Окно

                1.

Они поднимались по лестнице, о чём-то споря. Был вечер.  Обычный жаркий вечер уходящего лета, когда и представить себе не можешь, что можно о чём-то спорить, поднимаясь по лестнице домой. Поднимаясь по лестнице на третий этаж, хотя и к себе, домой хочется тут же уйти из этого дома, в прохладу наступившего вечера, на улицу, в «Липки» или к Волге, да куда угодно! Потому что ад не в низу, как утверждали древние, а на нашем, под крышей, третьем этаже. И не спорить, уж точно, а прохладного пива и звенящей пустоты в голове. Подальше от работы и семейных забот.
Саша и Лёля, в общем-то, не плохая пара. Она пампушка и он большой и добрый деревенский парень. Но, как и всегда у такой пары есть маленькое «но».
Явно ощущалось приближение грозы.
Думаю, что ссоры в молодых семьях дело обычное, но не так страшна буря, как предчувствие и ожидание её нашествия. Они тоже боялись, и потому повисали тяжёлые паузы между кидаемых, на поражение, фраз. Тяжесть пауз характеризовалась степенью закольцованности отстаиваемой мысли. Чем активней она вращается вокруг затуманенного «Я» Саши или Лёли, тем проще слог, весомей паузы, дальнобойней артиллерия нравов.
Сила не в словах. Выразитель мысли не тонкая спираль умозаключений, а некая однополярная субстанция. И, ах, какие молнии сверкают между полюсами!
Конфликт оказался затяжным. На следующий день, в пятницу, дома Саша не ночевал. Значит, ещё четверг был в его взвинченном континууме. Лёля, плакала в пятницу, ободряемая подругами, хрюкала в стакан и пряталась ото всех под одеяло. Жара была страшная.  «Ой, он обо мне не думает!»; «Да плюнь ты на него!»; «А он не думает».
Он и не думал,- он пил.
Лёля хотела не думать и тут же, с бешеной скоростью, виток за витком вокруг крабовидной туманности «Альфа» начинал ходить атом «Бета» рисуя бутики шальных мыслей и слепого отчаяния. Разряды электричества не могли рождаться  в подчинённой не ей атмосфере, и было тяжело на душе. И предельно простые слова, и даже не слова, а всхлипы и весьма характерные жесты, словно хилый ручеёк, сочились из неспособного ранить сердца.
И фантазия подруг, говорящих специальные, ритуальные слова. И поза её, под луною на общем балкончике, специальная, обрядовая. Припухшие губы, покрасневшие глаза и нос, сигарета в руке, ёжик волос встревоженный, всё это придаёт ей  эдакий киноромантический антураж. Золушка без туфли.
Но она бомбочка, на самом деле. Круглый животик, круглые ягодицы, щёки круглые. И прелестно всё это, по-своему! Но Саше приятно было, это всё! От этого всего было ему радостно! И теперь он пил, вспоминая радость от содержательной семейной жизни, и искренне не понимал, в чём же тут дело. Есть она… Она почти что Ева, курит только. Чёртовы яблоки!
Она, в общем-то, тоже не понимала, но её упорство это упорство её подруг и особенно одной из них - Ханны.
Эта женщина с образованием юриста, потребностями благодетеля и бронированным лбом сжимала в своём кулаке все нити жизни в своей семье, а заодно и в семьях ею опекаемых. Конечно, энергии её можно позавидовать но, если источник и цель в разных плоскостях, возможен ли положительный результат? Побочных эффектов хоть отбавляй, дёрганый ребёнок, подавленная сестра, со своей не благополучной жизнью, чужие разбитые семьи. Вот её узелок. И в этом узелке Лёля с Сашей.    
 

Лёля проснулась рано. Утро было солнечным, настроение поганым. Её  любимая музыка от «Rhapsody». Убирает комнату. Вздыхает. Идёт на балкон, курит. На кухне бьёт чайную чашку, нечаянно, по рассеянности. Сидит у окна плачет. Пока нет никого. Нет никого, кто бы мог помешать, утешать начал бы, ругать и убеждать в правоте. Всячески мешать думать. А как хочется самой решить, что правда и кому куличи в песочнице.
Звучит из реквиема Вольфганга Амадеуса Моцарта. Всё ровно. Она в себе. Орбита хитрого атома стабилизировалась. Инь требует Янь. Но вот СD заело, лазер, как атом задёргался по кольцу. Не слушают.
Лёля уезжает на пляж. Подруги. Они уже знают, что будет, а она уже копит огонь.
 У него всё ещё четверг, хотя уже суббота, день его рождения.

