Снегопад в моём подъезде. сюита

                Соседи – лучше, чем родня

Зима, как море разливанное, белое, колыхаемое тяжёлыми валунами сугробов. Деревья уронили головы в пустые ладони веток, словно горюемые неведомой сказочной тоской-печалью. А скажи, Димитрий, был ли ты когда человеком?  А ли всю жизнь такой –гладкий, с прищуром зелёных глазищ, хитропопый зверёк? Вон на ветку вскочил, отрясая белый перинный пух с тополя, вон как облизываешься! Подбираешь масляные губы, вкусив капустного пирожка. Чего ты испужался? Катерина тебе улыбку-уступку шлёт, красавица! Не идёт мимо, а тянется,  проблёскивает, проволакивает медовые бёдра свои! Завтра сметанки даст, в подъезд вынесет на крышечке из-под майонеза. Ватрушечку мёдом смажет – расщиплет и тебе в горсточке протянет. Красавица моя. Сапожки на ней  красненьки, с бисерочком  на голени, мягкая войлочная поспупь-ходьба. Загляденье, любование! Плывёт по морю разливанному, по бережку кисейному переступает, молочные реки перешагивает. И дорога пред нею – мягонькая, как постелька маменькина, одеяльце подогнуто, подушечка взбита, покрывало крахмалено. Мимо дерева идёт, мимо соседок-судачек, лузгающих семечки у крылечка:
- Здравствуйте, дорогие!
- Здравствуй, золотинка!
- Как погода? Снег!
- Ай хорошо!
- Быват, быват.
- Куда, ты Катерина, на ночь глядя?
- Надо!
- А-а….
Хрустнула, словно сама по себе, последняя семечка, высосалось ядрышко и сплюнулось на снег. На колыхающееся, белое, мягкое море. А по волнам его, аки по суху, пошла-закачалась Катерина. Димитрий, кыс-кыс, куда запропал, шельмец!
Оглянешься – и нет никого.
Так и день пройдёт впустую.
Было  это  накануне  Сретенья,  когда    люди  праздники     знали,
обычаи соблюдали, с соседями здоровкались. Сретенье миновало, и забыли люди праздники свои, выпятили гляделки, прошли мимо и не узнали никого. А снега росли прямо на дома, наполняя земноводными икринками сушу. Вылуплялись мальки – белые, белые и плыли, вихлястые да голодные по морю – морю разливанному. И не было этому морю ни конца и ни края. И впадали в него реки – Нил, Кура, Евфрат,  Енисей, Москва, Исеть. И самая могучая река – Лета. Берега кисейные, воды молочные. И плыли по ней Данте, Герострат, Тит Ливий, каждый в своей лодке. Убаюканные грозными античными снегами моря – моря разливанного. Гиппократ плыл отдельно, и лодочка у него была не как у всех, а со змеёй на корме. Змея золоченая, в клубок сматывается, а под вечер сама разматывается. Люди высыпают на берег, дивуются. А Гиппократ и виду не кажет. Как только лодка ближе придвигается, так люди руки тянут, клятву дают:

- Клянёмся тебе, Гиппократушка, праведно и верно, что никогда не сделаем вреда болящему, тонущему, хилому, слабому, немощному!
- Что возьмём скальпели острые, бинты белые, йоды и зелёнки стерильные.
- Что вырвем гибнущего, несчастного, горящего, обезумевшего, обескровленного из лап смерти!
И так люди клянутся. А лодочка плывёт. А змея в клубки заворачивается. Жало выпячивает, словно червя багрового. Люди на колени падают, руки вздымают – Зевсу молятся.
А за этим кораблём, следующий показывается, тут уж берегись! Змеи так и выпрыгивают, так и норовят, кого поближе околачивается, слизнуть да на  корму передать – пусть на благо Леты побатрачит! Бабы сказывают, что вчерась, одного слизнул змей проклятый, кажись, Димитрием кличут. Ох,  кричал, ох,  убивался! Но делать нечего: взял вёсла и стал грести по морю – морю разливанному. Хочешь быть лекарем отменным? Греби! Названия мышц учи – глазные, ушные, ножные. Сколько их? Сотни!

Вон Катерина всё знает!  Белой ручкой книжку листнула, пальчик послюнявила, в тетрадку черкнула. На экзамен пришла, билет достала, как раз номер тринадцатый – и бойко ответила. Словно песню спела. Всё знает про нервы, про кровь, про сухожилья. Да и слова все такие тягучие – лейкоциты, гемоглобин. Словно листочки-василёчки, а не медицинские термины. Словно растут они во лесах, во лугах, а не в людях. Затем зачётку положила перед профессором, он ей наводящий вопрос даёт, чтобы удостовериться. Екатерина словесные крылья расправила, вспорхнула, сделала круг вокруг профессорской лысины. Аж очки у него вверх сами собой поползли от радости. Сам Гиппократ змею ногой прижал, чтоб не шипела. Заслушался. То-то вам! На танцульки не бегаем. Всё в библиотеках сидим допоздна!
А снега прибывают, растут, гнездятся на ветках. И колеблются волны моря – моря разливанного….

    Дмитрий проснулся неожиданно от холода. Одеяло сползло на пол. Дмитрий пошарил рукой, достал его с пола и накрыл своё тело.
- Что за сон странный приснился? – переворачиваясь на другой бок, подумал он.
- Дима, вставай, уже семь часов! – потрогала его спину жена Ольга.
Но вставать не хотелось. Словно и не спал вовсе.
Ольга зевнула,  накинула халат и удалилась на кухню. Дмитрий перелёг на её подушку и вновь задремал.
- Вставай, на работу! – более настойчиво крикнула Ольга из кухни, разливая чай.
Дмитрий приподнял голову. От Ольгиной подушки пахло нежным потом, на наволочке темнели пятна туши, из-под одеяла выбивалась кружевная сорочка блёкло-розового цвета.
- Встаю! -  ответил Дмитрий и пошёл в туалет. В животе приятно защекотало, булькнуло. В унитаз выпорхнула жёлтая струя из розового кукиша плоти. Дмитрий смахнул последнюю каплю и помыл руки. Он был хирургом со стажем,     и мытьё рук всегда
освежало его.
Но сегодня ничего не  предшествовало оживлению.
- Оля, налей-ка лучше кофе, да покрепче!
- Не выспался, милый? – поправляя причёску, осведомилась жена.
- Не знаю, что со мной. Вчерашний разговор о назначении меня зав отделением или длительная операция – так выбили меня из колеи! И сон какой-то странный снился….- отпивая кофе, произнёс Дмитрий. На душе было – кисло. Его раздражала Ольга, её пышная причёска, её молодые руки с облупленным лаком на ногтях.  «Не гигиенично»- подумал Дмитрий, но вслух сказал:
- Пожалуйста, подай свежую рубашку. Я опаздываю.
- Я тоже опаздываю, - отпарировала Оля, но рубашку принесла.
Облачаясь в мягкий штапель (Дмитрий не любил синтетики и шёлка),  хирург немного успокоился. Когда за Ольгой захлопнулась дверь, он совсем развеселился. Затем Дмитрий встал со стула и гибко перешёл к зеркалу. Бритьё. Мягкий крем. Одеколон «Шаль Мотне». Белый свитер. «Всё – я счастлив и бодр!» – подумал Дмитрий и вышел на лестничную площадку.
Возле подъезда стояли женщины:

- Здравствуйте, Дмитрий Петрович! -
- Здорово живёте! – ответил хирург.
- А слыхали, что ночью было? – спросила одна из женщин.
- Нет!
- Девушку сносиловали!  Я- дворник. А дворники рано встают. Вышла – гляжу одежда валяется и кровь кругом. Ещё ночью милиция приезжала. Один мент – мордатый такой, всё вокруг ходил спрашивал, мол, кого видели, чего слышали. И сети НН приезжали, кадры снимали, меня сняли тоже.
- А тебя-то зачем? – подшутила одна из товарок, - ты-то у нас всю ночь храпела. Тебя уж  и муж-то давно не щупал. А не то, что чужой бы сносиловал!
-    Тьфу, ты оскалистая! – отозвалась ей в ответ товарка.
Но Дмитрий Петрович не дослушал разговор. Он действительно спешил.
Назначение его заведующим отделения прошло как-то незаметно. Коллеги пожали ему руку и разошлись. Да и чему радоваться, зарплата – шиш в кармане! Всего на пятьсот р. побольше прежней, а забот – море, море разливанное….
- Дмитрий Петрович, Дмитрий Петрович!  Там пулевое ранение. Там, там…. – взволнованно прокричала  медсестра Галя.
- Едем! – решительно сказал Дмитрий, прихватив с собой хирургический чемоданчик. В котором – о слёзы! – пара шприцов и аппарат для измерения давления.
«Скорая помощь» неслышно прошуршала к месту происшествия. Галя и водитель – Тим Тимыч остались внизу, а Дмитрий  вошёл в подъезд. Человек лежал навзничь. Рядом валялся чёрный пистолет. Дмитрий нащупал слабый пульс на бледножёлтом запястье раненого. «Выживет!» – решил хирург, и неожиданно для себя взял в руки смертельное оружие. Повертев его в руках, Дмитрий Петрович сунул пистолет в чемоданчик под шприцы. Обдумывать свой поступок было некогда. Скорее сделал он это интуитивно. Галя и Тим Тимыч вволакивали носилки. Втроём они погрузили раненного и, как на роликовых коньках, вкатили его в «Скорую». Операция прошла на редкость успешно. Дмитрию Петровичу ассистировал первоклассный хирург. Киллер оказался откровенным мазилой. Он не только не попал в сердце, но и не сделал контрольного выстрела в затылок. «Видимо, его кто-то спугнул!» – решил Дмитрий. Так же подумали  в прокуратуре. Женщина – дворник, обнаружившая раненного, никого не видела. Испугавшись, она даже не вошла в подъезд, когда увидела распростёртое тело человека. На этом дело закончилось. Но не для Дмитрия Петровича. Придя домой, он мысленно окрестил себя болваном. «Зачем мне пистолет киллера? Продать? Выручить деньги? Смешно!» – сидя за вечерним  чаем с Ольгой, он решил, что вскоре, может, завтра выбросит это грозное оружие куда-нибудь подальше.  Ночью хирургу вновь не спалось….

….Корабль Улисса  пристал к берегу. Пленные выгружали бочки с мёдом и выкатывали на дощатый помост. А по небу – небу разливанному летели облака, наливаясь всемирной снеговой тяжестью. Катерина, сдала книги библиографу, и направилась к выходу. Легко, пружинисто. Мельтешили горошины фонарей. Любовно растекался сад по округе, надвигались деревья на мелкие фигурки редких прохожих. Обступало, обволакивало, ветрилось. Говорят, мыши плодятся в такие сезоны. Книжки грызут в библиотеках, тем и сыты. Про Улисса всё знают, про негров, про нектары в бочках. Если бы такой попробовать! Чайную ложку хоть бы! Как в детстве мама давала. Так чуть-чуть, язык смазать. Смазанным работать хорошо, фразы гладко складываются! Слова масленные выходят. Буквицы жирные, гусиным салом смазанные и к нёбу не прирастают. Целую энциклопедию пересказать можно от «а» до «я». И по-английски хорошо разговаривается! Смачно так: «Дую спик инглиш?» «Хау а ю?» - сиреневые, грибные, аккуратные абзацики выходят. Словно блюдо какое с яствами подаётся. А не бывали вы, Екатерина Матвеевна, в ресторане? В девичестве все рестораны дешёвые были. Можно было на стипендию поужинать с подружками. Винца кисленького отпить. Кальмара сочного откушать. И всё на салфетках приносят. Официантки вежливенькие, смазливенькие. Ни разврата тебе, ни пошлости. А сейчас Екатерина учиться пошла на курсы, с прежним не сравнить! Стипендия – двести рублей, котькины слёзы.
Неожиданно кто-то навалился сзади. Катерина брыкнулась. Но мужчина ткнул ножом в белую кожу горла. Правда, неглубоко ткнул, но больно. Вонючий, тяжёлый - навалился на женщину. Между ног полез, да не долез. Заикал. И кончил. Отбежал, застегнул ширинку, в темь ёркнул.
- Ой, горе-беда! А кровь из раны хлещет. Пресная. Густая.  Люди, помогите-е-е! – прошептала Екатерина.
А снег таял и розовел сминая дорожку в брусничные бражные комья. Памятник тенью заслонял жертву. Так было пусто и тоскливо в мире, что сердце разрывалось пополам от жалости ко всему болезному и беспомощному.

- Что у нас? – спросил Дмитрий Петрович, входя в отделение.
- Колотая рана на шее, - бойко парировала Галя. Умела она чётко ставить задачу -  молодец,  собранная. – напали на женщину, которой  лет сорок – продолжала Галя. В парке. Попытка изнасилования. Но подлец сперму на пальто вылил….
- Сейчас посмотрю! – ответил  Дмитрий, за тем оглянулся и произнёс - спасибо, Галя!
Женщину после ночной операции, перенесли в палату. Она лежала как все больные – тихо. На округлом запястье тикали часы, отчего-то очень громко. Дмитрий подошёл поближе. И отпрянул. Где-то он видел это лицо. В каких-то потаённых снах. Из каких-то старинных напевов пришла – приплыла это лебедь белая. Крылья нежные. Закаты алые.
В палату впорхнула Галя с медицинской картой:
- Екатерина Матвеевна Радова. Сорок семь лет.
- Сколько?
- Дмитрий Петрович, не удивляйтесь, некоторые женщины выглядят иногда значительно моложе данных в паспорте.
- В милицию заявили?
- А что толку? Ищи иголку!
- Сам бы, своими руками придушил! – выкрикнул Дмитрий и вышел из палаты. Так больно ему стало! Мы – гнилая интеллигенция, за баб наших постоять не можем. Уберечь их от зла!  От ворога  лютого, таракана гнилостного! И мужчина вспомнил о жене.
Правда, у Дмитрия  с Ольгой детей не было - не получилось. Ольгино бесплодие не поддавалось лечению. Дмитрий смирился. Прожили они одиннадцать лет. Тихо, мирно, без ссор. Летом ездили на Ялту, зимой на Урал. Любили песни у костра. Ходили в гости по выходным. Словом,  ни сучка, ни задоринки.
- Дмитрий Петрович, вас вчерашний раненый зовёт, - позвала его Галя.
- А! Счас! – и про себя подумал с иронией: «Этот недобиток!»

Дмитрий Петрович никогда не злился на больных, но сейчас весь мир для него перевернулся. Словно кто-то на песню его наступил грязным ботинком. Словно в родословную его плюнул червь могильный. Так нехорошо было на душе. Дмитрий прошёл в ординаторскую. Там он устало присел на стул, закрыл глаза, баюкая себя нелёгкими мыслями. Он словно задремал, запрокинув голову…
…. Негры, выгрузив дубовые бочки, вновь поднялись на корабль,  Улисс, не выпуская лука,  направился к хижине. На крыше трепетали тонкие клочья нитей. Полотно руна было распущено, ветер поднял вверх разорванные паутинки да и зацепил за выступ  соломин. Наглые женихи, обпившись вином, спали вповалку. Улисс натянул тетиву. Грозная стрела, просвистела  над головами спящих. Редкие камыши застонали от вожделенного страха. Вспугнутые стрекозы спрыгнули со своих нектарных чашечек и тучей двинулись к дому Улисса. Было это накануне Сретенья. Люди помнили своих героев,  и распевали псалмы о великих подвигах Улисса, прогнавшего       многочисленное стадо женихов,  домогавшихся  его жены – Пенелопы. Псалмы были такие солнечные, ясночистые, как море снегов – море разливанное. Само слово «доктор» звучало, как чистота и незамутнённость. Катерина ходила в своих сафьяновых сапожках по чистому снежку, а котян Димитрий слизывал сметанку, вынесенную ему на завтрак.  Был ли ты когда отважным, Димитрий? Или всё по веткам прыгал, воробышков счикивал? По улицам хлобыстал, голубей гонял? Гля, Катерина-то вся в крови, аж до самого сердца! А все одно – светится она изнутри! Фонарик, сказывают, у неё пришит под рёбрами. Нажмёшь на ключицу – зажжётся, нажмёшь на другую – погаснет. И ходит она по вечерам в библиотеку, книжки читает, пока их мыши не погрызли. В себя науку перенимает. Тебя, Димитрий, человеком хочет сделать. А светится она ещё от познаний. Бывало выключит фонарик, а свет остаётся, это от узнанного да прочитанного. Перемётывается огонь Пруста, Гомера, Цветаевой, Джойса, Бабеля, Примерова, Пелевина,  Толстого,  Акунина, Бродского, Кузнецова, Кублановского, Кочеткова, Пчелина, Газдамова, Леонтьевой, Крюковой, Пановой - на других людей, кто к Катерине поближе встанет. Словно искры перепрыгивают. И здоровенные такие – с яйцо куриное. И прямо вовнутрь перекидываются. Клынь – и тама, в душе человека мерцают. Но ежели, тот человек глуп, то сперва чёрный огонь блещет, а потом жёлтый вспыхивает и погасает. Не туда семя брошено, не в ту землицу. А, бывало, Катерина в кого поумнее яйцо метнёт, ох, уж тот засверкает, как ёлка рождественская, весь в гирляндах! Но это давно было – до Сретенья. Раньше вообще наш город звался не вкусно – горьким, улицы смешные были – Свердлова, Дзержинского, Орджоникидзе, Калинина. А теперь красивше  кликают их, словно на гуслях бренькают, право слово! А ещё раньше тут люди воинские жили. Оборону держали, супротив «Зельиных людей», то бишь наркоманов. Зельины люди – отравой вспоенные, гашишами да героинами обеленившиеся. У нас один в старину белену съел, так же страдал. Сперва заикал, раз  пятьсот так рыкнул, а потом заснул. Лёг в камыши и заснул. А тут Улисс идёт со стрелами, не понял и на живот ему ступнул. Хрусть! И выкатилось из этого зельина человека вся белена. И облако вспыхнуло над ним. Поплыло, поволочилось в сторону Карибского моря. Как раз туда негры уплыли-и-и…
- Дмитрий Петрович, вы спите? – спросила Галя у доктора, войдя в кабинет.
- Задремал немного. Что-то по ночам не спится, - ответил, разминая спину, Дмитрий.
- В отделении всё спокойно.
- Как новенькая? Екатерина Радова?
- От наркоза отходит. Ничего, рана не глубокая. Я ей обезболивающее ввела.
- Кто её так обидел?
- Ой, Дмитрий Петрович, говорят не её одну. Маньяк какой-то на женщин бросается и всё в одном и том же месте – в сквере, где раньше филологический факультет был, напротив педагогического института.
- Странно, почему именно там?
- А чего тут странного. Время такое…
-      Да нет, Галя, время не виновато. Наше равнодушие, вот где вина кроется.
- И что делать, Дмитрий Петрович?
- Мстить!
- Как?
- Пока не знаю, милая.
Галя пристально взглянула на своего коллегу по работе. Этот добряк, этот мешок со знаниями, с уникальными разработками в медицине – говорит о мести! Пожав плечами, медсестра вышла из ординаторской. Дмитрий поглядел на часы – пора домой!
Странные мысли не давали ему покоя. Хирург  решил пройти пешком по злополучному скверу, вдоль пединститута. Сыпал снег, словно колыбельная ватиновая  мелодия. Он прислонился к дереву и подумал:
- Отсюда хорошо прицеливаться! Фонарь стоит поодаль, освещая весь сквер. А стоящего за деревом не видно.
Затем он поднял глаза к небу и повторил клятву Гиппократа, обращаясь  прямо к тёмной туче:
- Клянусь за всех поруганных,  униженных, болящих, израненных - отомстить!

