Как Саргедон бежал от поэтов

ЭЛОЧКА ЩУКИНА


   Как Саргедон бежал от поэтов.

   В один из июньских дней Саргедон, движимый неким тщеславием, вдруг затеял зазвать к нам на дачу нескольких поэтов, стихи которых не сходили с главных страниц литературных сайтов, и разослал им приглашения. В назначенный день, то есть в субботу, они уже ждали нас на двух Volvo в условленном месте, недалеко от метро Кунцевская. Надо заметить, что кроме поэта Фу-Фу, который, кстати, был другом нашего дома, в одной из Volvo сидело еще пятеро или шестеро. Фу-Фу и еще одного из них муж усадил в наш "Мерседес", чтобы остальные могли расположиться в пути более удобно. Пока Саргедон правил рулем, а Volvo следовали за нами почти по пятам, Фу-Фу, сидя на заднем сидении, принялся декламировать свои стихи. Читал он их немного нараспев, слегка размахивая правой рукой:

  в две тыщи пятом был он крут
 не принимал тогда на грудь
 стебался всяких мантий
 был запросто романтик

 ловил лавэ и в голове
 свободно умещались две
 и вопреки икарам
 был не назначен старым

 - Великолепно, мой друг! - воскликнул Саргедон, - А я, кроме моего головастика, который плавает в бочке, ничего в стихах так и не смог написать.
 - Послушайте, Саргедон, дальше! Там ведь еще продолжение! - сказал польщенный Фу-Фу и продолжил чтение своих стихов:

 на главной площади салют
 там аксельбанты раздают
 и честь рукой к фуражке
 приставят чебурашке

 на главной площади война
 в стене мерзавцев имена
 и толпы возле трупа
 ржавее лишь шурупа

 - Как, как? Ржавее лишь шурупа? Хорошо! Просто отлично! Я восхищен! Восхищен вашим талантом, мой друг! - Саргедон весело засмеялся, а Фу-Фу прочел понравившееся мужу четверостишие еще раз. Всю оставшуюся дорогу Саргедон не переставал повторять слова о ржавом шурупе и смеяться, прищелкивая языком и отдергивая подбородок в сторону открытого окна автомобиля. Удивительно, как это ловко у него получалось при такой толстой и короткой шее.
 Вскоре мы подкатили к нашему совсем недавно отстроенному коттеджу. У ворот нас встретила Матрена, держа за руку Ахиллеса. Вся компания, после того, как Саргедон несколько раз подбросил на руках сына, вошла в дом. Гости расположились в креслах и принялись вести беседу о поэзии. Сперва поговорили о последних новинках, авторами которых были они сами, затем разговор перешел к недругам, которые то здесь, то там норовили выставить против них и их творений свои критические шпильки. Затем один из гостей сделал знак, прося внимания, и, несколько раз пройдясь по комнате от окна к двери и обратно, вдруг прочел:

 Он - молчалив (не стар/не молод),
 бескрыл, ссутулился, обмяк,
 с брюшком, измаян, перемолот,
 одетый в бурки и армяк -
 вдруг отраженьем поразится
 лица, из глубины дворов
 выпархивающим, как птица.
 За отблеском, переборов
 страх вратаря перед пенальти,
 курок закончит belle poque,
 оставив красным на асфальте
 размашистую подпись: Бог".

 - Гениально! - прошептал из своего угла Фу-Фу и закатил глаза.
- Разве здесь может иметь место какая-нибудь критика?! - воскликнул тот, кто прочел стихи. Кто-то из слушавших еле слышно произнес слово "бог", и Фу-Фу еще раз закрыл в немом восторге глаза.
 - Позвольте, господа, пригласить вас к столу, - сказал в эту минуту появившийся в дверях Саргедон, и все пошли за ним в сад. Там, прямо под деревьями, был накрыт стол, уставленный разного рода блюдами и напитками. Гости с явно довольными лицами быстро расселись за столом, началась продолжительная и оживленная смехом и чтением поэтических творений трапеза, на которую сам Саргедон смотрел в эти минуты глазами петрониевского Трималхиона. Тарелки, бокалы, бутылки и рюмки опорожнялись одна за другой, и Матрена вместе с помогавшим ей поваром едва успевали уносить грязную посуду и приносить новую. Гости быстро хмелели, тем более что жара стояла невыносимая, почти тридцать пять градусов. Беседа за столом приняла своеобразный характер: насколько Саргедон хотел поразить гостей богатством, обилием приготовленных блюд, настолько же гости стремились произвести на него впечатление своими стихами. Кульминацией всей трапезы служило появление на столе блюда с лежащим на нем зажаренным поросенком не менее, чем в сто килограммов веса, которого лишь вчера закололи и который был приготовлен руками Матрены и ее племянника с неукоснительным следованием указаниям Саргедона. Когда Саргедон, обойдя вокруг стола, полоснул поросенка ножом, из него вдруг вылетела дюжина живых дроздов. Саргедон быстрым взглядом окинул стол, ожидая реакции гостей.
 - Вот и воробьи для нашего развлечения! - сказал один из них и, повернув голову к сидящей рядом с ним поэтессе, застыл в ожидании. Соседка тут же вскочила и быстро прочла наизусть следующее:

