым собраться так близко к земле, но в считанные минуты пернатый толк пополнился еще добрым десятком голосов. Даже ветви, на которых они восседали немного прогнулись, и теперь напоминали карамысло.
Круглые птичьи глазки с интересом уперлись в Ивана Петровича, и, пожалуй, если бы у птиц имелись уши, они тоже прибывали бы в чрезвычайном внимании. Между ними и спящим даже образовался некоторый диалог, составленный из трелей прилежно вырывавшихся из легких Ивана Петровича  и щебетков, которыми пыталось ему вторить крылатое соседство. Минуло несколько времени непрерывного общения.  Осеннее солнце начало крениться к западу, близился вечер.  Веки Ивана Петровича, по прежнему плотно сомкнутые, едва подергивались от начинавшего проникать сквозь остатки густой кроны солнечного света. Воздух стал теплый как парное молоко, им хотелось напиться, надышаться на долгие месяцы грядущих холодов. На толстую ветку у самого основания дерева взгромоздилась большая ворона. Сытое, переливчатое тело влажно поблескивало на солнце. Мелкие пичуги посторонились, уступая насиженные места более крупному сородичу. Ворона деловито огляделась по сторонам. Ничто не притязало на её царственное положение, и она могла бы быть вполне довольна, если бы её внимание не привлек странный, непривычный свист исходивший откуда-то снизу. Ворона прислушалась, согнула голову, а птицам это дается весьма нелегко, так что ей пришлось извернуться в неимоверно неудобное положение, что бы получше рассмотреть источник звуков. Таких птиц она раньше никогда не видала. Странное, огромное существо, с плотным и монолитным пухом, завернутое в какой-то мусор (ей тоже случалось застревать в газетах и пластиковых мешках во время трапез в металлических баках, но чувствительность приличий всегда заставляла её поскорее избавиться от ненужного одеяния), с плотно подобранными крыльями, так что они вовсе не были видны, и совершенно неприличными манерами распевало что-то непристойное и стыдное. Бедный, бедный Иван Петрович, откуда ему было знать, что невинный звук, производимый его носоглоткой, на языках чуждых человеческому разуму, мог означать столь скабрезные вещи… В миру, в человечестве он никогда, даже в мыслях, не опускался до таких грубостей….. Ворона была возмущена. Мелкие пичуги, поспешили заверить её, что всячески пытались прекратить безобразие, но грубиян не слушал их увещеваний, что они битые часы пытались оказать ему моральное вспоможение, вернуть на путь истинный, но всё в пустую….
      Слушать это безобразие дальше было решительно невозможно….
      Нужно было действовать, иначе нормы морали, столь ценимые в птичьем обществе, будут попраны окончательно. Ворона слетела с ветки, взмыла вверх на несколько десятков метров и зашла в пике над Иваном Петровичем. Из под её крыльев со свистом вырывался разорванный в клочья воздух. Оставшиеся на дереве птицы с интересом и гордостью ловили каждое её движение. Еще мгновение и праведный суд состоится, десятая доля секунд теперь отделяет грубияна от справедливого наказания.
И вдруг Иван Петрович проснулся…
     Тело, полное мягкого томления, еще прибывало в состоянии сна, а посвежевшая голова неохотно, ощупью начинала сознавать окружающее  пространство.  И вдруг он увидел её, этот огромный, черный камень, который несся прямо на него с угрожающей скоростью. Буквально за мгновение до столкновения он выхватил из под головы портфель, ухватился рукой за скамейку, и невероятно неуклюже, грузно свалился на землю. Птица спокойно опустилась на обе лапы на спинку скамьи. Она пристально вглядывалась в его лицо, сверлила взглядом… Она словно ждала чего-то и размышляла над своими дальнейшими действиями. Иван Петрович как загипнотизированный смотрел на ворону, не в силах отвести взгляда первым. Он даже забыл о том что сидит на земле, прижимая к груди портфель, весь в пыли и капельках пота, от неожиданности проступивших на широком лбу. Ворона же находила себя отомщенной. Пусть она и не нанесла решительного удара, но поступила куда как более гуманно, оставив противника посрамленным, но невредимым. Доказательством тому был страх в его глазах. Окончательно укрепившись в этом мнении, она громко каркнула и с присущей ей грацией улетела прочь. Вслед за ней поднялось все пернатое население каштана, влекомое гордость за свою предводительницу и весь великий птичий род.
    Иван Петрович еще немного посидел на земле, потом медленно поднялся на ноги, и, кряхтя побрел домой, приволакивая ушибленную при падении ногу. А ведь какой славный сегодня день,- думал он, вдыхая сладкую дымку вечернего воздуха, - надо ж было такому приключиться….