Ольга сидела в кресле, довязывая носок. Зима была холодная, снежная, хотелось утеплиться. Дмитрий пришёл домой с опозданием, поцеловал Ольгу и сразу  ушёл в спальню.
Спицы были послушными. Ольге не хотелось вставать. Она продолжала нанизывать петельку за петелькой, мелькая облупленным лаком ногтей.
«Что-то Дима последнее время какой-то ватный ходит. Молчаливый. Честный увалень, добряк. Наверно, ни разу мне не изменил. И зарплата у него – шиш  с маком! У нас на фирме мужчины за день      столько  хапают, сколько он за месяц принесёт!
Вася, водила наш, мне вчера штуку сунул, только за то, что я ему позволила мой голый зад пощупать. Приятно, когда Вася с вожделением смотрит. А что? Мне тридцать один год, ему двадцать пять, жениться пора! А у меня попа ядрёная, чулочки ажурные. Вошла я к нему поболтать. Привалилась попросту. А он под юбку рукой – шасть. И давай пальчиком водить. Я вся пупырышками покрылась. А потом говорю ему: «Хочешь продолжения, дай штуку!»-  он вынул, не поперхнулся.  Я деньги взяла и говорю:
« Завтра, Васенька!»
В кабинет вернулась – вся пунцовая, а Зинаида коситься на меня. Завидует. Села к компьютеру, буквы плывут.
Вчера румбу на столе шефа плясала. У него как раз пьянка была с сибиряками. Позвал меня шеф к себе, танцуй, Ольга, премию отпущу! Я влезла на стол, ножки раздвинула, и – давай извиваться. Мужики опешили, за ширинки держатся! Я кофту расстегнула, тити вывалила, мне каждый по пятьсот в трусы стал совать. И пальцам наровят до пупка дотянуться! Затем я деньги собрала и домой ухлыстала. А Зинаида косится – завидует. Лови момент, дура! Мужики потрогают – не страшно, страшно, если не дотронутся!
На прошлой неделе захожу к шефу, а у него сейф распахнут. И пачки купюры торчат. Я одну зелёных прихватила и – в трусы спрятала, вместо прокладки. Шеф хватился – нет сотни! А взял кто? Дед пихто! Ничего, мы с Димкой  иномарку купим! Ещё немного подкоплю – и уйду с этой фирмы, всё-таки у меня образование! Я менеджером могу, где угодно устроится!
А Васю завтра растравлю, но не дам. Так побалуюсь. Он такой стройненький, стеснительный. Пусть ещё подождёт. Не время. Я не прости господи, а леди-бизнес!
В Альпы хочу, или в Европу. Среди цивилизации потискаться. Там бабы – все страхилы! Не то, что русские! У нас мордашки беленькие, ножки - на шпильках, попы круглые. Все немцы, голландцы, французы  головы поодкручивают – любовамши! То-то же!
А я – прохиндейка хоть куда. Дима, Димок,  где твой умок?

Меня деньги греют лучше солнышка. Сейчас все хапают, все под себя гребут. Сумел – съел. Как-то по весне мы с шефом в Питер ездили. Собираюсь я, вещи перекладываю, документы сшиваю. Зинаида отчаянно косится. Завидует: её-то не взяли. Я духами «Анжелика Варум» побрызгалась, новые колготки «Листок осенний» натянула – и в поезд. Шеф в купе сидит, мурлычет: «Коньяка, мурка, лимончик, киса, сервелат, лапа!» А я в ответ: «Десять процентов к окладу, Иван  Семёнович, прибавьте!» И улыбаюсь. Так и вышло. Зинаида снова косится. Прямо глаза на затылок сползают вместе с очками сами собой! А мне хорошо! Кажется, тогда у нас в кабинете Мышка завелась. Серенькая, умненькая. Вылезет из-под стола и на меня смотрит, словно любуется. Я ей стала зёрнышки из дома таскать. Она ночью их съест. Утром выйдет, умоется. И снова прячется. Вася – водила наш зайдёт, как, мол,  мышки у компьютеров работают? А я шучу, что у нас живая Мышка работает. Мы как раз на прибавку к окладу моему, тогда с Димкой новую квартиру купили. Диванчик, чтобы ликовать с ним ночами совиными. Ах, ты мой интеллигенчик, щуплик мой чистенький! А с грязнулей живёшь! Ничего, грязь у меня лечебная, от бедности помогает.
Ещё один мымрик за мной ухаживал. Специально с Сенной ездил, чтобы меня после работы встретить! Заикался сильно, но денег у него куры не клюют. Была бы курой – все склевала! Бывало, сядем в его Мерс, он мне зелёненькую в лифчик сунет – и в лес, на травку-муравку. Пиджачок от Кутерье растелит, водочка «Смирнов», шоколадка самая дорогая, сочок. Всё чин-чином, натешимся, и по домам, к своим половинкам. А после, утром на работу я от радости лечу, как пуля из винтовки, вся гладенькая, обсосанная, сытая! Зинаида косится. Завидует люто. Ничего, мымра, я и тебя научу. Только очки сними, линзы надень, духи купи, чулочки сексопильные. И коситься на меня перестанешь! Глазки выпрямятся, поволокой пойдут. И Мышка тебя полюбит. Она чует силу! А хитрая, не хуже Васи нашего. Всё чего-нибудь выпрашивает. Единожды, чай решили попить,      Валя зашла из бухгалтерии. Я кипятком залила чайник, а там заварка чайная в комок собралась. Видимо, Мышка, ночью из этих чаинок снежную бабу лепила, да не долепила – мы на работу прикатили. Валя чай пьёт и морщится – чем-то пахнет! Зинаида тоже нос воротит да так, что он с глазами на одну сторону съезжает! А я в хохот: «Это - чай не принцесса Нури, а принцесса  из Норы!» Ну, девки меня простили. Так смеялись, что Мышка на три дня пропала. Я уж думала котян какой ею поужинал. Ходит тут у нас один жирный, на моего Диму похож, только что без очков, а то такой же вежливый, мурлычет. Ему из соседнего подъезда одна дама пищу носит. Тоже такая интеллигентная, высокая. Загляденье. Мы с Валей как-то поспорили о том, сколько ей лет. Бывало, идёт эта фифа, румяная, аккуратно одетая, модная, ну думаю, что  девушка молоденькая. А иногда – усталая, сапожки пыльные, баба лет под пятьдесят. Метаморфоза какая-то! И всегда здоровается с соседками. Так вежливенько, мол,  рада вас видеть, как спали-почивали? А кто спит  в такие снега, в такую порошу? Словно над городом пауки висят, белую паутину ткут. Слюной с крыш капают, нас ловят, как мух сонных, всю кровь хотят высосать. Вчера Мышке три просинки оставила. Появилась, блудница! Умыкнула их в норку. Книжку что ли на ночь почитать!» Ольга отложила вязание. Взяла книгу про «Улисса», но читать не стала.  «Я не Мышка, мне грызть науку ни к чему! Так проживу!» – и пошла спать.
Кто рано встаёт по воскресеньям? У кого совесть нечиста. Дмитрий встал в шесть часов. Ольга ещё спала. Надел спортивный костюм, взял термос с горячим чаем, батон мёдом намазал, завернул и в рюкзак положил. Затем из своего медицинского  чемоданчика достал пистолет и тоже его сунул в рюкзак. Взял лыжи и, зевая, направился к остановке автобуса, следующего в Гнилицы. Дмитрий вышел в кольце и направился в лес. Уже брезжило светом. Но снег лапал его за плечи, катился за шиворот, отбирал путь. Дмитрий шёл на лыжах около часа. Шёл и думал: «Зачем я это делаю?» Искал и не находил ответ. Когда, как ему показалась, он отошёл на нужное расстояние, Дмитрий остановился. Он достал пистолет, снял его с предохранителя, повертел барабан. В обойме не хватало одной пули, той, что попала в недобитка. Дмитрий прицелился и выстрелил в сосновую  шишку. Дед Дмитрия метко стрелял, в рыську попадал с сорока метров. Шубы рысьи шил, на рынок возил…  Шишка упала в снег, Дмитрий подошёл, поднял её, затем отыскал пустую гильзу и тоже спрятал её в карман. «Вот так бы яйца маньяку отстрельнуть! – подумал хирург, - Хотя все шишки у этого суки в мозгу! По ним бы вдарить!»
Волокна снега плавно струились между ветвей, раздваиваясь на лыжне и соединяясь за бугром. Дмитрий выпил чаю и покатил по белому безмолвию. Синева сгущалась. Туман рос, как первенец богатыря, ударял ножками о вселенский купол и разрывал его, словно бочку дубовую. Вокруг колыхалось море – море разливанное.
Дмитрий достал шишку из кармана и подумал, что, наверно, Улис так же метко выпустил стрелу, разгоняя женихов Пенелопы. Он повертел это простреленное чудовище и бросил в сугроб. «Отчего меня так волнует эта женщина, эта Радова? Что она делает на этой земле? Откуда она пришла? Зачем она мне?» – спрашивал он себя во второй раз и в третий, но крик застревал в его горле. И чем больше он повторял – зачем? – тем важней казалась ему неожиданная миссия мстителя. У Дмитрия даже возник план – отчаянный и простой. Надо было только решить – когда это сделать! Понедельник не подходил – планёрка, во вторник - дежурство, в среду – у Ольги День рождения, в четверг – проверка, в пятницу – плановая операция. В выходные хотелось с Ольгой съездить в гости. Значит, ещё через неделю.
У Дмитрия в прокуратуре есть  друг -  Коля. Тим Тимыч их возил как-то в шашлычную. Они выпили на двоих по сто грамм «Кремлёвской» и поболтали. Мужчины тоже любят сплетничать!
Коля поведал Диме, что этот маньяк не  первый раз набрасывается  на женщин. Что они напали на его след. Но навряд ли преступника ждёт суровое наказание. Скорее его признают невменяемым из-за странного набора ошибок, не характерных для такого вида насилований. То сперму не донесёт до положенного места, то не дорежет, то не добьет.
- Коля, ты умный человек, скажи, маньяками рождаются?
- Нет, становятся.– Твёрдо ответил ему тогда  Коля.
А в это время  осыпаются, хлопьями ложатся, лилиями цветут на полях снега, снега, снега. И нет им конца и края, нет им пощады. Ветвятся, растут, множатся. Тенями плавают. Душами погубленными. Когда-нибудь и мы станем этими снегами. Белыми. Чистыми. С кислинкой атмосферной отравы и радиоактивных отходов. С виноградинками прошлых времён. Так мы будем идти с севера на запад. С запада на восток, опираясь на один огромный, продувной посох снега. Мы будем исчезать за горизонтом, впадать в море, как река Евфрат. Мы будем нести на плечах бочки с мёдом, оставлять на берегу наших женщин. Наших первенцев, сосущих снежное, чистое, сладкое грудное молоко. Из наших ртов будет вырываться снежная пыль. И никто нас не остановит. Столько страданий! Столько тоски! Столько обмана!
Предательство, измена, хаос воцариться после нас! Мы взошли на снежный холм и умерли, умерли ещё вчера, наглотавшись белой, волокнистой отравы. Наши жёны изменили нам, не дождавшись на берегу. Потому что река замёрзла. Потому что настала зима – вечная, болезная. Это случилось после Сретенья, когда не должно было случиться! Солнце пропало. Гнилосный запах тьмы сгустился до молокообразного состояния.
Дмитрий повернул лыжи обратно:
«Что за дурь в голову лезет! Колю вспомнил. Может завтра позвонить? О, нет, только не завтра. Планёрка! Жалобы коллег, нехватка медперсонала! Одна няня на всё отделение. Взятки надо брать! С родственников. Все так делают. Эх, ты Дмитрий, народный мститель номер два. Болван китайский. Тьфу!»
Дома Дмитрия ждал борщ на плите, но Ольги в квартире не было.
«Наверно, к подругам пошла!» – решил Дмитрий и налил себе полную тарелку супа. Он с жадностью поел и лёг на диван. Мягкое ложе приятно колыхнулось, принимая форму человечьего тела. Сладкий дух забытья витал в комнате. Сумерки сгущались. Дмитрий забылся гулкой, победной тёмной тяжестью. Во сне желание мести было более жгучим, вожделенным, как пчелиный укус.
Ольга пришла только под утро следующего дня. Дмитрий проснулся от одиночества, от обиды и недоумения:
- Где ты была? – спросил он свою супругу.
- Ну… милый, заболталась у одной подружки. Не заметила, как стемнело. Побоялась идти домой.
- Чего ты побоялась? – передразнивая жену, спросил Дмитрий.
- Маньяка, - закрываясь в ванной комнате, выкрикнула Ольга.
- Могла бы позвонить мне, я бы встретил, - убирая постель, возразил муж.
- Я звонила, но ты не подходил к телефону. Наверно, крепко спал….- наводя  марафет, снова проворчала Ольга.
Что-то было странное в поведении жены, скользкое, гадеькое.
-     Ты мне изменяешь! – спокойно     констатировал Дмитрий, - и   как это я раньше не догадывался! А сейчас присмотрелся, и вижу…..Ты - подлая!
- Сам подлец! Трусливый, очкастый лодырь! – переходя на кухню, возразила Ольга, - даже на диван себе не заработал! Всё мечтаешь о высоких материях. А жизнь-то уходит!
- А ты знаешь, что такое жизнь? Тебе бы нору покрасивей, чем у других. На тебя посмотришь и программу « В мире животных» глядеть не надо!
- А на тебя…. А на тебя, - Ольга задыхалась от негодования, - как в унитаз мочиться, только по нужде, надо обращать внимание. Ты не мужчина. Облако в штанах.
- Уходи от меня!
- Сам уходи!
- Хорошо! – Дмитрий собрал чемодан и захлопнул дверь.

Катерина проснулась. Оглядела палату. Потолок нависал, качался, наваливался. Шея была сдавлена повязкой. Катерина попробовала повернуться на бок, но не смогла.
- Ожила, девушка, - подходя к больной, обрадовалась Галя.
- И такая румяная, - пошутил Дмитрий Петрович, наклоняясь к самому лицу Катерины, - У нас обход! Какие жалобы, Радова?
- Что вы, - прошептала больная, - я не жалуюсь.
- Нарушаете, Катерина Матвеевна, здесь все жалуются на своё здоровье, - снова улыбнулся в ответ Дмитрий. Он невольно любовался чистым, снежным взором женщины.
Затем Дмитрий  присел на стул возле кровати и взял руку Екатерины, чтобы проверить удары пульса. Рука была мягкая, прохладная.
- Сейчас вам Галя сменит повязку. Через неделю снимем швы, – будете ещё лучше прежнего.
- Куда уж лучше, - вновь пытаясь, повернуть голову, тихо ответила Катерина и замолчала.
- И правда, лучше некуда. Но возможно! Выздоравливайте!
- Спасибо! – Катерину охватила волна благодарности к этим милым сподвижникам удачи.
Дмитрия неожиданно раздосадовался на себя. Перед Радовой ему хотелось казаться этаким молодцом, ухарем, чубатым, как гармонист в деревне. Он продолжил обход.
Разрыв с Ольгой вносил дисбаланс в сердце  доктора, но он держался молодцом.  «Сегодня переночую в отделении. Завтра попробую выпросить в департаменте здравоохранения комнату в общежитии мед института. Дадут. Никуда не денутся. А чего откладывать? Сейчас прямо позвоню!» Дмитрий решительно набрал знакомый номер телефона.
- Зачем завтра переезжать? Дмитрий Петрович, я вам разрешаю поселиться  сегодня, - ответил зам, - Удачи!
- Хорошо!
Жизнь началась заново. С белого, метельного, медоволикого листа. В грязной общежитской,  одинокой комнате, он чувствовал себя счастливее, чем в уютной, обставленной пошлыми безделушками квартире.
- Ольга одна не останется! Быстро за какого-нибудь щёголя замуж выйдет! – решил Дмитрий и провалился в снежнохлористую постель.

