День обретает путь

Пришла тихо, наклонилась к изголовью. И сказала мать «пора идти». В сердце ни кровинки, ни тревоги. Я спросил «куда ведут пути?». Но она незряче потянулась и взяла меня под локоток. Что-то в этот миг перевернулось, с западом напутало восток.
И увидел я сквозь тьму столетий солнцем изувеченный алтарь. Головы к ногам под тонкой плетью…Вздернута улыбка к головам. Боги ярко разбросали сети, выловив последнюю зарю. Я такой смешной, я не заметил, как по снежной россыпи бегу. А за мной еще три сотни старцев, матерей и маленьких детей, что нас гнало от себя спасаться, в поисках таких же алтарей? Ощутил я вмиг, что ненавидим, варваром сочтен и обречен. Безоружен я и безобиден, может перепутан палачом? Но в тот миг, когда готов был сдаться, понял все, пощады мне не ждать. Я – язычник в эру Христианства. Что со мною сделала ты, мать…
Донеслось ко мне ее проклятье сквозь полупритихшую метель – «Ты судил других с какой-то стати, заслужил и сам свой суд людей»..
Я очнулся вмиг в своей кровати, липкий сон сковал до боли грудь.
Кто-то стал в мой дом в тот час стучаться, я лежал и силился вздохнуть.
Вызвали меня на  заседанье, и уже позвали палача… Взглянул я на мать, - сидит печально, шаль полуниспала ей с плеча.
Удивился я своей тревоге, вспомнив сон, как будто наяву.
Только жались тихо на пороге писчие, чиновники… «Иду».
Шел я с ними, словно на погосты, сквозь толпу едва живых людей. Не от страха жались, а от злости, злости за детей и матерей. Вышел я на пастбища совета, к ратуше на площадь, не к церквям. Видел я Ее едва одетой, приложившей руки к головам. «Ведьма!», кто-то крикнул и осекся. Все еще гудела вслед толпа. Девочка услышав так в свой адрес, побледнела, но нашла слова.
«Мне уже почти что скоро десять. Я еще не зла и не добра… То, что собираю на полесье – самая обычная трава… Мама варит эти травы к ночи, моет спину, волосы и грудь… Маму вы мою уже не троньте, она с горя и сама умрет…»
Я едва заметно пошатнулся, словно бы ударило в виски. Видел мать свою среди народа, но боялся к ней я подойти.
«Что нам делать?» у меня спросили. Я готов был проглотить парик.
«Жечь!» кричали люди и на злость мне, не хотел ворочаться язык.
Жечь! Кричало все и будь что будет…
Я сказал нелепо «отпустить..»
Девочка смотрела мне под ноги, молча, без улыбки и тоски.
«Отпустить!» Я начал вдруг метаться, упрекать толпу, стонать, кричать.
Только, мирной злости не уняться, и костры должны всегда пылать.
Вечером я рухнул на подушки, плакал в покрывало и болел. Все от пяток до самой макушки больше не терпело этих дел.
Мать сидела в нише за вязаньем и сказала мне «пора идти».
Я кивнул ей будто на прощанья, зная, что окончены пути.
Я уснул, и стало очень жарко. Подо мной горел седой камыш. Я – язычник в эру Христианства, Господи, за что меня винишь?