 Марево. Кружево. Олово.
 Тросточки. Ноги и головы.
 Шляпки, банданы и палица….
 Рты и еда… не срастается….
 Путано значит разрубится. -
 Плачется. Верится. Любится.
 Хренится, кренится, пенится.
 Люди – сплошная поленница.
 Мамина нежность постелится…
 Спи…и тебе не застрелится.
 Спичка я. ГОСТ. Балабаново.
 Буйно мне нынче… стаканово.
 Буй. На буя тебе сызнова?!
 Празднично. Буднично. Тризново.
 По боку баба Набокова…
 Тихо, когда одиноково.
 Лицами – крестики нолики
 Люди. Собаки и кролики.
 Всё поводково. Подковано.
 Ты одинокая – сломана.
 Много других, не записанных
 Белых, корявых, описанных.
 Родинки. Масти. Отметины.
 Здрасьте… а мы переплетены.
 Критики. Тихие. Томные.
 Спелые. Кислые. Скромные.
 Сколько… поточные…струйные….
 Стрёмные. Праздные. Буйные.
 Хрена теперь верлиоково…
 Видите как не набоково?!
 Ртами смеялись. Глазищами
 Ели поштучно и тыщами
 Помнишь?! Я пела безротая –
 Первая. Клятая. Сотая. -
 Кротово логово…Богово
 Тихо. Уютно. Берлогово.

 Не дожидаясь конца чтения, Саргедон недовольно встал из-за стола и грузной походкой направился к бассейну. Но не успел он раздеться и нырнуть в воду, как на краю бассейна присел Фу-Фу и почти запел:

 без дат без хлопающих ставен в компостеры четверг проставлен
 на крылья едущего в дождь и на померанию как дожи
 страну по земляному валу ведут посредники за малым
 не выписанные в клозет где тесно от "роман-газет"
 люблю тринадцатые числа манчестер отливает в вислах
 от минска отмывает ска московское моя тоска
 препьяный питер зеленеет палетный сад скулит за нею
 в коричневое вод глядь ась на берега переводясь
 трамвайный тромб похожей рамы даст фору черными прудами
 грудастым возле лядовой обетованной мкадовой
 распишешь тирово зверям и в сердца по пульке растворяем
 в голов сжимающих тиски стишки соски и ползунки
 вот цифрами на грунты граций ложатся гольные тринадцать
 сухими пятками слюды отставших от большой воды


 - Довольно, мой друг, давайте просто поговорим о нашей жизни, - тихо произнес Саргедон, вылезая из бассейна, - Как вам понравился обед?
 - Великолепный! Но послушайте еще одно место! - и Фу-Фу принялся снова читать стихи. Саргедон вздохнул и медленно пошел в глубину сада. Фу-Фу неотступно следовал за ним и декламировал, размахивая легонько рукой. Было видно, что Фу-Фу пьянеет от звуков. То следовала серия звуков, где чаще всего слышались "п", затем звуки "п" сменялись на "л" или на "ж", и Фу-Фу стремился взмахами руки подчеркнуть, дать понять Саргедону, какое это великое искусство - расположить таким образом слова в строчках. Но в тот момент, когда Фу-Фу вознес взор к небесам и затем закрыл в восторге от произносимого глаза, Саргедон вдруг нарушил высокое поэтическое излияние фразой, звучавшей донельзя прозаично:
 - Простите, мой друг, уборную я не успел еще достроить, все внимание и все усилия сосредоточив на скорейшем довершении строительства дома. Видите, здесь несколько досок еще не прибито. А сегодня суббота, у нанятых мной рабочих выходной. Я зайду сюда с вашего разрешения?
 И, не дожидаясь ответа Фу-Фу, Саргедон скрылся в туалете. Вскоре оттуда послышались характерные трубные гласы. Фу-Фу же, стоя возле зияющего проема, где недоставало нескольких досок читал:

 на главной площади война
 в стене мерзавцев имена
 и толпы возле трупа
 ржавее лишь шурупа

 И на каждый взмах его руки Саргедон отвечал изнутри, то звуком тубы, то тромбоном, то пронзительным саксом. Все получалось в такт, музыка слов дополнялась не менее величественной музыкой, которую издавал зад Саргедона. Наконец он вышел из туалета. Фу-Фу пошел следом, декламируя какой-то из других своих стихов, смысл которого Саргедон, так и не понял. По-видимому, он дошел до той точки, когда человек начинает сомневаться в своих умственных способностях вообще. Когда плодовитый Фу-Фу завершил, наконец, чтение одного из своих многочисленных поэтических произведений, Саргедон взял его под руку и, поведя куда-то к другому концу изгороди, заговорил:
 - А теперь позвольте, дорогой друг, я прочту вам стихи. Не знаю, насколько мне удастся вспомнить их сейчас, но постараюсь. Это эпиграмма, думаю, вам хорошо известного Марциала:

 Почему тебя встретить никто не желает,
 Почему, где появишься, бегство начнется
 И вкруг тебя, Лигурин, громада пустыни,
 Что это, хочешь ты знать? Ты поэт уже слишком.
 Это - порок и, притом, через меру опасный.
 Ни похищеньем щенят взбешенной тигрицы,
 Ни козули, полуденным солнцем пригретой,
 Ни скорпиона так не боятся.
 Кто же, спрошу я, такую и вынесет муку?
 Кто стоит иль сидит, тому ты читаешь,
 Кто бежит, и тому, кто сел облегчиться.
 В термы спасаюсь я: ты в ухо звенишь мне.
 К водоему бегу: не пускаешь ты плавать.
 Я на ужин спешу: на ходу ты задержишь.
 Я на ужин приду: ты и с места прогонишь.
 Утомленный засну: ты лежащего будишь.
 Как много зла ты творишь, желаешь ли ведать?
 Муж справедливый, невинный и честный, - ты страшен.

   Прослушав со всем вниманием эпиграмму Марциала, Фу-Фу улыбнулся и тихо сказал:
 - Но, любезный Саргедон, вы же сами пригласили нас к себе!
 - Да, я забыл, что кроме вас здесь еще гости, - и Саргедон снова вздохнул. Он пошел к столу, а в это самое время один из гостей, сидя за столом, читал:

 Помилуй, Боже, и спаси
 ты чад своих, с рожденья сИрот,
 на неприкаянной Руси,
 где все навыворот, навырост

 Остановив чтеца жестом руки, Саргедон громко сказал:
 - Господа! Прошу вас не стесняться. Если кто-то еще желает облегчиться, то в глубине этого сада есть туалет.
 Захмелевшая компания встала из-за стола и, прихватив с собой бокалы и несколько недопитых бутылок вина, направилась в глубину сада. Там, стоя возле уборной, они наперебой читали свои стихи и восхищались каждой строчкой, не обращая внимания на доносившуюся из туалета музыку, автором которой был по очереди то один, то другой из них.
 - Послушай, Элочка, - обратился вдруг, сидя за столом, ко мне Саргедон, - Скажи гостям, что мне позвонили и что мне срочно нужно было ехать в Москву по делам.
 - Ну вот, бросаешь меня одну! - воскликнула я с досадой, - Сумею ли я поддержать столь искусную беседу наших образованных гостей?
 - Я знаю, ты справишься. Ты уже давно не говоришь таких слов, как "железно" или "колоссально",  и сумеешь занять их каким-нибудь рассказом.
 - Что ты будешь делать в Москве в такую жару?
 - Почитаю что-нибудь, Бальзака, например, или, еще лучше, Петрония Арбитра, арбитра изящества, который в своем "Сатириконе" писал прозой о вещах неизящных в тысячу раз изящнее любого из этих господ. Устал я от них за два часа. (Здесь Саргедон кивнул головой в сторону видневшейся в глубине сада уборной.) До вечера не осилю и еще, чего доброго, велю Матрене и ее поваренку испечь пирог вон из той кучи навоза и подать его нашим гостям на стол.
 - Ну, это уж совсем ни к чему! - испугалась я.
 - Значит договорились?
 - Железно! - улыбнулась я и пошла следом за мужем проводить его. Когда к столу явились гости и удивились отсутствию хозяина, я начала придуманный мной рассказ о том, почему Саргедон так поспешно оставил затеянное и обставленное им с таким искусством пиршество.

   9 июля 2010г.