Утро замаячило метелью. Сахарные призраки лизали немытые окна общежития. Долгий шорох за стеной перестал  в суету завтрака. Кто-то уже  варил себе кофе на пыльной сиротской коммунальной кухне. Кто-то слушал последние новости  радиолжи.
Дмитрий Петрович потянулся в буфет за чашкой, но створка  скрипнула и отвалилась. Он протянул руку и замер: в углу сидела большая Мышка и грызла хлебную крошку. Она не испугалась. Было ясно, что Дмитрий – только временный жилец, а настоящий истинный хозяин этого помещения – она.
- Царица небесная! Так за куском сахара полезешь – и день долой! – воскликнул Дмитрий Петрович.
- Пи. – ответила ему хвостатая, и нырнула в щель между полками.
- Ты ещё и говорить умеешь! – стараясь показаться общительным, проговорил Дмитрий, доставая всё, что нужно для чая.
Он кое как согрел кипятильником воду, чертыхаясь над вывернутой из стены розеткой. Достал из своего хирургического чемоданчика хлеб, масло, пакетик кофе. Откусил  немного хлеба и глотнул полугорячий кофе. По жёлобу гортани прокатилась сладенькая смесь и плюхнулась в желудок. Челюсти работали сами по себе. Пищеварительный тракт соприкасался с этим чудом  и волокнился, выпрямляясь и покачиваясь от первой тяжести. За окном по-прежнему мелькали рыбьи мальки снега.
- Мисочкин, Дмитрий Петрович, - кто-то робко постучался.
- Да, это я! – распахивая облупившуюся дверь, ответил хирург.
- Простите, - пропищала низкорослая девушка, - я-комендант, мне нужен ваш паспорт для регистрации.
- Пожалуйста, - протянул документы Дмитрий, - его фамилия «Мисочкин», как-то странно по-мышиному прозвучала из уст серенькой посетительницы. «Ещё одна мышка! Пора сыр покупать!» - усмехнулся Мисочкин и закрыл дверь. Затем он взял рулон туалетной бумаги и ринулся в конец коридора в туалет.
На двери была прибита буква «М», но туалет оказался полон курящими, умывающимися, фыркающими женщинами.
- Входи! – крикнула одна из них, - не стесняйся, здесь туалет общий! Зато бесплатно!
- Договорились! А ты, бойкая, присоединишься? – не растерялся Дмитрий.
- А как же! Как толькоприступишь, я тут, как тут!
- Смотри! Я жду! – и мужчина прошёл в кабинку. Он без стеснения достал наполненный мочой свой кукиш и приступил к сладостному опорожнению мочевого пузыря.
Когда Дмитрий вышел из кабинки возле умывальника никого не было.
- Что за странное сборище женщин? Наверно, командировочные.  На одну ночь остановились, у этой мышки номер два – подумал он и вернулся в свою комнату.
Дмитрий Петрович достал свой пистолет, который он мысленно окрестил «кольтом», из чемоданчика и переложил его в буфет, рядом с норкой Мышки.  «Сторожи, серая!» – приказал он  своей Мышке и пошёл в больницу.
Грязный коридор, облупленные стены, пресный запах завтрака – всё это, словно  красный ветер, колышущий степные пыльные травы, по которым мчится конница Буденного, налетело на него. Дмитрий был – беляком, он словно саблю вынул из ножен, словно коня пришпорил, так ему хотелось навести порядок на своей Гражданской войне.  «Заставлю медсестёр мыть полы!»- решил он и, проходя мимо медицинского поста, пригласил стайку         женщин в

белых халатах к себе в кабинет
- Вот что, родимые! – начал он, - с сегодняшнего дня, каждая по очереди, моет отделение.
- За какие шиши? – спросила  Галя.
- За поцелуй и шоколадку!
- А кто нас целовать будет? – возразила Галина подруга.
- Я!
- А жена не приревнует? – не унимались остальные.
- Нет жены! Испарилась! – ответил хирург.
- Как это? – изумилась Галя
- Я теперь жених, на выданье. Правда приданого немного: пара заплат да Мышка в норке. Но, зато свободный, смелый и злой, как волк
- Понятно! – пожимая плечами, ответили медсёстры и вышли из кабинета врача.
Дмитрий пересел в кресло и взял в руки пару историй болезни вновь поступивших больных за ночь. В это время в дверь постучали, но  не так, как в дверь общежития сегодня утром, а решительно и нежно.
- Войдите! – разрешил Дмитрий.
- Доброе утро! – поздоровалась, входя, Катерина, - у меня к вам просьба.
- Садись, красавица. Располагайся. Как самочувствие.? - отчего-то краснея всем лицом до  щетинистого подбородка и от наморщенного лба, предложил хирург.
- Всё хорошо. Мне… надо пораньше выписаться. - вновь попросила Катерина.
- Зачем?
- У меня ребёнок маленький. Сын. За ним пока соседка присматривает – Полина Власовна, но у неё работа,  сами понимаете…..
- Не покидайте меня, Катерина, - я умру без вас!
- Вы всё шутите, Дмитрий Петрович….
- Нет. Я серьёзно. Выходите за меня замуж! – и Дмитрий встал на колени перед ошеломлённой посетительницей.
Господи, царица небесная, да вы же меня совсем не знаете!
- Знаю. Ты мне давно снишься, - переходя на «ты», возразил ей влюблённый Дмитрий.
- Нет. Я не могу….
- Можешь!
- Ну, вы совсем, ну, вы перестаньте. Я пойду.
Но Дмитрий плотнее прижался к Катерине, ткнувшись в её круглые колени. О, эти женские лучила света! О, розовые, нежные сочные плоды природы! Круглые! Дивные! Откусить бы кусочек и смаковать во рту, как конфету. Карамельки! Дюшес, барбарис, белочки, мишки на севере, трюфели!
Дмитрий медленно стал целовать голые колени Катерины. Затем перешёл выше,: поцелуй за поцелуем, пробираясь к сдвинутым ляжкам. Катерина замерла от неожиданности. Дмитрий полностью овладел обстановкой, он встал, взял её  руки в свои, приподнял и поцеловал в губы:
- Теперь, иди, Катерина Матвеевна в палату. Собирайся домой. Я тебя сам через пару часов отвезу на «Скорой» с  Тим Тимычем.
Катерина молча вышла из ординаторской.

Говорят, что скоро город утонет в этом небывалом, ознобистом, хрустком, как свежая капуста, снегу. Вот уже и мыши побежали на север – в Кемерово, там, говорят теперь юг, жара под сорок градусов. Люди в купальных костюмах прямо по городу ходят. В чайханах чаи пьют через каждый час. Им прислуживают кемеровцы в тюбетейках и сандалиях на босу ногу. По равнинам, окрест города текут ручьи, цветут лопухи алым цветом, высотой с чёрную розу. И благоухают - терпенья нет,   ужержу     никакого. Молодёжь с ума
-посходила, на гитарах бренькают, как прокажённые еретики. Страх. Старики куролесят, портвейны пьют,  по ночам на девок зарятся. И всё норовят за живот хватануть, за самую сочную веточку-прожилочку. А девки не супротив! Черешни лопают, сами светом наливаются да ядрёным таким, смородиновым нектаром. Ходят сладкие, благовонные, словно только из парикмакерской. Волосья у них паклевые, крашенные, высоко ко лбу взбитые. Парни сливки слизывают с их щёк – тем и питаются. Ночами в ресторанах «новые русские» гудят, как лебеди пред отлётом. И зычно так. разухабисто. Страх. И такой гуд стоит день и  ночь. И такой шурум-бурум. Вода проникает в городские трубы – зелёная,  нагретая дневными лучами, солёная. Люди пьют и катаются по кроватям от колик в животе. Сначала катаются, а потом гулять идут, как безумные песни орут. Вода эта, как брага пьянит, розами лопушиными воняет. Люди вина перестали покупать в  магазинах. А зачем? Крантик отвернул, налил себе стаканчик, выпил, крякнул – и пьян на весь день. Бабы в этой воде полощутся, розовеют, шелковеют и выходят ко крылечку, посудачить. Говорят, что рядом с озером «бондба» разорвалась. Американцы подлые подкинули ещё во вторую мировую войну. Они же всегда предатели были. Улыбки до ушей натянут на рожи: «Плиз!» – мычат, а сами бондбы напихали по всей земле, и в Никарагуа, и  в Индии, и в Кемерово. Смотрят через смотровые подглядки, как в замочные скважины по всему краю, и курки нажимают. Отраву шлют. Кемеровцы ходят, шатаются, весело мычат слова пагубные и не морщатся. Американцы в штабе сидят, планы чертят: этого сюда, этого туда, этому- книжку, этому – шишку. Невыгодно им, что мы умные, что у нас мозги с множественными извилинами, не как у них – с одной, и та – поперёк! И таки мы – эмоциональные. Чуть что – за нож, а то и за топор вострой! И всем миром к ним за негров бороться! Страх.
Вот баба по улице вышагивает! Качается. Видно жажда мучила, так она воды выпила из крантика – и захмелела, мужика захотела. Американца глядят, океи шлёпают, желают её всей Америкой враз. А баба хочет, но не даёт ни кому!  Нету! У всех есть, а  неё нету!
Фиг ли американцы облизываются. Нету и всё тут. Завтра приходите, может, завезут со склада. Вот шефу позвоню, вот в Думу схожу, вот с мамой посоветуюсь. Как закон примут, налоги посчитают, через тощий бюджет пропустят, так поглядим, можа чего и осталось! Но опять – бюджетникам заплати – медикам, учителям, райсобесникам, соцработникам, дворникам. И чего осталось? На один раз и то не всем! Выборным органам. Заслуженным работникам культуры, ветеранам войны, орденоносцам, пенсионерам. А те голосят – льготы требуют. Бастуют – нам без очереди! И по сниженному тарифу! А баба одна! Кому дать? Если дать Петровым, Ивановы обидятся, если дать Сидоровым Конюшевы попрут к мэру жаловаться. Если  дать Митрофановым то Берёзкины  бастовать пойдут да ещё Ивановых прихватят и Сидоровых подобьют, потому что соседи. Встанут с плакатами возле Мэрии (тьфу, что за кличка собачья – мэрия! – управа, вот это – слово!) и начнут орать. Все хромые, косоглазые, в худых пальтишках. Страх.
А тут ещё как раз фестиваль. Газманов на коне песню поёт про Кемерово. «Мои люди. Мои скакуны!» И весело так! Народ из домов повываливал, девки кокошники напялили на патлы крашеные, мужики набедренные повязки накололи. Ветераны медали прицепили, вперёд прут. А тут ещё казаки из Вёшенки прискакали на кобылах степных. И тоже своё требуют .Страх.
Видано ли это, чтобы Сретенье опосля Масленницы?  Очумели! Киндеры-сюрпризы! А на площади фонтан как раз заработал. Детки купаются в нём, и хмельные делаются. Врачи приходят, лекции читают о вредных привычках. Школы позакрывали, кому учить-то? Учителя дома сидят воду пьют из крантика, не напьются. Когда им ещё государство чего даст? Три месяца ждать, а потом ещё полгода. Дети растут, учителя старятся Пока долги нам не отдадут – не помрём! Так и совсем помирать разучились. Страх.
А по ночам мыши мучают. Сами на котов набрасываются – жить надоело в этом аду. А коты не реагируют, они такие сытые, они вискасов нахлыбались – американцы как раз гуманитарную помощь  вискасами дали! – и спят-почивают, усы набок. Так-то вот….

….Дмитрий вместе с Катериной сидели на её маленькой кухне. Беседовали. Обо всём.
- Я до сих пор сумерек боюсь. Всё кажется, сзади кто-то меня караулит, - сетовала Екатерина, прихлёбывая чай из бокала.
- Ничего, пройдёт. Всё заживает, кроме душевных ран. Поверь мне.
- Вам виднее, - улыбнулась его подруга.
- Я вообще-то штопальщик, зашивальщик телесных  разрезов. Сперва распорю брюхо или ногу, а потом вышиваю на этом месте цветочек. Или веточку поперёк или солнышко малеькое. Люди не понимают, как это красиво – шов, выполненный руками хирурга! Это не чёрная метка – а целая картина мира. Панорама музейная.
- Ну. ты скажешь, Дмитрий….
Катерина подошла к нему, прижалась. Дмитрий обнял её, посадил на колени и давай ласкать! Сперва кофточку расстегнул, под мышки губами сунулся. Языком лизнул чёрную мяготь. Из кружевной чашечки грудёшку достал и тоже лизнул. Нежно. Ласково. Юбочку отогнул с краю и рукой по животу провёл:
- Давай, Екатерина, ложиться! – придыханно попросил Дмитрий.
- Ты уверен? – взволновано переспросила Катерина.
- Конечно!
Перинка была мяконькая, ещё мамкина, одеяло лоскутное, наволочки вышиванные, благовонные, словно ладаном окуренные или еловыми эликсирами прополосканные. Так благостно. Так чисто.
А по полю леший ехал, тихо ступал, неслышно, чтобы никого не разбудить. И ухал, ухал, словно тосковал от диковинной радости двух людей. И вокруг колыхался, клубился, перемежаясь снежинками , огромный валун небопада. Словно метеорит медленно и гордо проносился над землёй в белой свадебной фате. Медленные пары хлопьев кружились в радостном экстазе. Знать, последний раз.

«Три дня прошло, а от Димки ни слуху, ни духу, сама к нему схожу»- решила Ольга. Надела модный костюмчик, с блёсками, серьги с бриликами, колготки бархатные. С работы на час отпросилась у шефа. И – в больницу. А - Дмитрий на операции. «Ждите!»- сказала Галя и покатила капельницу в палату. Ольга два часа ошивалась в коридоре. Все на неё глазели. Еле выдержала, чтобы не расплакаться. «Унижаться? Из-за кого? Мужика с тощим карманом? С коротким пенисом?» – думала она, подходя к окну. Но сквозь стекло смотреть не хотелось – паучий снег, липкий отпачковывался сверху. И больше ничего не было видно. Дмитрий подошёл сзади, тронут Ольгу за плечо:
- С чем пожаловала?
- С разговором.
- Оля, я так занят, у меня больные….- устало протянул Дмитрий.
- Ну, пожалуйста, Дим, я ночи не сплю. Мне плохо без тебя!
- Я всё равно не вернусь!
- Ты всё не правильно понял! Какие измены? Какие гулянки? Мне никто не нужен кроме тебя! Я как больная хожу. –  Ольга заплакала. Слёзки сами выкатились из серых глазок, по ресничкам, крашенным синей тушью «Дискава-комфорт».
- Перестань. Не надо. Ничего не могу поправить.  Забудь меня!
- Но как, как, я не знаю! Я не умею! Я тебя люблю, Дима. Если не вернёшься, - вскрикнула Ольга, - я прямо здесь истерику закачу, сейчас одежду с себя поскидываю! Опозорю тебя! Сам-то какой! Святой что ли?
Ольга начала раздеваться.
Дмитрий схватил её за руку, и волоком потащил в ординаторскую. Закрыв дверь, он усадил её на диван. Затем позвонил по внутреннему телефону Гале:
- Принеси что-нибудь успокоительное ко мне в кабинет, пожалуйста!

