Сочинитель

                1. Идиот

– Зачем ты это сделал? Кто тебя за язык тянул? Я не могу понять. Зачем?
– Так вышло.
– Знаешь, Сережа, мне кажется, не обижайся, пожалуйста, мне все чаще кажется, что у тебя не все дома.
– В смысле?
– В смысле, что ты самый настоящий идиот.
– Тебе кажется.
– Кажется? Да ты когда-нибудь думаешь обо мне, когда отпускаешь свои идиотские… бредни. Ты просто извел меня своими выходками. Когда-нибудь… Я… Я не знаю…
– Успокойся, родная. Ты же знаешь, как…
– Как что? Как что? Что? Как мне успокоиться с тобой. Ну, зачем, скажи, ну, зачем ты сказал той бабке, что живешь на Крайнем Севере? Зачем? Почему, например, не в Антарктиде? Объясни мне. Я просто хочу понять.
– В Антарктиде холодно.
– Точно. Идиот.
– Причем здесь «идиот». В Антарктиде рекорд минусовой температуры. Это всем известно.
– Рекорд. Минусовой температуры. А в твоем Павеке, или как его там, – жара?
– Певеке. Не знаю, я же там не был никогда.
– Да что мы говорим? Он там не был. Бедняга. А полчаса назад я неожиданно узнала, что ты живешь там пятнадцать лет. Сразу же после института и все такое. И жена – дочь оленевода?
– Зачем ты так?
– Зачем? Ну, ты наглый. Зачем ты здесь-то лес нагородил?
– Просто сказал. Было хорошее настроение. Никому же от этого хуже не стало.
– Не стало? Ошибаешься. Или меня уже в расчет не берешь? Я ведь просто дочь Чукотки и геолога, или кого там в твоей истории? Но дело не в этом. Я просто хочу, понимаешь, я хочу понять, зачем ты постоянно лжешь. Зачем тебе это надо? Я просто хочу понять, зачем.
– Я и сам иногда не знаю.
– Ты опять издеваешься. Я уйду от тебя.
– И сделаешь самую большую глупость в своей жизни.
– Да, самую большую. Ты прав. Самую большую, после того, как согласилась стать твоей женой. Господи, если бы я тогда знала…
– Ты знала, любимая.
– Что?
– Ты знала. Но…
– Ты идиот. Понимаешь, ты  идиот. С Крайнего Севера. Хирург с буквой «е».
– Ну, я же пошутил. Это была просто шутка. Неужели ты не понимаешь. Шутка. Шутить не каждому дано.
– Вот именно. Тебе не дано. Это точно. Твои дурацкие выходки до добра не доведут.
– Напрасно ты так. Может быть, для этой бабушки это очень яркое воспоминание.
– Ярчайшее!
– Представь, что она видит здесь в разгар сезона? С утра до вечера сидит на рынке в такую жару, груши свои продает.
– Не только груши.
– Это другой разговор. Подожди. Представь: для нее уже давно все дни стали одинаковыми. И…
– И вдруг – хирург!      
– Да. А что тут плохого? Врач – самая гуманная профессия. Ведь я ее не оперировал. Просто каждое утро рассказывал о своей жизни.
– О своей? Господи, дай мне силы жить с этим дураком.
– Или идиотом?
– И то и другое. Отстань… Ну, отстань от меня… Отпусти… Слышишь? Отстань… Дурак… Ну, Сереж…
 