                * * * *

В дверь на лестничной площадке осторожно, стесняясь запертого, постучали. Коммуналка. Я неохотно выхожу, потому что никто не выходит на этот ждущий - призывный звук. Выхожу неохотно, потому что знаю, - не ко мне. Но парадокс рефлексов не даёт покоя. Там, за дверью, словно собака скребётся. Прогнать, пожалеть, прогнать, пожалеть, прогнать.
Общий коридор, открываю и… несколько офигеваю. Он мне не знаком, я его не знаю, но сотни и тысячи знакомых лиц собрались в его простом, по-деревенски бесхитростном лице. Коренастый, лет пятидесяти мужчина стоял передо мной. Предельно простые слова, выразитель мысли психофизический образ.
 – Мы, вот, из Озинок, значит.
 – К Саше, в сорок первую.
 – День рождения у него, у Саши. Ну, я и думаю, зайти же надо, раз мимо ехали, а то ведь день рождения, как же.
 – А я тут, в госпитале. Отметиться надо было, ну и вот.
 – К Лёле в ларёк заглянул, там говорят, попозже будет
 – А что нет ни кого?
 – А то я в звонок и ничего. Думаю, может, не работает, и стучу.
– Ну, значит, нету. А то ведь из Озинок, когда ещё, а день рожденья. Дед я, да-а?!
 – Ну, зайду.
 – Попозже.
 Ну не имя рек конечно, но пробирает. Предельность – беспредельность. Просто – крепко. В деревню захотелось, домой.

В понедельник вечером вижу Сашу и Лёлю вместе. Сидят на балконе, жарко. Дети носятся по коридору. Шумно. Передаю им о посетителе. Благодарят, говорят, что виделись с дедом, что всё отлично.




                2.

Они о чём-то спорят, поднимаясь по лестнице. С этажа на этаж, из пролёта в пролёт. Слова, подкрашенные эхом пустых лестничных клеток, дробятся в окончаниях, но понять не сложно, сложно не понять, что…  А, что понимать собственно! Был жаркий летний вечер, жара адская днём стояла и теперь, когда вечер заулыбался стрижиными хвостами, перегоняя синь небесную на алое зарево заката, было не легче.
 Лёля и Саша спорили, поднимая на третий этаж огроменный арбуз.
 Она сама, как арбуз. Нет, не целиком. Щёки – сахарные дольки. Грудь – полоски: светлая зелёная, тёмная зелёная и хвостик. Хвостик это он. Спорят они конечно, ещё на Радищева заспорили, но разве ж это важно. Кто-то из них, безусловно, не прав, но разве важно это! И конфликт тоже неизбежен, но кому этот конфликт, как ветхий завет Ною?
 К Волге, к Волге бы. На пляжик. Вода вечером аки молоко. Ряска плавает и дрянь всякая с пароходов и ошалелых катеров, но это ерунда. Песок тёплый, воздух мятый; борьба городского перегара с влагой налипающей под рубашкой и в джинсах. Долой джинсы! Рубашку долой! В воду к праотцам и матерям из глубин морских нас вынянчивших! А они спорят.
 Ключи шарят в замке. Попали. Щелчок лёгкий, но со скрипом и дребезгом стекла о металл  открывается дверь. Шаги по коридору, эмоциональные доказательства недоказуемого. Снова дверь, теперь глуше, дверной замок английский, щёлк и всё. Дверной мат или матерная дверь? Жара просто. Лучи солнечные всюду о себе память оставляют. Психи и физики, да ну какая психофизика в такую жарищу. Тело преет, мысли, словно переплавленные статуэтки. Вон, «пятый элемент» и тот лысину протирает то и дело, напекло.
 
 Лёля проснулась рано. Утро было солнечным, настроение поганым, с шести утра жарит. Уборка дело не лёгкое, когда сердце к ней не лежит, но делать что-то надо.
 Вчера арбуз раскололся. Хрясть о край ступеньки и на разные части. Красное мясо, косточки полетели, сок брызнул. Она арбуз несла, на круглом своём животе, руками обхватив его на удивление прохладную и твёрдую спину. 
 Руки ослабели? Да нет, передала бы сладкогубую ношу свою мужу своему. И принял бы он плод сей, и не воспротивился бы урчанию живота холодного его.
 Оскользнулась на ступени, равновесие потеряла? Невидно ж ни черта за детищем этим, степей золотистых.
 Жара с утра, с самых шести утра выпекает свои узоры из налитого сном воздуха. Ночь прохладой, правда, тоже не баловала, лишь перед рассветом был момент, когда первые птицы петь начинают. Когда она, ночь, лишь половиной неба владеет, сверкая звёздами. Звёзды предательницы на сторону утра перебегают, хотя и ждёт их там жизнь не долгая, но как красиво: несколько мгновений равноправия дня и ночи, а затем короткий, но сладкий, долгожданный сон, пока простыни слипаться не начнут, и духота не заставит тебя исполнить танец дождевого червя. После такого шантажа не проснуться невозможно. Душ – не долгое спасение от перегрева, а убираться надо.