Галя набрала лекарства в шприц и бросилась на помощь любимому доктору. Укол на Ольгу подействовал отрезвляюще. Она застегнула блузку, повернулась к  Дмитрию:
- Посмотри на меня.  Чем я тебя не устраиваю?
- Оля, ты меня всем устраиваешь. Ты - хороший человек. Но я сам себя не устраиваю. Я не правильно жил. Я ни тем питался. Ни тем дышал. Мои лёгкие наполнились серой. Мои уши закрыла глухота. Мои глаза перестали видеть боль. Мои руки могли только резать, а не целить. Поняла?
- Поняла! – выкрикнула Ольга, - я не якутка, не в юрте живу. Не на оленях езжу. Не спариваюсь белыми ночами для продолжения рода. Не ем сырую рыбу. Мне нужен ты!
- Считай, что я умер. Сегодня похороны
- Разве? А выглядишь ты, как жених. И в глазах – марш свадебный тикает! И в ширинке вошь прыгает. В кого влюбился?
- В Мышку-норушку. Она у меня в буфете живёт!
- Ты даже Мышку мою украл!
- Оля, успокойся! Иди! Прошу тебя!
- Хорошо. Я уйду. Но ты об этом пожалеешь! Я тебе отомщу!
- Как?
- Ни носка, ни соринки при разводе не отдам! Как был голым, так и останешься им!
- Хорошо, милая, договорились!
- Пока! – Ольга вскочила с дивана и направилась к двери.
- Пока! Пока! Не приходи больше и не звони!
Дмитрий устало посмотрел во след бывшей жены и тяжело вздохнул. Бедная женщина,  её бросил неудачник, хлюпик. Такую ядрёную, пышную, фигуристую. Она танцевала румбу, она пела, она веселилась на празднике жизни. Королева бала. И капустные стебли снега хрустели под её каблучками.
С этого момента Зинаида перестала коситься в сторону Ольги. Она её жалела! В общем, каждый кузнец своего счастья.  Каждый берёт в руки свой молот и выковывает тот узор, который легче ему даётся!
День снова закончился, как корова языком смахнула его травную блёскость. А в повечерье, переходящее в редких прохожих, в смутные очертания теней, в ночные страхи и радости, ворвался запах капустного пирога, чая с повидлом и карамелек яблочных, во рту тающих.
Ночью плакал сын Катерины – Родя, что-то всё ворочался и пристанывал. Дмитрий часто брал его на руки и качал, прижавшись к парному детскому затылку. «Спи, Катерина, спи, я сам управлюсь!» – просил он свою милую, качая её сына. Затем перенёс Родю в их новую  супружескую постель и заснул.
За окном тенькали синички, чуя последнюю оттепель. Синело, розовело,  светало переливчато, словно далёкий гармонист растягивал и стягивал меха своего музыкально струмента. Но звуки таяли, не долетев до слуха человеческого, пропадали в бездне без конца и без края. Тоненькие, лапчатые. Рыськи перемётывались с ветки на ветку, подходя ближе и ближе к теплу человечьему.
Ольга всерьёз обиделась. «Отомщу, отомщу, гаду, - думала она, проходя по улице, - какая нелепая жизнь! Я же для него старалась, унижалась, склонялась. А он – неблагодарный!»
Войдя в свой подъезд, Ольга отшатнулась – такой нестерпимый, тлетворный,  запах сырости, гнилости, мышиного помёта – царил тут. Её затошнило, она прислонилась к стене. Вдруг из под ног выскочил котяра, похожий на её мужа Дмитрия. И Ольге показалось, что на носу кота чернели очки. «Страх! Кот в очках….или померещилось?» - чертыхнулась Ольга м повернула ключ в замке. Дверь распахнулась, и Ольгу вырвало прямо в прихожей.  Умывшись, она подошла к зеркалу, чтобы поправить причёску, но стекло отразило не её бледное лицо, а пустоту. Переодевшись в домашний халат, Ольга позвонила  своей знакомой – бухгалтерше Вале:
- Мне плохо. Приезжай!
- Что с тобой? - спросила сонным голосом  товарка.
- Тошнит…
- Ты беременна. – догадалась Валя.
- С чего ты взяла? Я кроме своего Мисочкина Димы ни с кем не  спала после менструации. У нас одиннадцать лет не было детей.
- Не было, так будут, - заключила Валя, - не унывай!
- Вот парадокс : был муж не было ребёнка. Нет мужа – есть ребёнок. Рожу. На зло Диме. Это и будет моей местью. Местью Ольги!

Дмитрия дома ждали Екатерина и Родя. К этому моменту Дмитрий уже съехал из общежития мед института вместе с вещами. Перед отъездом он попрощался с Мышкой : «Ты была права, серая! Прощай!»
«Сыночек мой маленький, сыночек мой ласковый, сметанный мой! Как я тебя качаю, покачаю. Чтобы ты рос подрастал, молодцем богатырём становился.  Дитё моё ненаглядное, чудо моё  всесветное! Веточка моя богатырская, небушко моё бескрайнее. Морюшко моё разливаное!» – так думала Катерина, укладывая сына в постель. Уже светало, когда Дмитрий – усталый, но весёлый – пришёл домой:
- Всё, Катерина,  страшное позади. Весёлое впереди!
- А как раньше было?
- Раньше-то? Наоборот! – и Дмитрий обнял её за талию. – с такой  фигурой по ночным клубам ходить, стриптиз показывать!
- Фигура фигурой. Образование высшее  не позволяет. Дипломов куча.
- Так у ж и куча?
- Ну, две кучи!
Дмитрий  прижал её сильнее и потянул на диван:
- Соскучился. Не могу.
- Так ведь устал?
- Нет.
- Ужин стынет. Поешь сперва.
- Ты – мой ужин. Сейчас поем! Раздевайся….
      Утром снова сыпал снег. Казалось, что наверху была богова дверь, богова лестница. Оттуда-то и сыпал этот нескончаемый, щедрый поток свежести. Снег – из соседнего подъезда, соседнего со всем человечеством. Соседние ангелы взлетали, роняя пух. Соседние чёртушки  подметали его хвостами. И небо, расположившееся по соседству, мучило своих соседей-землян. Соседи все таковы. Нет им перемирия! Если разобидятся на кого-то – лучше рядом не жить. Со свету сживут! Так-то бывает, люди сказывают!  И ещё, можно ли без книг жить человеку? Без воды нельзя, без пищи тоже, а  без книжки  душа мутится. Сначала тёмно в ней становится, словно лампочка перегорела, потом она черствеет как горбушка. А там совсем плохо гнить начинает, как зуб коренной. И запах идёт. Думаешь, чего это от человека пахнет? Чего это он дезодорантов да одеколоном себя поливает? А у него изнутри вонь идёт. Вся квартира провоняет, весь этаж, весь подъезд. Соседи носы воротят, пальцем грозят. Наровят в соседний подъезд перебраться – там и снег лучше, белее, сахарнее нашего!

Беременность Ольга переносила тяжело. Ей разрешили не ходить пока на работу, а деньги платили аккуратно. Зинаида каждую пятницу в конверте приносила. Придёт, сядет на диванчик, глазки скосит:

-       Как ты, Ольга? Терпишь?
- Ой, не спрашивай. Токсикоз замучил!
- А врачи?
- Это не врачи, а супостаты. Вон моего Диму возьми, такой бессердечный!
- Ты ему сказала про ребёнка?
- Нет. Родится – скажу.
- А-а-а. Ну я пойду. Шеф велел поторопиться.
И Зинаида выскальзывала из квартиры, как змейка. Последнее время она изменилась, распрямилась, причёску сделала. Такая ладная стала. Улыбку голливудскую нацепила, ни шухры-мухры!
Тонкие ветки снега стучали в ставни соседнего подъезда – там, на мягких кружевных, батистовых постелях, спали люди. Спала дворничиха  на взбитых натруженными руками цветастых подушках. Спал Дмитрий, обняв драгоценную, желанную, чистоликую свою Катерину. И снился им один и тот же сон: о далёких, сказочных временах, где геройство было превыше всего, где за милую родину можно жизнь отдать и никогда об этом не пожалеть! Как-то мы последнее время разучились живота своего не жалеть за землю родную, зиму нашу бессолнечную, непогоду нашу лютую! Хотелось бы мне, накручивать и накручивать этот сюжет на медноблёсткий клубок повести. Но выдохлась бражное хмелье пера, пришлось поставить жирную, пыльную, крылатую точку! Да и кому теперь нужен ворожейный труд писателя? Чуть свет придётся мне брести по улицам наших многочисленных селений, таких как: Москва, Свердловск, Петроград, Нижний Новгород.  Придётся покинуть лестницу соседнего подъезда, оставив милых моих друзей. И не ведомо мне, что с ними будет? То ли покинет Дмитрий Катерину и вернётся к Ольге после рождения сына, то ли с Катериной останется спать-почивать на кружевах да на батистах! А снег-то в этом году небывалый! И рыськи так и перемётываются с одной ветки на другую, так и ждут подстрела. Как бы мне хотелось рассказать про возню мышачью,  про кота в очках. Но нет меркнет, заволакивается мысль моя, а лобастые критики литературные уже точат перья свои вострые, берут авторучки–быстрописки и неистуют над трудом моим златорунным. А не пора ли мне вздремнуть под колыбельную песню Катерины?
«Дитятко моё, сыночек, расскажу я тебе сказку про Улисcа. Как он долго странствовал, как с сиренами на острове забавлялся. А в это время ему Пенелопа сына принесла. Взял сын острые стрелы, убил зайца. Поели они и спать легли!» - так пели песни матери возле своих роженых сынков. Так пела Катерина  сыну Родиславу, так пела Ольга дочери Леге, так пела я сыну – Павлу. И сидели мы, покачивая вселенские зыбки. Счастливые. Улыбающиеся. Горя не знающие. А снег завалил все пути, все дороги. Дети катали снежных баба во дворе. Эти бабы убегали в лес ночью к своим снежным мужьям, а  наутро приходили – нос морковкой, щёки свёколкой. И ничего-то мы не знали, кроме любви, кроме прощения и страсти! Мы – такие молодые и красивые! Нежные, стройные. И пили мы пиво янтарное, и  танцевали ночь до упаду. И ругали нас мамки наши ради сохранения рода. А мы ругали дочерей своих, за косы таскали. Так жизнь продолжалась.  И не было ей края.  Снег – это наши желания и чаяния, мечты и обиды, которые растают, будьте уверены!

И началось Великое таяние снега но не у нас, а в соседней квартире. Там жили-были люди, известные всему подъезду, они были настолько популярны среди жителей лестничной клетки, что хотелось подглянуть в замочную скважину, в это маленькое стёклышко  мирового океана! И кому это удалось сделать? Соседям, которые затем с ужасом рассказывали обо всём происходящем!

Великое таяние снега или скрипочка на цыпочках

Бабушка Марфа добрела до своего ящика и села поодаль. На Руси людей, побирающихся по случаю пожара, называли «пожарниками». Бабушка Марфа была настоящей пожарницей. Она тоненьким голосом у «богатого» магазина выпрашивала милостыню: «Подайте, добры люди, погоревшим –и-и!» И-и - гори всё синим пламенем, и-и угорай – на земле, на солнце, в аду! И-и люди, кошки, собаки, птицы, букашки! И-и плюхнулся в баночку из-под рафинада один «мартынчик». Мартынчик – так называла Людмила мелкую монету. Мимо прогрохотал трамвай, и Людмила взяла в руки скрипку. «Плим-плим» отозвалась ей в ответ музыкальная подружка. Трамвай отправился в небытие, в сторону сахарных плантаций. А вы видели сахарные деревья? И-и, видели! Плим-плим, видели!  А цветёт сахарное дерево один раз в семь лет, покрываясь коричневыми розочками. Это происходит на юге страны, куда бабушка Марфа направлялась, строго по стрелке компаса, зашкаливающей со времён Великого таяния снега. Ознобистое утро выдалось сегодня: «А крестик-то носишь?» «Ношу, и-и!» Второй мартынчик скользнул в коробочку. Людмила достала из кожаной сумки початую бутылку синюшки и сделала несколько глотков. В ожидании полного растворения пожарной жидкости в своём  желудке, Людмила вскинула скрипку на плечо.
Постепенно  она стала погружаться в мелодию, горячечной, детской любовью плеснувшей на округу. В футляр, разложенный под ногами скользнуло несколько мартынчиков, напоминающих жёлтые оладушки. Поесть бы что-нибудь! « Икры собачьей с кошачьими ножками и горчицей!» – иронизировал внутренний голос. Людмила всё глубже и глубже сладостно погружалась   в польку-бабочку Штрауса, отрясающего пыльцу с крохотных крылышек на гнучие стебли сахарного дерева. Атлантический циклон выгрызал свои сугробы. Трамвай остановился. Бабушка Марфа, мелко перебирая опухшими ногами,  взобралась на ступеньки, за ней легко вспорхнула Людмила.               

Утро Великого таяния снега продолжалось. Если бы люди имели начало, то они не имели бы кончины. «Я родилась после твоей измены, Мартынов! Родилась уличной скрипачкой. Моя скрипичная подружка помнила всю мою предыдущую жизнь.  С ней я была похожа на летнего кузнечика, счастливого, как пылинка во время цветения солнца. После окончания музыкального училища, я работала в сводном оркестре. Душа нашего оркестра – Феденька Багрянцев попал в аварию, затем наступили проклятые рыночные, сволочные времена. Нас иногда приглашают на свадьбы «сбацать что-нибудь», тогда моя подружка становится стеклорезом. Во время заказных концертов, хочется, чтобы налетела буря, и унесла пьяное сборище в космос. Представляю, как бы спаривались жених с невестой на Марсе, где яблони цветут… Плим-плим…плим-плим… Мне холодно! Мне темно без тебя, Мартынов! У нас тоже была свадьба, но более лживого союза не знали люди. Плим-плим. Ты лгал, лгал, лгал о любви, о сахарном дереве, южных плантациях, о пчёлах с огромными глазастыми лбами, этих маленьких труженицах, воссидающих на коричневых розочках. Я не верила, поэтому убила наших восьмерых детей в их зачатии. Я стала настоящей секс-маньячкой, бегающей на аборты каждый год. Но наступила расплата за содеянное: вырубили сахарные деревья, завяли коричневые розочки, огромные пчёлы свалились на плескучую землю, закатывая розовые глаза. На закат двигались караваны верблюдов, взметая вершины барханов, в слёзном проклятии. Сексуальная маньячка! Потому что ты всегда хотела своего Мартынова, таяла от одного его прикосновения на белых, сахарных супружеских простынях. А он? Он твердил, что никому не нужна твоя музыка, твои стихи, твои пустующие колыбельки песен, потому что это не приносит доходов. Рабочая косточка, крестьянская хватка, базарная толкотня – вот чего добивался от тебя Мартынов. Лживый, сволочной, гулящий, родной человек!»

Трамвай оторвался от остановки, и люди покатили по сухим гулким рельсам, напоминающим боль Анны Каренины и Андрея Волконского. Вагоновожатый косился в единственное зеркало. Людмила прикрыла глаза, она медленно выходила из  музыкального погружения.
Иногда ей казалось, что настанет миг, когда ей не выплыть на поверхность, так глубока всхлипывающая воронка мелодий. Людмила открыла кошелёк, там сияли мартынчики, на которые можно было купить хлеба, масла, пельмени, немного семечек и апельсин.
«Кому?»- вспомнила о своём одиночестве Людмила. «Себе!» – успокоившись, ответила Людмила. 
Апельсин Людмила очистила тут же и съела возле магазина. Она вошла в пустую квартиру, сняла лёгкую шубейку и аккуратно положила «подружку в футляре» на полку. Затем набрала номер телефона своей соперницы, услышав её голос, вздрогнула всем телом, и положила трубку на рычаг. Чтобы такого пожелать этой девице? Этой Шапокляке? Чтобы сдохла? Глупо! Пожелать ей добра! Счастья! Оргазма с Мартыновым! Интересно, где они совокупляются? У неё дома, в офисе, снимают гостиницу? Как узнала Людмила Мартынова об измене мужа - анекдотическая ситуация!
Людмиле позвонил муж этой Шапокляки, некий Владимир Силантьевич, государственный служащий. Это было прошлым утром, до Великого Таяния снега:
- Вы Людмила Мартынова?
- Да, – ответила Людмила и подумала: « Да,  я – скрипачка сводного оркестра, но я не понимаю что я вам сделала плохого, чтобы звонить и сообщать мне о том, чего я не хочу знать!»,
- Моя семья рушится из-за вашего мужа…
- А мы живём счастливо, как никогда….
- Следите за своим мужем!
- Нет! Это вы следите за своей женой.
- Вы слишком спокойно относитесь!
- Пусть натрахаются сколько хотят. Пусть ваша жена попробует хорошего мужичка. Прощайте….
Но  странный запах – пороха и войны  заполыхал между ними. Прости его, лютое человечье сердце, питающееся нектаром коричневых розочек несуществующего сахарного дерева.
В этот же день Людмила позвонила на работу мужу:
- Ты знаком с Владимиром Силантьевичем?
- Нет, дорогая…. – ответил Мартынов, - что случилось? (Если бы притвориться, если бы закрыть глаза, пропустить песок раздора между пальцев!)
- Он - твой соперник, муж твоей любовницы! Мартынов, ты - подлец!
- Возьми скрипку и успокойся! Не будь - дурой!
- Я не могу ей не быть. Я действительно – дура! Предупреди всех! Мы разводимся!
Людмила села на пол, заткнула уши руками, но музыка зазвучала сама. Далёкая, взрослая, живая…. «Боже, как стыдно! Ей изменяют уже год, а она ничего об этом не знает! Она сидит со своими нотами – разлюбленная, нежеланная, ненужная Мартынову. Слепая от любви, в страхе, что кто-нибудь узнает о её недогадливости».

Вдруг вспомнилось детство. Папа. Ещё живой, ноябрьский, ветреный день. Это было до Великого Таяния ….

Плим-плим…
Людмила выглянула в окно, мерцающее рекламой.

Розовый огонёк отделился и, всхлипнув, рванул вверх. Людмила сделала несколько судорожных глотков воздуха. Силуэт Мартынова исчез за горизонтом, где коричневели сахарные розочки южных колючек.
Тень напоминала профиль Ирины фон Бисмарк – снохи немецкого канцлера. Людмиле Мартыновой приходилось быть в Берлине, один раз она была приглашена на конференцию русскоязычного издательства «Гессе». О, сиротливый русский талант! Горькополынный запах  свежести и цельности! Людмила проиграла в конкурсе. Выиграл писатель из Камышлова повестью «Путешествующий сперматозоид». Людмила взирала на берлинскую рекламу и думала: «Сверкающие, плавающие, путешествующие живородящие сперматозоиды повсюду! Головоломки времени и действия! Остановись, сверкающий, ты – ужасен! В каждом немецком спасибо вас пять штук, в большом спасибо – восемь. Ты приближаешься к безволосым ногам проходящих немок и обжигаешь их своей теплотой.  Летящий, сумасшедший, вечно голодный! Ты проникаешь в соплодия самок и, не утолив голода, движешься в том же направлении, куда идёт бабушка Марфа. Неутомимый! Твоё нашествие страшней атомной войны. Ты стряхиваешь пыльцу сахарного дерева, скользя по его внутреннему жёлобу, обходя колючки, выпуклости, слюняво тянешься к самой высокой розочке, приколотой на вершину, как новогодняя звезда. Добрый, губительный! Ты пробираешься   по свалке, кишащей галками в загородной резиденции «Гессе», и прилипаешь к окну. Я вижу твои широко расставленные щупальца. Тёплый запах соды сочиться сквозь щели серого утра. Я проиграла! Мои философские стихи, вызвав бурю восторга, канули в Лету. Я вцепилась в тебя ногтями. Серая немка собрала твои арбузные косточки, разбросанные по асфальту. Уж эта мне немецкая аккуратность! Первое Таяние свершилось, разбив мои душевные косточки и подкосточки, молоточками  менее гениального. Если вы не признаете меня сейчас, то через несколько лет я сопьюсь! У меня нет ничего кроме моей музыки. Моего сладостного погружения в мучительно сладкую сиреневую воду вселенского потопа».