                2. Три потрясающих открытия

Однажды на каком-то семейном празднике кто-то из назойливых взрослых спросил меня: «Сережа, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» Я, не задумываясь, ответил: «Пожарником». Тетя поперхнулась, отец многозначительно посмотрел на меня, за столом воцарилась тишина. Спросивший, видимо, не расслышал мой ответ и продолжал: «Наверное, летчиком или космонавтом? Да?» Пришлось повторить еще раз (Тогда я был маленьким и не совсем понимал разницы между «пожарником» и «пожарным»). Взрослые окончательно потеряли ко мне всякий интерес, и больше в тот вечер ко мне никто не приставал с дурацкими вопросами. Зато Настя отдала мне свои конфеты.
Вечером отец сказал мне: «Ну, ты даешь! «Пожарник». Я никогда не забуду, КАК он это сказал.   
Время летело. Мечта тушить пожары прошла сама собой. Чем я только не занимался. Был токарем, сторожем, кочегаром, испытателем, инструктором физкультуры, грузчиком, сучкорубом, учителем, успел сняться в рекламе плащей–дождевиков, жениться, написать толстенную, никому не нужную диссертацию... Многое открылось мне, но самое важное я понял в детстве.
Именно тогда за столом я сделал первое потрясающее открытие: для того, чтобы быть интересным самым близким тебе людям, нужно иногда сделать то, чего они от тебя никак не ожидают. Я стал сочинять истории.
Сочинял я всегда с удовольствием. И хотя некоторые называли меня лгуном, не обижался. Я хорошо знал, что это не так. Я не лгал. Просто рассказывал истории. Разные. Веселые и грустные, поучительные и детективные, о любви и про обезьян. Разные истории. Я замечал, что даже те, кто совсем не верил в них, слушали с удовольствием. И тогда я сделал второе потрясающее открытие: люди нуждаются в неправдоподобных историях. Может не все, но все же. Я вдруг понял, что люди часто хотят услышать то, чего никогда с ними не было и, может быть, никогда не будет. Для этого они готовы обманываться. Некоторые с удовольствием. Правда, они не всегда признаются в этом. Но тем не менее. Тем не менее.   
Мое третье потрясающее открытие – из ряда курьезных. Будучи студентом, я познакомился с Г. Все считали его мэтром местной поэзии. На собраниях литературного объединения, когда мы читали свои сочинения, он не читал своих вещей, других же авторов громил с необыкновенным упоением. При этом говорил он мало, но зато как! Каждое его слово обладало просто убойной силой. Позже я совершенно случайно узнал, что за всю свою жизнь Г. написал всего 12 стихотворений. Всего!!! Потрясающе! Какой талантище! Какая выдержка! Действительно, мэтр! 
Позже не раз на практике я убеждался, что в молчании – великая сила. В молчании скрыта загадка – это часто притягивает.
Сделав три потрясающих открытия,  я стал сочинителем. А, может, дело вовсе не в открытиях. Может, все гораздо проще. Например, гены или еще чего-нибудь. Точно сказать не могу. Просто делюсь своими предположениями. Я такой от рождения.

                3. Рождение

    Родился я в субботу. В дождливый сентябрьский день. Вернее, было еще утро. Но англичане уже успели завоевать титул чемпионов мира по футболу. Итак, было 8.30 утра.
Несмотря на то, что я был желанным ребенком в семье, моя мать, узнав, что вновь – мальчик, расплакалась. Она очень хотела девочку. Получается: я ее подвел тогда. Отец, заядлый футбольный болельщик и почитатель бразильской сборной, философски отнесся к свершившемуся:  «Что же будет футболистом», – и, подумав о чем-то, добавил. –«Нападающим». Постепенно мать смирилась с тем, что я не девочка, и жизнь пошла своим чередом.
О своем раннем детстве знаю по фотографиям, которых немало скопилось в старых потрепанных альбомах, да по рассказам родственников (они у меня знатные рассказчики, один лучше другого). Иногда на крупных семейных праздниках, куда собиралась вся многочисленная родня, я тихо мечтал о том, когда наконец все разойдутся по домам.
Из самых ярких фактов моего раннего детства особое место занимают три: родился я «трехмесячным», ходить научился «восьмимесячным», а первым произнесенным мной словом было «рыба».
С «трехмесячным» я разобрался довольно быстро: мать образно так меня представляла, ведь во мне в момент рождения было… аж пять кг! Впрочем, проверить сей факт сейчас не представляется возможным. Возраст становления на ноги и сейчас колеблется (в зависимости от праздника, настроения, количества выпитого) в пределах двух-трех месяцев, как в одну, так и в другую сторону. Однако «рыба» при этом всегда остается. Именно последнее обстоятельство играет в пользу того, что так оно и было на самом деле.
Папину мечту я не осуществил: футболистом так и не стал. Из-за одного случая. Казалось бы пустяшного на первый взгляд: у нас в классе появилась новенькая. Вика. И я начал писать стихи.


                4. В Ленинграде стоит «Аврора»