 Надо убирать. Убираться надо. А убрался бы он куда подальше! Да где же он? Почему спор? О чём спор? Ребёнок растёт, сын. Милый мальчишка. От каждого поровну взял. Поровну. Красивый. Умница. Да, почему же так?
 Пластинка. Компакт. Компакт-диск заело, вот что. Что-то вот всё сегодня не так. Сегодня? Сегодня на пляж пойти. Девчонки пойдут и с ними. А пропади всё на… Нет. Не совсем так. Совсем не так!
 День рожденья. Он рожденье сегодня… Сколько уже?

 И снова жара понесла по проводам и вдоль. Троллейбус, словно мыльница с раскисшим в воде мылом, мнёт вялый асфальт, перекатывает колёсами-монстрами с места на место. А люди не плачут, они смеются. Они довольны предвкушеньем, счастливы воспоминанием и всё об одном. Всё об одном их разговоры: пляжи, пляжи, солнце, тень и вода.
 Девушки по мосту. Бикини. Они красивые, а мост старый но, глядя на их загорелые, полные грации и призыва к жизни тела, ещё постоит.
  Почему нет остановки посреди моста, на городской пляж, пол троллейбуса точно бы вышло, разве это можно выдержать?  Такое пекло!
 Где бы пальмы, а то обычные вязы и клёны, да ивы плакучие у воды на островах. Это уже в Энгельсе на городском пляже. Лежишь на песке или плывёшь через протоку, а навстречу острова. Там ещё ночью бензиновые костры, моторки и сумасшедшая музыка с «Волги-2». А дальше за островами Саратов. Всего три километра воды и Саратов.
 Красиво днём: жёлтый песок, синее небо, мост, по мосту машины и люди, и города. Один упирается спиной в горы, просачивается между, словно мужчина у женщины, покрытый шапкой смога, с уютной, хотя и грязной, кромкой у воды. Другой плоский и обычный. Серо-пыльный, травмированный цивилизацией. Родивший великих, однако, во множестве. Города.
 Красиво вечером, когда огни над водою и тёплый воздух, будто молоко и звуки, теряющие реальность из-за близости воды. Но это уже стемнело, вернее сумерки, зубы белеют в улыбке, закат ещё живой, никак не хочет расставаться с землёй, обнимается, ластится, но уходит. Уходит что бы утром опять понянькаться с милым ребёнком, днём запихать его в авоську гулкого жара, а вечером отпустить порезвиться на вселенской лужайке. Знает, что вернётся в объятия утыканный светляками шарик. Сколько их таких во вселенной, но у солнца только один. И потому любовь, долгий пожар, каждый день перерождение!


                *  *  *  *

 Старикан коренастый. Краснолицый, с грубой кожей и чуть просвечивающими глазками. Простой такой. Улыбается простодушно, словно родственника признал. А жара же, утомительно. Он- в трико и тапочках, рубашка на выпуск. Я- в шортах. Вопрос-ответ. Вопрос-ответ. Не понял, всё равно ответ. Не понял, ну и не понял! А ответ верный. Информация со стороны верная информация. И не надо слов! Просто жесты, реакция на эти чёртовы вопросы. Старик! Жизнь за ним, за его плечами. И как-то уважаешь его за эту незримую ему самому проницательность, хвалёную мужицкую.
Дверь перед его носом закрыл на прощанье. Всё сказал, что хотел и закрыл. Повернулся человек и пошёл по лестнице в низ, куда-то. К себе в машину, очевидно, поразмыслить, где молодых искать.   

 А жара дышит в твой мозг и высасывает твои силы через поры, сквозь сальные железы. Но ты лениво бредёшь куда? А на площадь бредёшь с мелочью в кармане, с настроением ноль по Цельсию послушать музыки. Кто у нас сегодня приезжает? А кто у нас сегодня приехал? Ой, девушка! Ой, жара! «Жара, жара, жареное солнце…» Вот она какая…Я вижу в этом окне много интересного, но какое отношение, происходящего в окне и за ним, имеет ко мне. Почему за тех, кто в окнах так спокойно, радостно и жарко, а себя порой и не ждёшь в душной комнате рая. Не ждёшь себя ни где. Смысла в том, что ты безсмысленен никакого. А песни звенят, простые и откровенные. И люди радуются песням, пьют пиво, выглядывая из своих окон, на свой мир. Ну и ты ра-ду-ешь-ся.… А потом, радуешься. И, на конец радуешься!