В аэропорту Людмилу никто не встретил. Чёрно-белый лайнер из Берлина выплюнул пассажиров на трап и забыл о них. Людмила, переполняясь тревожными предчувствиями, открыла дверь своей квартиры ключом. Голодный кот бросился  к ней с громкими причитаниями. Мартынов не ночевал дома…. Самое противное было то, что вернувшись домой под вечер, он невыносимо лгал, что провёл эту ночь с друзьями на Горьковском море. Проглотив обиду, как верблюжью колючку, Людмила легла в супружескую постель. Она обняла Мартынова. Но милый супруг отвернулся от неё и захрапел художественным храпом. «Не хочет меня… – подумала встревоженная Людмила,  - может, потанцевать вокруг койки или поползать на коленях по паркету? Как показать Мартынову, что она соскучилась? Эгоистичный, насытившийся чужими ласками мужик!» Навязчивые мысли запорошили сознание Людмилы.

 Лёгкий сквознячок сомнений разбередил душу. «Разведусь!» «Что это даст?» – снова иронизировал ей внутренний голос. «Я докажу Мартынову, что у меня есть характер?» «Измена мужа – не повод для развода!» «Что тогда повод?» «Отсутствие любви!» «Я могу любить Мартынова, но выйти замуж за другого!» «И тебя будет тошнить от его ласк!» «Пусть! Вечная тошнота лучше вечной мерзлоты! Я нравлюсь мужчинам, многие и многие не прочь переспать со мной!»
«Переспать-переспать-переспать» – отозвалось эхо, перекатывающее ежиную песенку по углам комнаты. Тихий, почти невидимый полёт снега, надышавшего узор на   окна. Изображение ночи постепенно таяло, Людмила перевернулась на другой бок и плотнее закуталась в одеяло. От мужа пахло табаком и горьким одеколоном. Под утро Людмиле приснился сон: коричневые розочки опали, укрывая землю шоколадной трухой. В медленном танце с Мартыновым кружится Шапокляка, наступая на сладкие лепестки. Жирные черви выползают из-под листьев и тут же лопаются под каблуками танцующих. Жёлтые бабочки выпархивают из брюшков насекомых и мельтешат под окнами прохожих. Людей,  спешащих на государственную службу, забыв, что государства нет.

В семь утра зазвонил будильник. Мартынов проснулся, но не поднялся с постели. Людмила, придвинулась к нему. Затем, вздохнув,  поцеловала его в мочку уха. Мартынов лежал, не шевелясь. Это означало – делай что хочешь. И Людмила, разомлев, приподняла свою кружевную сорочку до самых вздрагивающих ключиц. Небо двугрудо царапнулось о её тело. Она ещё ближе подвинулась к любимому. И простила ему измену. Навеки!

- Бесхарактерная! – чирикнул воробей.
- Сахарная, сахарная! – примкнули вороны.
- Добрая, добрая! – отозвался Мартынов, расплёскивая воду в душе.

Всё осталось по-прежнему!
     Трамвай отрывался от пыльных остановок всё чаще и чаще. Пассажиры обменивали деньги на трамвайные билеты. По бартеру можно было получить банку кофе за металлическую скобу сидения. Резиновые подкладки вместо буханки хлеба. Вскоре сидений не стало, и пассажиры перешёптывались, стоя. Людмила вышла из трамвая на одной из остановок возле государственного учреждения, кажется, это была больница. Она бойко взобралась на пятый этаж, где в углу за столом с металлической обивкой сидела Шапокляка.
- Кто вы, - спросила она.
- Уличная скрипачка, - ответила Людмила, рассматривая жёлтые космы своей соперницы, - и по совместительству законная жена вашего любовника. Слово «законная» Людмила выговорила с особой тщательностью
Серенькие сослуживицы Шапокляки навострили серенькие ушки. Шапокляка разозлилась:
- Какого мужа вы имеете в виду? Первого, второго, третьего?
- А какой вам больше нравиться? – пожимая плечами, спросила Людмила, непроизвольно волнуясь и закусывая губы. Всё-таки она любила Мартынова!
- Покажите ваш паспорт, - отчего-то попросила Шапокляка.
- Вы  у мужа моего тоже паспорт  спрашивали, перед тем как лечь в постель?
Тут Шапокляка не выдержала и стала снимать белый медсёстринский халатик

-     Что вам надо?
- На вас хотелось посмотреть?
- Ну, и как?
- Ужасно!
Что, собственно, хотела увидеть Людмила? Венеру Милосскую? Данаю? А увидела драную кошку, знавшую только ливерную колбасу! Штраус, Бах, Моцарт – только пустой звук для такой, как она! Джойс? Диккенс? Полному собранию сочинений Софокла стало плохо! Данте снова спустился в ад, шелестя грешниками.
Больше они не встречались. Людмила шла, не разбирая дороги, несколько раз она падала, но коричневая жижа не приставала к её модному костюму. «Прости его, дочь моя! – попросил исповедник, - любовниц много, а жена одна!» «Прощу, - решила Людмила, и дала несколько мартынчиков Бабушке Марфе, попрошайничащей возле церкви.
Шапокляка вдруг испарилась, растаяла возле костров вечности. Иногда хорошим людям от других, не менее хороших людей, становится так плохо!
На пашне жизни всё было по-прежнему. Колосились ложь и обман. Звериные законы. Хлеб надежды на лучшее, был отравлен ещё в зернохранилище.

В этот вечер Людмила впервые отчаянно напилась. Оставив оркестр, она стала играть на улице. Осенний дождь, весеннее солнце не щадило её. Но, казалось, Людмила не  замечала этого. Один раз кто-то из проходящих назвал её больной, другой посоветовал лечиться. Но Людмила знала, что «это» не излечимо. Нет таких лекарств! Многие учёные Америки в своих стеклянных колбах разводили тушканчиков, анализируя психические отклонения людей. Некоторые учёные Аргентины собирали состав из трав, но и это не помогало. Длинные дубовые корни сахарного дерева проникли в любопевное сердечко скрипачки. В травах шептались дервиши и мудрые старцы, в поисках ответа  на сигнал о Великом таянии. Сладостные стебли, медовые певуньи, жадная пыль под колёсами машин были более разумны и доверчивы, чем заблудшие овцы  нашего времени. Однажды меня спросил корреспондент радиостанции «Свобода» о том, подаю ли я нищим и не раздражает ли это меня. Я ответила: «Подаю. Меня это не раздражает. Нищим духом не подашь. Немощь тела не означает немощи сердца!»
А вокруг шумели, змеились, таяли медовые снега. Сладкие походы по издательствам через мост на Савёловском вокзале, через дорогу, через маленькие чиновничьи голубятни канцелярской Москвы. Умеют у нас ставить замки, коды, задвижки. Отгораживаться от нищих толп. Маленьких старушонок. Талантливых, крылатых людей. Ждут, когда им навяжут, разжуют поганую коммерческую литературу, раскрученных пианистов, второсортных песенников, исколотых шприцами нытья и беззлобного ига шоу-бизнеса. Угомонись, моё сердце!    Дай выпить люцеферовую воду твою! Заглотить твоих мальков, высушенных на дедовом балконе. Взять бесплатно - украсть! Мы все клептоманы, воспитанные на Гагаринских подвигах. На мягких перинах дурных поступков. И наши дети, и наши внуки такие же сложные натуры, как и мы. Оттого мы – не Америка. И мы не выводим тушканчиков в стеклянных колбах. Не подглядываем за своим соседом. Мы самые смелые, отчаянные, угрюмые, бесслёзные люди!
Солнце садилось, на розовые лепестки горизонта.
Трамвай высадил оставшихся пассажиров, и ринулся вниз по склону. Скоро начнётся передача «Происшествия на завалинке», надо будет посмотреть!

Наша Шапокляка или, в миру, Галя Шапкина, была  нынче не в духе. Совсем сдурела эта Мартынова! На работу пришла, опозорить её решила перед сослуживицами! Правда, Галя не испугалась. Не на ту напала! Растрёпа, сама проглядела своего муженька.  То у неё концерт в Японии, то у неё конкурс в Берлине. Носиться со своей скрипкой, а мужику что надо? Разнообразие. Простенькие, ситцевые девочки. Чтоб молчали, когда надо. Чтоб давали, когда хочется!  Поэтому проституция была и будет, пока эти образованные фифочки  пиликают на своих стеклорезах, учатся в аспирантурах, улучшают мир и всю вселенную. А мы будем уводить ваших мужей в дебри, болота, самогонные леса и шашлычные овраги. Умеем мы это делать! Не так уж твой Мартынов, дорогая Людочка, хорош в постели! Несомненно, ласков, старателен, но постноват! Мне тоже замуж хочется, мой Владимир Силаньевич совсем беден. А твой Мартынов ничего, богатенький! Люблю вкусно покушать и шикарно одеться. Девок удивить, они завистливы ужасно! Стоит одеть новенькую кофточку или чулочки, прямо таки носы воротят от жадности. Серенькие, ушастенькие. Я - дама ничего, модная, языкастая, умею себя подать на блюдце серебряном, с золотой каёмочкой. Мартынов твой чуть на мне не женился, есть у меня крючочки, которыми я мужиков цапаю. Хочется отхватить кусочек послаще! А ты где была, штучка скрипичная! По морям Карибским шлялась?
Иш, припорола, обиделась! На себя обижайся, музыканша фигова! А на меня не смей!
…Детей вели по переулку. Их было восемь человек. Они не знали, что их убила мать. Их звали – последышами любви Мартыновых. Было четыре девочки и четыре мальчика. Капюшончики то и дело распахивались от порывов ветра, знобкое солнце выкатывалось из-за тучи, медленно дыша ванильными запахами, исходящими от детей. Проходя мимо скрипачки, каждый ребёнок аккуратно положил в кожаный футляр по маотынчику. Слёзы выступили на глазах стареющей женщины: такого богатства она ещё не видела. Молочные затылки детей медленно растаяли за горизонтом, но ощущение потери, невозвратности не исчезало.
Людмила глядела вслед идущим детям. И прохожие невольно взирали на эту процессию. Кого хоронят, маленькие покойники вечности? Кто попал под автомобиль? Галя Шапкина с переломанными ногами лежала посреди дороги. Пятьсот рублей, подаренные Мартыновым валялись в стороне. Не смотря на сильный ветер, денежная купюра, словно приклеенная к асфальту Галиной кровью, замерла в каменном молчании. Ни кто не подходил к Гале, ни кто не взирал на её мольбу о помощи. Жестокие, трусливые люди! Ей плохо. «Всем плохо» – отвечали  идущие, исчезая за поворотом. «Помогите! Помогите! Помогите!»
Взвыла сирена Скорой помощи, больную увезли в реанимацию. Коричневые ботинки остались лежать на грязном ковре дороги. Вскоре по ним проехал автобус, разбрызгивая чёрную человеческую, сладкую кровь по урнам земли, хотя земля сама была урной. Бабушка Марфа подняла второй ботинок, изуродованный колёсами исчезнувших «Жигулей». Нищая запихнула ботинки в свою сумку и пошла дальше. Шнурки трепетали на асфальте, как маленькие ядовитые змеи, грозя ужалить мчащие мимо металлические коробки отечественных автомашин.
Дети остановились на миг. Скрипачка выпила ещё несколько глотков сладкого вина и погрузилась в музыку. Мужчина, сбивший на своих «Жигулях» Галю, приблизился к Людмиле. Он помнил её, он знал Феденку Багрянцева и хотел передать Людмиле  от него небольшой свёрток. Но мелодия была настолько печальной, разрывающей душу, что водитель остановился, затаив дыхание. О, мой мир, о я в этом мире, о мои дети в серых капюшонах, цигейковые ветра на повороте, змеистые шнурки от ботинок, бывшей соперницы, о розовое карнавальное чувство необратимости, о удача, о пропасть, о Феденька Багрянцев – чистый, добрый юноша, о наш оркестр, о белый голубь моей души!
Небо заволокло тучами. Чулки сползали с мадонн, нарисованных языческими красками. Мужчина, сбивший Галю Шапкину, всё-таки подошёл к Людмиле и проложил свёрток в её футляр. Людмила перестала играть. Не поднимая глаз на прохожих, она развернула газету и достала шкатулку. Феденька! Рыбка! Что ты наделал! Зачем мне столько бусинок? Пятьдесят штук! Рядом с жемчужинами  был шнурок золотистого цвета. Людмиле пришлось собирать бузы, нанизывая их на этот шнурок. Время затянулось.
Галя лежала на операционном столе. Кто-то ввёл ей наркоз. Кто-то пришил  ноги, словно тряпицы, виснувшие над краем земли.
     Мартынов вздрогнул. Жёлтые щупальца огромной Мышки сдавили его горло. Он закашлялся. Петля перевила его горло и затянулась туже. Вскоре язык посинел и вывалился из гортани. Мартынов упал на кровать, но Мышка разжала щупальца. Мартынов проснулся и сел. «Бог мой! Что за видение?» За шторами прошуршал серый пришелец.
Людмилы не было рядом, видимо, она  ушла на свою улицу.
«Что за упрямая баба!» – подумал мужчина и побрёл на кухню. После вчерашней попойки хотелось пить…
Раздался телефонный звонок. В воскресенье никто не рад ранним звонкам! И Мартынов нехотя поднял трубку телефона:

-      Алло!
- Алло! Моя дочь, моя Галя, - рыдала старая женщина, прерывая слова, - она попала под колёса автомобиля….
- Успокойтесь. Кто вы?
- Я мать Шапкиной Гали. Она может остаться без ног, если вы не поможете.
- Как помочь? – переспросил Мартынов, чуя неладное.
- Приезжайте в больницу. Дайте взятки врачам, коньяк – профессору, вино – медсёстрам. Помогите…. – плача повторяла усталая женщина.
- Хорошо. Еду.
Мартынов надел джинсы и тёплый свитер. Холодный ветер обжёг его небритые щеки. Мимо прошли дети в серых капюшонах, их лица были безучастны к происходящему. Мартынов не чувствовал вины. Но травяные слёзы выступили у него на глазах, когда он, пересекая шоссе, увидел растоптанный шнурок от Галиных ботинок. Шнурок последний раз, обдуваемый ветром, привстал и умер. Один из мальчиков подошёл к Мартынову и посмотрел на него глазами Людмилы.  В соседнем доме открылось окно, прямо на Мартынова выплеснулось ведро помоев и всё смолкло. Дети подошли к облитому грязью мужчине и стали очищать его платье своими бледными мёртвыми ручонками. Мартынов не сопротивлялся. Солнце  рассыпалось   на    сто осколков и порезало ему руку. Мартынов боли не ощущал, но странное чувство со смесью глубокой боли обожгло его заблудшую душу. Несчастный Владимир Силантьевич вбежал в палату, где находилась Галя. Он, единственный, был виноват во всём. Так бывает, виноват первотолчок, предатель, шестёрка. В дверях он столкнулся с Мартыновым и ударил его в лицо. Три передних зуба его соперника выскочили  на пол, из разбитой челюсти текла розоватая жидкость.
Галя находилась в глубоком наркозе, хрустальный гробик её кровати поскрипывал  цепями. Чудо спасения не свершилось. Спасение бывает после раскаяния. Молитва не дошла до неба. Если бы помолилась бабушка Марфа! Божья странница, нежная провидица, матушка моя! Но её интересовали только пожары. Помолимся! Помолимся, братья и сестры, аминь! За грешную душу, за тёплую жадность, за подлых воров и убийц нашего спокойствия…исцели и спаси….

- Гад! – вырвалось из шепелявящего рта Мартынова,  - я те отомщу!
- Хорёк, стручок гнилой, деревянный  кубик, не боюсь тебя! – ответил Силантьевич, нагибаясь над постелью болящей.

В коридоре плакали дети.
Музыка зазвучала ещё пронзительней. Расцвели снега по всей вселенной. Такие белые! В медленном танце кружились пары, не замечая погаснувших огней города. Да и был ли город? Была ли улица? Играла ли нам, глухим, как совы, маленькая скрипка, словно отбившаяся от стаи, улетевшей на зимовку?
- Сладкая, - чирикнул Федька Багрянцев, прошлой осенью он дирижировал до последнего вздоха.
- Добрая, горькая, - отвечал водитель «Жигулей», нечаянно сбивший на дороге случайную прохожую.
- Мама! – кричали дети.

Восстановилось время равновесия. Можно было  вспоминать свою историю, читать книгу или заняться вышиванием.