Я начал писать стихи и, конечно, признался ей в любви. В ее дневнике. Мне было лет одиннадцать. И все было не так просто: Вика была внучкой нашего завуча Марии Константиновны (по прозвищу Вобла), сидела со мной за одной партой и, несмотря на веснушки, казалась мне красавицей. Наверное, поэтому ничего оригинальнее я не придумал, как выразить свои чувства на обложке ее дневника. Восемь стихотворных строк... Все закончилось словом «дурак» и вызовом матери в школу.
Прошло некоторое время и Ирина Владимировна, наша учительница литературы, дала мне задание написать стихотворение к празднику октябрьской революции. У меня в запасе был только один вечер, но я согласился. «Отдашь завтра на большой перемене Марии Константиновне», – сказала Ирина Владимировна. Я, влюбленный в Вику по уши, кивнул головой… 
Поздно вечером, уже засыпая, я неожиданно почувствовал прилив вдохновения. Сон как рукой сняло. Революционные матросы шли по улицам Петрограда, дождь нещадно сек им лица, свистели пули, но они все шли и шли, не прячась от врага и непогоды, и гордо смотрели смерти в лицо. Стоп. Это уже было. Не так. Поздний октябрьский вечер (дождь можно оставить), толпы солдат и матросов бегут в сторону Зимнего и... В кино сто раз показывали. Не то. Чапаев, размахивая саблей, мчится по полю, белогвардейцы, конечно, убегают. Анка строчит из пулемета без промаха. Бах-бах-бах. Не подойдет. Может и в Чапаева попасть. Плывут корабли... Точно, корабли. Но не плывут, а уже на месте. «Аврора». Я включил свет, перебрался за письменный стол, взял лист бумаги и нацарапал первую строку будущего шедевра:

        «В Ленинграде стоит «Аврора».

Несколько минут я смотрел на получившуюся завязку и никак не мог понять, что же дальше. Ну, стоит она, всем это и без меня известно. Я уже хотел зачеркнуть написанное и перейти к другому сюжету, как вдруг получилась вторая строка:

        «Легендарный корабль боевой». 

Это уже кое-что. А дальше само собой попросились на бумагу еще две:

«Сколько подвигов ради народа
Совершила за путь она свой».

Здесь я задумался, какой знак препинания ставить после «свой». Знак вопроса явно не подходил по смыслу, точка – как-то вяло. Поэтому я остановился на восклицательном.
Раза четыре я перечитал получившееся и решил: здорово. Но что же дальше? Завтра утром додумаю. Я снова лег на кровать, выключил свет. Но спать больше не хотелось. Перед глазами плыли картины того исторического вечера. Залп крейсера был так явствен, что пришлось вновь включить свет и записать уже готовое:

        «И по Зимнему ты палила,
Призывая на правильный путь».

И, скорее для самоуспокоения (все-таки было уже поздно) я на одном дыхании закончил:

        «Мы тебя никогда не забудем,
Но и ты никого не забудь».

Последняя строка мне вовсе не нравилась, она все портила и была какой-то двусмысленной. Я заключил ее в скобки, решив использовать только в том случае, если ничего другого не придумаю.
Корабль не отпускал меня, не позволял отложить на потом начатое. Еще минут десять-пятнадцать ушло на следующую строфу:

        «Сейчас ты стоишь на приколе,
У пристани невской родной,
А как ты гуляла на воле,
Когда ты была молодой».

        Самыми лучшими получились две последние строфы. Их я точно не помню, скажу лишь самую суть: там были матросам, шагающие под моросящим дождем, герои гражданской войны, и наша счастливая жизнь.               

В школу я летел как на крыльях. Помимо революционного стихотворения, в кармане на аккуратно сложенном листке бумаги было написано еще одно признание Вике. Очень эмоциональное признание. Слова и выражения я особо не подбирал, зато чувства били через край.
        На большой перемене я отдал написанное адресатам и с чувством выполненного долга отправился домой (уже тогда я знал: человеку искусства вовсе не обязательно быть на математике).
        На следующий день меня ждал сюрприз. Неприятный. Ирина Владимировна молча взяла меня за руку и повела на второй этаж, к директору. В кабинете, кроме директора, была и Мария Константиновна. Нехорошее предчувствие шевельнулось во мне. А когда я увидал на директорском столе свой листок, я понял, ЧТО именно произошло.
        На этот раз в школу вызвали отца. Мне не хватит слов, чтобы описать это. К тому же я не смог сдержать слез, когда на перемене Вика сказала мне, что стихи про матросов ей очень понравились...
         С тех пор я дал себе зарок: сочинять только про себя. К тому же я увлекся пением. Но, как сказал классик, это совсем другая история.


                5. Летняя

– … Господи, дай мне силы жить с этим дураком.
– Или идиотом?
– И то и другое. Отстань… Ну, отстань от меня…. Отпусти… Слышишь? Отстань… Дурак… Ну, Сереж… Ну… Ну, не сейчас. Ребенок скоро придет. Ну, перестань… Дурак… Закрой хотя бы на щеколду…

       Тогда, летом, я был по-настоящему счастлив и не знал, что вскоре… Вскоре жена уйдет от меня. По иронии судьбы – к врачу. А я… Я, тяжело пережив развод, и сейчас пытаюсь сочинять. Как это ни грустно, но другого не умею… Наверное, это справедливо, ведь я же сочинитель. И вся моя жизнь – одно большое сочинение.