Право, думаю, что Галя выздоровеет, но ходить, как раньше по чужим мужикам не сможет – ноги не те! Силантьевич женится на другой Шапокляке, их прошлой осенью развелось столько, что хоть пруд пруди….
Нам осталось проехать последнюю остановку, но трамвая всё не было. Горстка поздних прохожих замерла в новогоднем танце. Остановка постепенно пустела. Людмила допила бутылку, синюшная жидкость прочно булькала в пустом желудке. Страшно было возвращаться домой! Вдруг Людмилу кто-то окликнул:
- Привет, красавица! – это был мужчина, лет пятидесяти. Странно, но у него всегда водились деньги. Кажется, он работал в  «Лукойле».
- Здравствуй, Толя! – делая вид, что рада, ответила ему Людмила.
- Пойдём ко мне домой! – пригласил её неожиданный друг.
Людмила знала, что Анатолий давно приударяет за ней. Холостой, пятидесятилетний мужик только и мечтает завалить в постель скрипачку. Людмила вяло отмахнулась. Но Толя взял её за рукав и потащил в кафе. Там они изрядно выпили, закусывая ржавой порцией селёдки. Людмиле были противны ухаживания этого человека. Наказание однолюбством! Вот  что  это! Через час Людмиле удалось отвязаться от ухажёра. Так же успешно ей удалось сесть в трамвай. Разомлев от выпитого, наша пассажирка уснула.
Соседнее сидение было продано на аукционе по сходной цене. Некоторые спекулянты начали разбирать пол и сдавать частями в отдел по цветным металлам. Мучимая жаждой контролёрша, переходила из вагона в вагон. Когда трамвай въехал на Похвалихинсую улицу, все удивились – там не было рельс. Но когда они приблизились к белому полю, то ещё более удивились.

Людмила осторожно вышла из пустого трамвая. Неосвещённая улица была на редкость светла. Дети легли спать. Поэтому стало тихо. Несколько шагов сделанных по смёрзшейся грязи, отдались гулким эхом и стихли. Она легко открыла дверь. Навстречу ей вышел Мартынов:
-   Родная, я тебя люблю. Тебя одну.
Людмиле было уже не больно. Она сохранила то, что невозможно было сохранить!


                Моя родина

Дмитрия разбудил запах свежеиспеченного капустного пирога. Втягивая ноздрями, нашинкованный сметаной и маслом, воздух, хирург направился на кухню.
- Оденься, к нам сейчас Мартыновы «на пирог» придут! – улыбнулась Катерина мужу.
- Сколько время? – поинтересовался Дмитрий, сладко почёсывая спину.
- Полдень, милый!
Дмитрий чмокнул Катерину, прилипая губами к ситцевой щеке.
- Полдень, так полдень! – пропел он, накидывая домашний халат.
- Надень рубашку и брюки. Всё-таки гости! – попросила Катерина, доставая пирог из печи.
- Хорошо, мой друг! А - день чудесный!
- Такой же, как вчера, - смазывая корочку выпечки топлёным молоком, возразила Катерина.
В этот момент незапертая  дверь отворилась, и на пороге показались улыбчивые Мартыновы.
- Можно? – спросила Людмила.
- Да, да – скороговоркой ответили хозяева, - проходите в комнату!
Пока гости рассаживались, Катерина разрезала пирог.
Дмитрий достал из холодильника закуску и расставил её на столе. Стол вышел на славу! Во время обеда никто из животных не пострадал, потому что рисовый салат, маринованные опята, тёртая маркошка с хреном красовались на  самопряльной скатерти. Малиновая наливка была разлита по бокалам, и осталось только произнести тост:
- Дорогие хозяева, за  вашу любовь и верность другу! – произнёс Мартынов.
Второй тост был за преданных друзей, следующий - за здоровье, спящего в детской комнате, Родислава и далее - за воскресный день, надвигающийся праздник и за всё хорошее.
После обеда мужчины завели тягучую беседу.
Если когда-нибудь я сожгу эту рукопись в камине, то сладкоустые речи двух друзей оставлю непременно не сожженными:
- Рыська – это не звёрь, а птица пушная. Понизу перьев у неё шкура растёт. Бывало, дед настреляет их штук десять и строчит шубу за шубой. А из остаток варежки детишкам нашьёт. Говорят, кто эту птицу видел, весь день как пьяный ходит. Глаза у неё васильковые, брови насупленные, клюв загнутый в подкову и гвоздики торчат, с каждой стороны по десять штук. Наберёшь в баночку из-под майонеза и хранишь где-нибудь в чулане. По весне то забор починить, то крыльцо подлатать – в хозяйстве всё пригодится!
- И ты – хирург со стажем,  веришь этим росказням?
- Помню, в детстве, соседа нашего на санях привезли. В лес пошёл нормальный – из лесу больной. Вместо глаз - дырки вертятся, мозги вытекают из пустот. Это рыська ему их выклевала. Он в неё стрельнул, да попал в лапу, она рассвирепела и давай – бельма соседа  клевать и слизкость заглатывать. Да так быстро, что сосед не успел опомниться, как ослеп. Бабушка Марфа чаи специальные варит: восемьдесят трав, сорок корений, двадцать лепестков, но безуспешно. Дырки плёнкой затянулись, брови на нос спустились, совсем  уродцем стал! Но у него другие свойства появились: колдовать научился. Так шлёпнет себя по ляжкам, и всё предсказывает, как Нострадамус. Что завтра будет. У кого кто заболеет. Урожай картошки или грибов. И всё сходится. Многие приезжали к нему, очередь в три утра занимали,  он всем совет давал правильный. Мы с детьми ходить в эту избу боялись, огород полынью зарос, в сенях мешки со стрижеными волосами валяются, и такой грохот по ночам стоит, словно черти пляшут!
- Мне тогда лет семь было. Я тоже один раз в малину к соседу залез, такая у него крупная да   вишнёвая росла, а  у нас - сухая и мелкая.  Я под малинником мужик лежал, слабо шевелился, словно полуживой. Но меня за ногу схватил и держит не отпускает. Наверно, бендеровец, думаю. Меня отец всё бендеровцами пугал. Я ногу дёргаю, ручонками за куст хватаюсь, ладони в кровь рву - и всё безрезультатно. Потом посмотрел вниз, а там никого нет, просто нога моя между стволами застряла. Еле высвободился.  Хромал всё лето.
- Если Гамаюн – птица вещая, то рыська – птица вещная, - продолжал Дмитрий Масочкин свою байку - дед в тот год шуб нашил десять штук. Продал – коньки нам купил по льду бегать. Тогда снега мало выпало, река замёрзла, лёд до самого моря простирался. Один пацанчик разогнался – остановиться не может,  до Красного села домчался, до Белополья, скоро город огнями замигал, а он всё едет и едет. Мать на берегу стоит волосья рвёт. Председатель колхоза на газике по дороге мчится, Инспектора палочками машут, всех предупреждают, но бесполезно. Решили затор прорубить, а пацанчик уже город проехал, до Москвы добирается.  «Демокрады»  на берег вышли, решения принимают, так и проехал пацанчик мимо. Говорят, он теперь где-то в Нидерландах осел. Пока ехал, ему двадцать лет исполнилось. Его нидерландцы своим национальным героем сделали. Теперь он матери посылки шлёт с импортными вещами. Она на рынок ходит – продаёт,  тем и жива.
- Загостились мы, однако! Людмила, пойдём домой! Посидели. Хватит.
- Хорошо, - согласилась миролюбивая жена,  накинув шаль с белыми кистями.
Когда дверь закрылась, Катерина подошла к мужу и прижалась к нему.
Небо само доилось сладкими снежинками. Мир входил в свои сумеречные объёмы, продавая колпаки крыш выступившим из-за труб облакам. Шуршали соломинки под ногами одиноких прохожих. В такие вечера  отпускают из больниц, вылечившихся родственников.
Ольга обедала одна. Малыш тихо шевелился в её чреве, словно маленькая лилия колыхалась от ветра. Несколько раз она порывалась позвонить Дмитрию. Писала ему письма, складывая стопкой в новом шифоньере. Она пыталась ему объяснить своё тоскующее, слёзное, беспросветное состояние. Она не ругала его, но и не жалела. Пообедав и помыв посуду, Ольга всё-таки набрала  номер рабочего телефона Дмитрия. Трубку взяла медсестра Галя:
- Хирургическое отделение.
- Здравствуйте! Я бывшая жена Дмитрия Петровича Мисочкина. Мне надо с ним поговорить по важному делу.
- Ольга, вашего мужа нет на работе. К сожалению, я не могу вам дать его домашний номер.
- Галя, вы сами недавно пережили трагедию. Вы побывали в аварии. Знаю, как вам туго пришлось после разлуки с любимым мужчиной!
- Если вы всё знаете, то зачем этот разговор? – спросила Галя.
- Понимаете, у Дмитрия скоро будет дочь. Я беременна. Поэтому очень вас прошу помочь мне.
- Звоните завтра.
- Нет. У меня сегодня срок родов. Право, я чувствую предвестников схваток. Неужели вы меня не понимаете?
- Хорошо. Пишите, - и Галя продиктовала Ольге номер телефона квартиры, где жила Катерина.
Ольга прилегла на диван. Ломило поясницу, отдавала в крестец. Срок родов настал.
На звонок по телефону ответила Катерина:
- Я вас слушаю.
- Напрасно. Но я рада, что именно вы, Катерина, подошли к телефону, - старясь быть как можно вежливей, ответила Ольга сопернице, - Ой, как мне больно! Сообщите Дмитрию, что у него сегодня родится дочь.
- Этого не может быть, Ольга! – возмутилась Катерина.
- И вы туда же… Дмитрий меня бросил на первом месяце беременности. Ой, ой, я не могу! – вскрикнула Ольга так, что Катерина вздрогнула
- Сейчас я позову к телефону Дмитрия. Но лучше бы набрать номер «Скорой»!
- Ой, ой, ой! Я рожаю, я рожаю!
- Что случилось, Ольга? – спросил взволнованным голосом её бывший муж, подходя к телефону.
- Приезжай срочно!
Дмитрий всё понял сразу, взглянув на  бледное лицо Катерины. Он быстро оделся и ринулся на такси через весь город. Печальную картину застал он в своём бывшем уютном гнёздышке. Ольга лежала на диване, тяжело дыша. В её широко открытых глазах царил ужас роженицы.

…Восемь малышей продвигались по ночному снегу. Они молились за девятого, вот-вот готового появиться живым и здоровым на белый свет. Им, этого уже никогда не удастся. Они не смогут умереть поэтому, что не рождены. Им не страшны афганские и чеченские пули, злостные разрывы снарядов и перестрелка мафиков. Им суждено спасаться от жизни, путешествуя по травам сладкого мира непрерывного детства. Вот они подошли к берегу реки, по которой проплывало античное судно. И диковинно так было, чудно! Змейки свились в клубочки и мирно почивали.  Из соседнего сада доносились печальные звуки городского оркестра. В одном из полюсов Херсонеса праздновали  помолвку. Небытие встречалось с небытием, узнавая себя в отражении отлива. Дети прилегли отдохнуть под грушевым деревцем, накрываясь одним лоскутным одеяльцем.  Они зябли от вечерней росы, но стоически переносили все тяготы, обрушившиеся на них. Им не было ни скучно, ни весело.  Каменные гроты прятали их оветренные тела в свои неотёсанные гнёзда. Казалось, что вот-вот прилетит сказочная птица и унесёт их в своём клюве на один из островов Леты. Но мы знаем, что эту птицу величают рыськой, и она только раз в тысячелетие появляется на этом берегу. Дети разломили лепёшку и приступили к еде. Им хотелось правильно питаться, морковный отвар и розовая вода  составляли одну четвёртую часть их обеда. На земле дети бы питались иначе, но их земля была так далеко, так непознаваемо темна и неприютна, что одно воспоминание о далёкой планете вводило детей в ужас! Ночью всегда так страшно! Холодеющие спинки натыкались на такие же не ласковые животы. Пахло ежиным молоком и зверобоем.

Роды Ольги проходили очень тяжело. Дмитрия с трудом пропустили в родильное отделение больницы. Когда он вошёл в предродовую палату, то изумился суете царящей вокруг кричавшей что есть мочи Ольги. Она не стеснялась в выражениях, махала руками и никого не подпускала к себе. Увидев Дмитрия Петровича, Ольга притихла.
- Скажите ей, что она убьёт своего ребёнка, если будет так вести себя! – попросил врач-акушер Дмитрия.
- Оля, дорогая моя! Успокойся. Тебе хотят помочь, - начал разговор Дмитрий.
- Нет! Уходи! Все уходите! Никого! Ничего! Ты меня бросил, предал. Ты убил нас. Меня и моего неродившегося ребёнка! – как в бреду повторяла Ольга.
- Тебе просто введут обезболивающее! – успокаивал Ольгу Дмитрий. Затем он вытер салфеткой пот на её раскрасневшемся, натуженном лице. В это время медсестра ввела ей лекарство в вену.
Ольга схватила за руку Дмитрия и начала тяжело дышать:
- Поклянись, что вернёшься ко мне! Тогда я буду слушать врачей, - попросила она бывшего мужа.
- Я не могу тебе этого обещать! Но я буду вам помогать. Ухаживать… -  сказал Дмитрий, сглатывая слюну горловых спазм.
- Нет, нет! Дай клятву! Скажи, что вернёшься! Иначе….во увидишь – я не разрожусь! – снова заговорила Ольга.
- Да пообещайте ей! В конце-то концов. Неужели вы такой бессердечный! – возмутилась стоящая рядом медсестра.
- Ей трудно вы не видите, что ли? – вторил врач-акушер.
- Хорошо, Оля, я вернусь. У нас будет одна семья. Ты, я  и наша малышка! – кивнул ей Дмитрий, холодея от сказанных слов.
Затем Ольгу переложили на родовой столик, где через пять минут у четы Мисочкиных родилась прелестная кудрявая девочка. Её назвали Легой – Легендой Дмитриевной Мисочкиной.
Через два часа, как и положено, счастливая мама уснула. Счастливый отец побрёл к Катерине – объясняться. Глупо и не о чём было говорить. к его приходу Катерина сама собрала вещи Дмитрия в чемодан.
- Было ли тебе хорошо со мной? Не тосковал ли ты? Не скучал ли хоть одну минуту? – спросила его Катерина, подавая вещи.
- Нет.
- Доволен ли ты был мной? Хороша ли я?
- Да.
- Так чего ты грустишь? Давай расстанемся весело! Легко и радостно вспоминай обо мне в счастливую минутку!
- Катя, ты спятила! Какая радость, откуда?
- От нас с тобой. Потому что мы – сбылись! А теперь поцелуй меня на прощание.
Дмитрий прильнул к ней. И замер. Так билось сумасшедшее сердце. Так стучала кровь в виски, что казалось вот-вот выплеснется наружу.
- Я что-нибудь придумаю! – пообещал Катерине Дмитрий.
- Перестань. Быть любовницей тайной – это пошло и грязно. Я не такая!
- Подожди,  Катерина. Можно я Родислава поцелую тоже.
- Можно. Но он спит. Я сама его поцелую, дорогой. Ну, иди! Не тяжели сердце.
Дмитрий переступил за порог, как за некую черту пропасти. Камень сердца летел вниз.
- Прощай!
- Прощай!
- Прощай!
В этот момент тяжёлая синяя птица вспорхнула с ветвей и ринулась в простор небесный, в алую дикую зарю. Оказывается, рыська-то синего цвета, а не серого, как мы читали в энциклопедиях и словарях. И не просто синего, а синего! Мы-то её один раз только видели, а люди каждый день ею любуются, забывая печали и горести. Словно в колыбели оказываются, словно над ними звёздочки зажигаются – над каждым своя. И тоже синяя! И плывёт эта пава по морю – морю разливанному, к югу да востоку, наверно в Африку, чтобы крылья погреть, шкурку, просушить. Да и встряхнуть крылами медными, пожеками лесными да на людей новых глянуть. Что-то у них так-то не так?
Жизнь трущоб имела свои правила. Бабушка Марфа часто выходила из своей комнаты-комуналки, чтобы покормить обитателей подвала. Там возле трубы грелись тётка Мария  с собакой Белкой,  тётка Вера-притвора и беспризорные детишки. Дети курили и анонировали по ночам. Мальчики сутенировали девочек, продавая их на ночь старым развратникам. Законы были жёсткими: если ослушался – уходи. Бабушка Марфа, охая спускалась к этой бездомной, дикой компании, принося им еду. То хлеба, то жидкого супа, то папироски, то ещё чего. Возле грязной батареи сидел хворый Вася, его всего трясла да колотила болезнь-супостатка. Рваная куртка была промочена насквозь уличным болотным снегом. Мокрые штанишки  затвердели от грязи так, что натирали на бледных ножках Васи огромные синяки. «На-ка, дитятко, чаю с пирожком!» – протягивая остатки обеда, происходившего на втором этаже, сказала бабушка Марфа. Вася поел, но дрожь не унял, так и просидел до утра – морзяный! Бабушка не выдержала, сходила к соседке, медсестре Гале: «Поставь, голубинка моя, укольчик Васе-то!», «Его в больницу отправить надо! Тут одним уколом не обойтись,  бабуля!» «Надо бы! Так ты сделай укол-то, я Васю сейчас приведу!» – настаивала бабушка Марфа. Так люди дружили между собой, по лестнице гуляли, милостыню подавали. Каждая лестничная площадка имела название: на первом этаже площадь Горького, на втором Советская, на третьем Революции, а уж на четвёртом Минина. И улицы назывались так: с первого по четвёртый этаж Большая Покровская, с пятого на второй Ильинская, с первого на третий – Есенина. Так бывало выйдешь, нарядно оденешься  мороженого поешь,  пива попьёшь. Поболтаешь о том - о сём – и вечерять пора, семки лузгать, кожуру сплёвывать в горстку да позёвывать, сон чуя. А сон-то тут как тут, иногда стоя спишь, не успеваешь голову до подушки донести. И такое приснится – волосья дыбом встают, а пока до своей улицы добредёшь, через переулок Грузинский, Холодный, мимо музеев Короленко, Добролюбова, Пушкина, там уж старость придёт. А у окошка сядешь, занавеску отодвинешь, глядишь - внуки женятся. А ты старая, морщенная, хворая, присмотреть за тобой не кому, у всех своя жизнь! Вот и идёшь по улице мимо Дворца Свердлова, милостыню просишь! А все жадные, редко кто даст! А и дать-то нечего:  разве только пупырышков набросать! Пупырышки по коже бегают, от испуга. Наловил пару, пожарил, кетчупом полил – до вечера сыт!  А ещё на седьмом этаже площадь Красная стоит, но это надо на лифте ехать, билетёрша сидит бумаги требует. Бумаги специальные, в семнадцатой квартире продают за деньги. Но там очередь – люди в три утра встают, отмечаются, на ладони крестики пишут. Один крестик – год стоять, два крестика – полгода.   А в дверях – окошко зеркальное, тебя видят, а ты – нет. Один раз дворничиха возмутилась, а может, там никого нет, за стеклом-то, а мы время тратим! Но на неё цыкнули, как это нет? В 17 году были! Всем досталось! Стой, не греши, воды не мути! И без тебя тошно. А ещё сказывают, что нам за стеклом телескопы стоят, инопланетяне на нас смотрят, дивуются, что за люди такие сомневающиеся1 А не покарать ли их за неверие? Вот и снег тоже – кара. А нынче он – кисленький, как грузинское вино, но без градусов. Так-то пупырья с кожи не слазят, а тут и на щеках бегают, и шустрые такие, страх! Вот таки байки-раздергайки. Так что стой и молчи!
Выписали Ольгу с дочерью из роддома на шестой день. Дмитрий дочку в руки взял и умилился, глядя на розовое плаксливое личико. Ольга совсем другой бабой стала! Покорная. Услужливая, поперёк ни слова! А Дмитрий, как в забытьи ходит, проснуться не может. Глаза потрёт, по бокам себя пощиплет, но бестолку, всё равно рядом Катерины нет. Говорят, уехала в другой подъезд, на седьмой этаж. Села  с Родей на лифт (у неё билетершей родственница работает, так и посадила без билета!) и живёт где-то одна… А под снегом  кому не зябко? Кому весело? Кто газом греется, кто водкой, кто на пальцы дует, уши потирает, так время идёт, каждый час – по полтиннику, такой ценный в нашем подъезде! Разве малую родину забудешь? От Чёрного моря до Чукотского простирается! На карте можно ладошкой её прикрыть, а под нею равнины да реки колышутся. Щекотно так! Словно мурашки  покусывают. Моя родина – муравейник, каждый свою травинку тащит, на гору взбирается.  Один попробовал на «Мерседесе» травинку вкатить, ужо хитрый какой! А «Мерседес» застрял на пашне  по пьянке, увяз глубоко и  провалился в тар-тарары. А  Вася в подвале сидел, ему после укола спять захотелось. Видит: с потолка что-то сыпется, он отодвинулся, перед ним дверка открылась. Сиденья мягкие, блестящие. Как не залезть? Вася тихонечко скользнул внутрь, на педаль нажал, прокататься решил! А тут участковый – по кличке Орех Дубовый  - увидел, что Вася мимо едет. Эх, и заматюгался: «Украл, паршивый, слямзил!» - и в участок – разбираться. Так Вася в Приют попал. Но в приюте плохо – курить нечего, разве только стену поколупаешь, в обойку крошки завернёшь и затянешься. А тут другие беспризорники ластятся, дай да дай! Но ничего, бабушка Марфа к Васе ходит, навещает. Вчера была, бульона сварила, пирожков где-то свырнула да Васе дала. И что самое ценное – пару мартынчиков из фартука достала: «На-ка, дитятко, побалуйся!»  Вася спросил: «Бабушка, а как там тётка Мария с Белкой?» « А никак, они в товарном вагоне уехали да, говорят, застряли между этажами, вот уж неделю не достаны! Орут страсть! За механиком послали, но он запил. Еще на первом этаже поллитровку тяпнул. Главный ходит,  руками машет, с телевидения приезжали, интервю брали!  Мы уже и могилки им выкопали, рядом с газоном, но Орех Дубовый пришёл, снова возмутился: «Чего раньше время хороните?» « А нам так велели!» «Кто велел?» « А не скажем!» И за упокой и за здравие одновременно пьём, пупырышками закусываем. Он  ещё не умер, а мы за девятый день чарку наливаем, за сорокивины и полгода. А того, кого поминаем рядом стоит, живой ещё и помирать не думает. Но в нахаляву кто не выпьет?  Бесплатный хмель слаще. А когда деньги платить, то и есть не охота и читать тоже! Вот одна писательница книгу предлагала Гале Шапкиной. Книга такая завлекательная – про любовь, на каждой странице ахи да вздохи, и буквы там особые, золочёные, бумага лощёная, заголовки красеньки! Если бы в дар, Галя бы рада взять, но за деньги – читать не охота. Ты ему две копейки дал, а он тебе на одну написал! Не выгодно. Спекуляция!  Слово культура – это матерное слово. У нас деды даже так не ругались! Ну. там шалава, дура, блоха, синюшка, отморозка, хитропопка, халюка, змеюка. Но чтобы так – культура, это всё равно, что женщина лёгкого поведения, мол. амура ты травишь, везде таскаешься! Страшное выражение! Сказал, что в ад попал со своей сковородкой «Тефаль». Может, и там дадут, да больно уж пригорат! Тебя жарят, а ты дымишься, ни какого смака нет. а в тефали сок выробатывается и масла не надо, свой жир вытапливается, розовой корочкой тело кроется, фигура соблюдается, лицо не портится и на стол приятно подать!  А ещё, есть пагубное слово «интеллигент». Если тебе кто, занимая до получки, три рубля не вернул, ты его при всех соседях опозорь. Вот идёт он из подъезда, а ты ему и крикни: «Интеллигент!» – век не отмоется! Три рубля отдаст, угостит тебя капитально, не жадничая, но позор останется, его ничем ни смоешь. Когда схоронят, на табличке напишут: поэт. Все  люди будут ходить с опаской по кладбищу: кабы не прильнуло чего, рифма какая, что ещё хуже – азбука теперешная. Раньше все буквы правильные были: контора, учреждение, сберкасса, а нынче – офис, маркетинг, бартер. Стыдоба! И молодёжь вся порченая, днём спит, ночью в подъезд выйдет, пиво пьёт, дис-котека называется. А чего в ей хорошего в котеке-то? Ну, дис – это понятно, а котека-то начто? Котека-это опасно! Разврат! И такие пупырья бывало по телу бегают всю ночь, пока котека играет, ловишь, ловишь, на зиму насолишь, на балконе навялишь, гостей покормишь, а всё не кончается запас. Выйдешь нищим пару штуковин дашь, чтобы усердней молились.
Но снег-то шлёпает и шлёпает, уже карнизы разбухли, балконы на головы людям падают, двери не закрываются, проходной двор стал! Запоры и те не плотно пристёгиваются! Утром закрылся, за день дверь разбухла, скрипнула и отворилась. Воры мимо идут,  пупырья крадут, на рынок тащат. А там пыпурьев – море разливанное. У кого жёлтые, у кого белые, у кого даже цветные. А у Марьи Иванны остро наточенные, так и свитеют на весь рынок. Фонарей не надо! А чего? Ещё за липестричество платить? Всё равно пацаны лампы на первом этаже повыкручивают, когда девок целовать будут. Примостятся под лестницей и мамку забудут, так девица сладка да мила! А тут котека начнётся, веселье! Мамка ищет дитя, ужин стынет, она  уж и Богородицу прочитала, Мироносицу и Царицу небесную,  а его всё нет «Сыночек мой, Родиславушка,  домой пора!», а Родислав вырос так, похорошел парнишка. Усы бреет, бороду стрижёт. Что же ты, Катерина, время рукавом смахнула, хвостиком свильнула и яичко золотое снесла. А в нём лебедь плавает. Хороша невеста! Румянец, что море – море разливанное. Небо в зрачках пляшет, такая высь. Но плохо – отец интеллигент, мало получает. Доктор. Тьфу ты, cтыдно как! У всех отцы, как отцы, у кого банкир, купец, вор, взяточник, казнокрад, менеджер. А у неё – доктор. Зарплата шиш да маленько. Год через три! Но пава хороша. И умна не по годам! А её сёстры двоюродные и троюродные – дуры. Одна за иностранца замуж хочет, письма на девятый этаж шлёт, жениха ищет. А на том этаже все мужики  клювастые живут. У них вместо носа – клюв до колена. И росту они три сантиметра от полу. Но важные - страсть! Идут, клюв задерут, за углы цепляются, воздух нюхают.  А ещё у них горбик на крестце, но тоже длинненький, до икр свисает. И лопочут они, что каркают, с акцентом: «Мылая, дарагая, как диля?» И фотографии невесте шлют на маленьких обрезках бумаги – экономят. Вдруг невеста его не захочет, а он целый листик потратил! Нет, фигу. Так этот клювастый горбун карточку шлёт малюсеньку, а на обороте письмо стряпает: «На память Мане!» Маня видит такую рожу, в обморок кидается, в слёзы горючие.  Но когда клочок письма разворачивает, то успокаивается – «Мой папа три дома имеет в Англии, Франции и в нашей Пофигачке. А я сам на автобусе езжу, казнённых из тюрем вожу в малахитовых гробах. Моя получка много баксов!» - завидный жених!
Так –то оно так, но на дверях табличка прибита -  улица Тверская, а там, знаменитый в старину, Калинкин дом стоит. И таких Маней там видимо-невидимо, что мух в коровнике. Все длинноногие, каблуки пятьдесят сантиметров, ноги сто, а мозг - с грецкий орех, как у динозавра. Ну, чем не Юрский период? Как-то я говорю моей Мане, чего ты за юношу не выходишь из нашего подъезда? А она нос воротит: «Я в них разочаровалась!»  А самой уж к сорока подходит, морщины на роже и титьки висят, как тряпицы.  Я за одну потрогала, и спрашиваю: «Почём матерьяльчик брала?», а она говорит: «Даром!»  И кому,  такое даром надо?
Родина моя милая, комуналка моя тесная! Комоды, взвизги детишек, поножовщина да хулиганьё! Трудовая моя империя! Ах, Димитрий, кыс-кыс, поди сюда, молочка налью!
Ещё выше Путин живёт, в Кремле. Но туда не сунешься, сразу мужик с кольём прибежит: «Ваши документы!» и в острог ведёт, пятьдесят мартынчиков требует. Шура самый настоящий! Двух зубьев нету, слюна по подбородку течёт. Шорты на нём короткие и буцы солдатские. Страх! А на крыше - Турция, Кипр и Карибские острова. По улице ходят девушки, зазывают: «Там море, там пальмы!» а у нас своё -  белое печальное  море! И пальма у бабушки Марфы есть, в кадушке стоит, колючая зараза,  собаки не надо! Кто чужой войдёт, пальма на них сама бросается, комнату сторожит. Был один воришка, видит дверь не заперта, и – шасть вовнутрь, а пальма зарычала и колючки выставила. Ой, страсть! А тут ещё наш знакомый маньяк, надумал промышлять, что худо лежит. Так ему последний клок из штанов выдрали, даже куклу сносиловать не может – не чем! Такая вот история. А историю своей родины чтить надо! Когда  у нас антенны переворовали на металл, мы ещё смолчали. Но когда у наших дверей ручки поотворачивали, мы на второй этаж пошли, жаловаться. А там прыщ сидит у одного мужика на носу. Сам мужик  щупленький, а прыщ здоровый, розовый. Он его чешет, а ковырять жаль, такого чуда в мире не было, словно шарик воздушный надулся и прилип. Мы туда, сюда, а к мужику подступиться не можем. Он головой вертит,  нас не видит. А шарик прямо на глазах раздувается. И не лопает. То форму сердечка примет, то зайчика, а то на рыську становится похож.  Цирк! Зрители сидят, шикают на нас, на аттракцион смотрят, как зачарованные. А нам такого и даром не надо, как Манькиных титек!  У нас забота другая – ручки дверям вернуть, а то дети болеют от сквозняков! Покрутились мы, повертелись, разругались со всеми,  да и ушли ни с чем!  Где правда? У котяры  Димитрия в яйцах! Кыс-кыс, куда опять запропастился? Хозяйка с работы пришла, а тебя всё нет. Беспокоится. Сейчас бомжы всё больше котяр едят, снимут шкуры, пир устроят для всей трущобы. Одеколон пьют, кости обгладывают. Ой. Скусно! Был один певец из оперного – Паша, он «Анапу» пил, хвостики котярины жарил, как повар в ресторане  «Метрополь»! так к нему все за рецептом приходили, продай ,Паша, поделись с нами, Паша. Ну, куда там, он разве помнит? Так не помнит, а начнёт делать – вкусно.
Ещё хотелось на крышу бы слазить, там негры гуляют с нашими девушками. Все чёрные, вонючие, но добрые. Девушки им негритят рожают да мамкам спихивают, на первый этаж сбагривают. Мамки нянчат их, качают. А негритята такие спокойные. У них,  не как у наших деток, животы не болят. Прыщ как раз указ издал, чтобы равноправие было, границы открылись.  Лифт по всем этажам шарахается, людей выплёвывает, те до угла долетят и вновь отскочут. Река вдоль перил течёт, людей топит. Три года так было, пока прыщ на носу у мужика того не лопнул. А тут другая напасть гной из прыща потёк прямо в реку, что у перил протекала. Раньше она чистая была, журчала, а нынче муравой подёрнулась, камывшой поросла. И птицы над ней гадкие летают, на рысек накидываются. Насмерть клюют. Перья в разные стороны отпрыгивают, проходу нет. Бабушка Марфа на подушку насобирала два кило, но спать невозможно на таком изделии. Не заснёшь, ворочба замучат. С одного бока перевернёшься, с другого, плюнешь и без подушки спишь, как японец. Они тоже к нам приезжали, опыт перенимали, как выжить После Всего. У них то этого не было, а у нас каждый день, то сексуальная революция, то сектанты нагрянут, то саранча, то зельины люди покоя не дают, то канализация протечёт прямо в Арал, то в Волгу отходы выбросят, то бочка с нефтью весь этаж затопит. А тут ещё кот пропал. Да где ты, чёрт тебя дери! И ночь у нас тёмная. Фонари не горят, все разбились, нечаянно. Из рогатки. Бабушка Марфа хочет сериал тысячесерийный поглядеть, выйдет на площадку, потопчется и домой повернёт. А под ногами лопухи лопаются, жирные, сочные. Сок на площадку вытекает, кто пойдёт, упадёт, поскользнется. И ёжики переползают с места на место, мышей ловят. Опята растут прямо на косяках дверей, мимо идёшь, срежешь на жарёху, детей покормишь. А мужу мяса надо, так воробья поймаешь, ощиплешь, сжаришь, подаешь на стол словно курицу. Воробьи отъелись за зиму, крупнее куриц стали. А едят они пупырья вяленые, солёные, иногда свежие, если очень хочется. Ну и жиреют, квохчут, по балкону летают, сами на котяр набрасываются, за прошлую жизнь мстят. Муж с работы вернётся воробья съест, молока ежиного выпьет и за газету берётся. А там написано всякой всячины – не перечесть. Вот, к примеру, у одной Маньки чувство было к одному альбуциту. Это капли такие в нос. Она их вместо мужчины любила. И теперь спрашивает, клёво ли это? Если пять баллов, то прикольно, а два, то ничего, жить можно. Муж начитается – всю ночь храпит, как недорезанный кобылец. Соседи в стенку стучат, думают - это богачи разборку устроили из-за денег. Друг друга режут, убивают, душат. А это муж мой храпит. Я ему нос дёргаю, в уши дую, а он хоть бы хны – богатырь,  Улисс-путешественник, устал, разомлел от жара бабьего, от чая капустного, пирожка черничного, простора санного. Ничего не слышит. Пятый сон видит. Какой?  Так я же вам его пересказала.
Ещё лайнер иногда на площадку садится. Туристы приезжают из Америки. Наглые. Самых дурных набрали – и к нам, учиться вместе с японцами, как  После Всего жить. А никак. Разве это жизнь? Мужья по девкам шастают, дети уроки не учат, бабы на трёх работах разрываются. А толку мало, всё равно денег не хватает. На соль, сахар, спички, пять отрезков бумаги, один огрызок карандаша, туфли сданные в комиссионку, колготки на пятках зашитые, халатик штопаный. Всё это купишь, а на остальное не тянешь. Мужик пропьёт, не донесёт, Прыщ обкрадёт, вычтет за керосин, ручку, гвоздик, мыло, шило, воду, разговор в буфете, трепатню в слесарке, головоломку в музее. Зверь! 
А тут ещё люди стали через квартиру бабушки Марфы путь сокращать. Она ленточку привязала, не пускает. Они утром  ленточку разрежут и шасть, напрямки, через коридор, в овраг и на работу. Если обходом идти опоздать можно, там река у перил разлилась. Модницы бабушкину раскладушку перешагнут, окно распахнут и – в путь. Бабушка их за ноги щипает, охает,  они прямо на живот наступают, упираются, подмышками щекочут, колокольчиком позвякивают. Управы нет! Надо взятку давать, чтобы  правду сыскать. Мало дать - обидятся, много дать – не поймут. Так дело и не сладилось, пока бабушка запрудку не придумала. Натаскала кирпичей с соседней стройки и реку перекрыла, русло изменила на сорок градусов. Теперь река прямо у порога течёт. Самой ходить плохо, но зато утром поваляться до полудня можно. Костям старым ночь не спится, день храпится. И пальма разрослась у порога, рогами вверх. Потолок прободала, до седьмого этажа дошла, на крышу полезла. Негры пилят, не отпилят. И цветы на рогах диковинные растут – фиолетовые, и рыськи поют песеньки свадебные. Диво! Тинь-тинь. Приятно в лес выйти. Идёшь, кислородом дышишь,  аж виски ломит. И колокольчики вздрагивают на осинке, словно в ясный день, хотя солнышка нет. мы уж и забыли как оно выглядит, то ли полукруг, то ли квадрат? Помним пену оранжевую, бабушка сказывала, что светится, переливается она! И на душе свистульки поют. И пар из ложбин тянется. Эх, любить в такую погоду хочется. Всех – докторов, учителей, актёров, шахтёров, слесарей, токарей, писателей, продавцов, маклеров, дворников. 
А тут глядим, объявление на столбе между этажами вывесили. Коза продаётся, молодая, дойная. Хоть бы поглядеть, что это такое. Забыли уж. Видим чудище стоит: пушистая, как наш Димитрий, но вместо когтей копытца, и титьки на пузе болтаются, но не как у Маньки, что замуж за границу собралась, а как у королевы. И мекает она по-умному. Не то, что Манька скажет - гадость одну, особенно, по телефону. Зря  звонил, мертынчик тратил. А у интеллигента мартынчики все на счету.
Вот возьмём, к примеру театр. Если всех наших героев поместить туда, то они займут лишь один ряд. Если Екатерину, Дмитрия, Родислава посадить отдельно в ложу, то в партер поместятся Ольга, Лега, Зинаида, Иван Семёнович, Галя Шапкина, бабушка Марфа, Василий, Коля, рыська, Мышка, кот Димитрий, маньяк, недобиток, Маня, негры, пупырья, все медсёстры хирургического отделения, Анатолий, Владимир Силантьевич, Федечка Багрянцев, скрипка – все отрицательные и положительные герои  нашей Большой Повести. Ежели их в буфет отправить? Не получится. Мест не хватит! Отсюда вывод, коль идёшь ты на балет, не поместишься в буфет! До третьего звонка простишь, а сока кислого не попробуешь!  После спектакля домой не попадёшь – лифт отключен, таксисты – народ жадный, такую цену заломят – вся культура выветрится в один миг. И забудешь, чего смотрел, о чём плакал! Об Иване Грозном? Улиссе? О волнах Леты, бьющей за боротом? Только шум в ушах свистит, и жалобно так! пискляво! Словно ангелы плачут, в океане тонут. И на сердце тоже беспросвет, бепрогляд, бессонница – одни бесы, задрожишь осиновым листков, затрепещешь колокольчиком, в гости пойдёшь. А там тебя не ждут! Они денег ждут! Ты думаешь, он тебе товарищ? Он бизнесмен. У него всё на баксы пересчитано. Сухарик грыз – два бакса, чаю капустного пил – три. У тебя кроме мартынчиков и скрипочки на цыпочках ничего нет. Ну, тогда спать ложись – с ним. Телом плати, как в Калинкином доме, на Тверской. Что такое стало рождаться в мире? Не человек, а чушь собачья. И морда, и лапы похожи, но туловище длинное, плечи узкие. И лает, но не кусается, а так, пощипывает. Но синяки появляются. И стыд пронзает.
Мысли у меня нынче светлые, до прозрачности. На человека смотрю – насквозь вижу. Вот у одного мужика кошелёк в кармане вижу, а там полтинник. Я к нему: «Привет, дорогой, купи книгу!» А он отвечает: «Денег нет!» А я ему: «Врёшь!» Он испугался, купил одну. А бывало, вижу сколько у кого ума – у некоторых с горстку, у других с ладонь, а у одного с семечку, жеванёшь - и пропал человек. Безумным стал.
А тут ещё снегири налетели. Птицы райские. Их сто лет не было, от дыма непросветного, чада горького. А снег всю копоть к низу прибил. Так снегири и привадились. К бабушке Марфе на подоконник сядут и болтают между собой, сплетничают. Им зёрна бросишь, они склюют и опять сплетничают. И врут всё, ох заврались! Вася к этому моменту подрос, картины рисовать навадился. На одной у реки дом стоит, отражение отбрасыет, но не в реку а в себя  смотрит. А на дереве птица сидит -  шкурка синяя, клювик вострый, крылья до полу. А внизу девушка ходит, вроде по ягоды, но без туеска, видно, погоревать захотелось вдали от людского шума. И все подходят, на картину любуются, что-то в ней есть такое стонущее, за струны дёргающее. Много мы видели, перевидели, но чтобы так мучится - никогда! Правда, книгу тоже прочтёшь, вроде ерунда в ней  несусветная да тягучая, ленная сквозит, а  читаешь, оторваться не можешь, словно склеился с ней, сросся кожей атласной. И книжка-то потрёпанная, невидная, на полку поставить – опозоришься перед соседками. А под подушку положишь и вроде заново живёшь, молодой становишься, морщины пропадают и ладаном от тебя пахнет. Идёшь по лестнице, пиво пьёшь, а навстречу дворничиха: «Что, Катерина, как ты?», а Катерина глаголет: «Спасибо, хорошо!», та опять: «Отчего хорошо-то? Мужик бросил, сын вырос, а ты всё одна!».  Вроде, как сомневается, не верит, за снегиря – вруна Катерину держит. А та стоит на своём: «Всё хорошо, как вчера!», совсем завралась баба, вчера снега  не было, негры приезжали, Вася  болел. «А вчера, как было:?» «Вчера-то было, как вчера!» « А как завтра будет?» «Как вчера!» Дворничиха подумала, подумала, репу почесала и согласилась. Может, оно и правда? У кого бы еще спросить? Глянь, а тут Людмила навстречу шлёпат, скрипку-волынку тащит. Дворничиха к ней: «Чего нового?» А та: «Ничего!» ну, словно сговорились обе. Не соседки – ведьмы. По ночам летают. Волосы распустят, шубейки накинут и - в небо! Людмила направо, Катерина налево, чтобы не мешать друг другу. Налетаются, возвернутся и сидят, хихикают, зёрна клюют, со снегирями сплетничают. И всё про искусство говорят. Это женское рукоделие такое – чернокнижье называется. И чего они в этой жизни ищут? Мужья у обеих – одно название, стебельки слабенькие, листья вялые, корешки блёклые. Дунешь – улетят. Правда у Людмилы муженёк задержался, она сквозняки перекрыла. Ну, как же! Все дырки в раме залатала, дощечками да ветками. Год собирала, по лесу ходила на заре. Утром уйдёт бледная, вечером вернётся румяная, чуть покачивается от усталости. И в котомке много чего несёт, но не показывает. А ночь стук стукарём стоит, и в комнате у неё тепло, хоть голышом ходи, как негра на крыше. У соседки – холод, в трёх кофтах спит,  на втором этаже – костёр разводят, греются. А к Людмиле придёшь: полушубок скинешь, валенки тоже, через две минуты платок уберёшь -  не ситцевый, как у бабушки Марфы, а шерстяной, в три слоя вязаный, с ниткой пуховой.
 А через час, в одном нательном сидишь, но пот течёт изо всех пазух!  А Людмила не скупится, чаю подливает, малиновое варенье  в блюдечко кладёт. И мёд у неё есть, и сало, и орехи кедровые, и ромаха протёртая, и бочка  корешков солёных да пестиков копчёных. И когда запастись успела? Лета  семь годков  не было, испарилось. Закон такой  Прыщ придумал после того, как у него шарик на носу лопнул. А до этого он не ходил – летал. Форточку откроет – и сиганёт на улку. Один объект проверит, второй, ему сверху хорошо видать. И домой на обед залетит, чтобы на казённые щи  деньги не тратит, а  тётка Марья с собакой Белкой его уже ждут. Сметанкой в тарелке мажут. А теперь худо стало, терпенья нет!  Народ жалуется, а идти некому – увязнешь в сугробе. Семеро увязло, не нашли, а тоже – чиновники районного пошиба.
Так день за днём катится-переваливается, на босу ногу не долго проживёшь! Как раз у Васи кроссовки продырявились. Бабушка Марфа семь дней милостыню просила, но только на шнурки хватило. Она в одну лавку зашла, там на вывеске написано: «Ди-би-трейд», то есть нету. Она во вторую пошла и нам надпись: «ПСС – НН», то есть поищи ещё, мало ходила. А Вася за это время ещё подрос, на работу устроился, правда, шофёром к одному Хохряку. Но ничего, терпит пока.


Алкаши

Лицо, Душу, Судьбу и Родину не выбирают, она какая есть, такая есть. Человек ходит, брыкается, мечется, вертится, алкает - бесполезно. Кто не алкает, тот не алкаш. А все остальные – алкаши. Причём, неизлечимые. Ольге так казалось.  После возвращения Дмитрия лучше не стало. Он на работу уйдёт, а Ольгу обида гложет, потому что  Дмитрий её – домовитую, ладную мещаночку – на библиотекаршу променял. А когда Ольга на фотографию взглянула, то совсем посерела вся. Катерина на Зинаиду похожа, только без косоглазия. А вещи у Дмитрия все  ладаном провоняли, он в больницу уйдёт, а Ольга его вещи на балкон тащит – проветривать. Дмитрий с работы, Ольга – вещи с балкона сымает и снова в шкаф вешает. Всю беременность Ольга мечтала о мести, о возмездии, о каре. И дочь родилась мстительная, когда Дмитрий на работе – молчит, спит, как Дмитрий  через порог переступил – плакать начинает. Муж спрашивает:
- Она всегда так?
Ольга отвечает, но уклончиво:
- Почти.
- Ты её кормила?
- Да.
- Молока у тебя, Оля, достаточно ли?
- Не то слово!
- Что ж такое с Легой твориться? И кричит так громко…
Ольга снова плечами пожимает, на кухню идёт, ужин разогревать. Дмитрий дочку на руки берёт, качает, гулять выносит. Лега голосит, связки разрабатывает. Почти два месяца прошло в таком духе. На третьем Лега начала успокаиваться, а через год смеяться стала.
Ольга сначала молчала, измену Дмитрия не вспоминала, а потом упрекать начала:
- Ты меня не так любишь, как раньше!
- Разве не так? – хитрит Дмитрий, скандалить неохота.
- Вчера не целовал даже,  слазил и захрапел.
- Тебе не понравилось?
- А тебе? – не унималась ревнивая Ольга.
- Ты же понимаешь, что по-старому быть не может.
- Постарайся!
- Прекрати! Я стараюсь!
Ольга ушла в ванну, постирушки делать. Раскраснелась, разобиделась, но спор прекратила. Это и понятно: мужика силком вернула, а не добровольно! Сам виноват, одиннадцать лет мучил её, вот пусть расхлёбывается сам! Ольга его подковырнёт, а затем – в кусты, Катерину ненавидит – страсть! Так бы и убила! Змея, стерва! Всё равно не прощу! Ольга – жена законная, а эта библиотекарша кто? Прелюбодейка!
Прополоскав бельё, Ольга включила телевизор:
- Дмитрий, пойдём: сериал посмотрим, а то мне одной скучно!
- Погоди, я посуду домою, - отозвался ей коварный изменщик с кухни.
- Я жду! – Ольга подправила халат на груди, чтобы вырез поглубже -  тити видно.
Но когда Дмитрий вошёл в зал, Ольга похрапывала на диване, умаялась за день. Муж накрыл её одеялом и на цыпочках ушёл в спальню.
Ольге снился странный сон: словно пирушка какая-то. Но не их фирме, а где-то в казино. И Вася приснился. Но самое смешное то, что словно фильм снимают, а Ольге роль дали. Но не главную, а так, пять слов сказать. А потом будто банкет. И на столе мяса много жареного, все едят, а Ольга прожевать не может. Мясо диковинное, ни чем не полито, но есть хочется. А вокруг артисты знаменитые, ей ручку жмут, за успех пьют. И какой-то мужик бородатый подошёл, чего-то лопочет. Звать его Улисс Улиссович, словно он путешественник. Словом, всё запутано, диковинно. И птица в клетке сидит – синяя, как кура  непрожаренная. Но ей вес преклоняются, словно она здесь главная.
Проснулась Ольга – вся мокрая, на спине пот:
- Дмитрий, - позвала она мужа, - мне плохо
- Наверно, вчера перегуляли с Легой! Снег- это не шутка! Выпей аспирин. Я сейчас принесу
- Это мне Катерина за мои пагубные мысли мстит, - подумала Ольга, но решила ничего не говорить Дмитрию
Она, стуча зубами о стакан, выпила таблетку, затем немного успокоилась и уснула вновь.

Галю Шапкигну послали учиться на медицинские двухмесячные курсы. Всё это происходило в укромном местечке на базе пионерского лагеря. Там к ней активно начал приставать местный работник – мужчина лет тридцати восьми. Звали его Егором.  Ничего особенного в этом Галя не видела, но от неприятных мыслей ей становилось всё хуже и хуже. Один раз они засидели в Читальне. Егор купил ей  в соседнем сельмаге сушёного винограда и,  угощая, смотрел на Галю с вожделением.  Такие мужчины за горстку грошовых сладостей требуют очень многого. Одутловатое, словно остановившееся в одной программе лицо Егора  было  несимпатичным. В городе у Гали было много поклонников, вызывающих её изумление и восхищение. Но Егор так вожделел, так наскучался по женщине, что за километр было ясно, зачем ему нужна Галя. Скуки ради, она позволила ухаживать за собой. Доедая  угощение, Галя облизала липкие пальцы.  Егор решился на поступок:
- Ну, давай, поскорее!
- Чего? -  словно удивилась Галя
- Этого самого! – придвинув прокуренные губы, выдохнул Егор.
- Ты спятил? За горстку изюма я не даю «этого самого» - передразнила настойчивого мужчину Галя.
- А за сколько даёшь?
- За валюту, - решив подзаработать, ответила женщина
- У меня только десять баксов.
- Давай! Деньги вперёд.
- На! – Егор протянул ей свёрнутую бумажку.
Галя посмотрела её на свет. Настоящая ли? Оказалась настоящая.
Егор придвинулся к ней. Она отвернулась – так воняло от этого мужчины липким потом. Не медля ни минуты, он запрокинул её голову и ловко вынул из ширинки содержимое. Галя еле успела  понять, что он делает, как всё её лицо было обрызгано слоновьим запасом мужских «живчиков». «Ну и ну! – доставая носовой платок, подумала  женщина, - меня сейчас вырвет от запаха прелой соды. Что за мужик противный!» Галя вскочила на ноги, чтобы уйти, но Егор схватил её за руку и повалил  на пол. Женщина тяжело ударилась затылком и потеряла сознание. Когда она очнулась, то уже светало. Всё тело ломило, ноги затекли в неудобной позе. Кофта была  расстегнута, бюстгальтер порван. «Натешился, дурак, всласть! И башкой здорово я ударилась! Наверно, будет шишка!» – подумала женщина, вставая. Она достала зеркальце из сумочки  и взглянула на себя. Губы слиплись от мужской похоти, тушь размазана, волосы  торчат в разные стороны.  «Дорвался, урод!» – выругалась Галя, запирая дверь Читальни. Затем она легла на свою кровать и провались в пропасть забытья. Всё погружалось в чёрный дым. Горела земля под ногами, горел даже снег, шипя и змеясь. Из-под наволочки вылезла Мышка и стала строить рожицы. Мех на её мордочке складывался в складочки, словно гармошка исполняла беззвучную мелодию. Сыграв, Мышка достала из Галиной сумочки десять долларов и порывала их на мелкие кусочки. Галя боялась пошевелиться, ужас вковал её истомлённое тело. Пахло яблочным уксусом и ещё какой-то человеческой отравой. А снег плыл и качался, качался и плыл. Змейки пожара постепенно гасли, но жар не проходил. Кто-то менял повязки на лбу у Гали, кто-то натирал её виски уксусом. Словом, царила мышиная возня во всём ей бестолковом величии.
На следующий день в Читальню Егор пришёл вновь, требуя своё.
- Отстань! – возразила Галя
- Как это? – не понял мужчина.
- Ненавижу, ненавижу! Противный, гадкий!
Егор сжал кулаки:
- Что за шутки! За всё уплачено! – и он вновь потянул женщину на пол.
- Отвали!
- Нет, нет!
- Я милиционера позову!
- Зови! – наваливаясь на Галю всем телом, усмехнулся Егор. Скорбное соитие произошло вновь. В сумочке у Гали оказалось ещё пять баксов.
У всех есть своя меря. Мужчина измеряется количеством женщин, но его душа измеряется их качеством.  У Егора минусовая отметка на шкале измерения  тяготела в минусовую сторону. Он метался в поисках утраченного. Но снега заметали все пути-дороги. Ему было трудно прорваться сквозь обилие снежинок, выпавших в этом столетии. Его щёки были исцарапаны, руки искусаны, сопротивляющимися женщинами, всюду царил хаос и метель. Иногда в тумане появлялись смешные женские затылки, расстегнутые курточки, порванные бретельки. Для острастки Егор угрожал ножом, обладая несметным запасом мышц, коленями и локтями. Это было страшное орудие насилия. Жалкое тело Галины Шапкиной было распростёрто в Читальне, на лице синели кровоподтёки, правый глаз запёкся, превращаясь в мышиную щёлку. Галя стонала, не в силах подняться, кисельная лужица крови твердела под спиной
Когда забрезжил жиденький туман,  бабушка Марфа вошла в Читальню, чтобы помыть пол. Она временно устроилась в Учебный центр на работу. Милостыню просить – трудное дело, а тут - и обед, и кровать. «Ой, милочка-картиночка, что с тобой сотворили, содеяли!»- воскликнула старушка, помогая встать Гале. Но вялое тело, измученное побоями, не хотело слушаться. Бабушка Марфа кое как перетащила Галю на ковёр и пошла вызывать «Скорую».

- Ну, а я что говорила! – пропищала Мышка над ухом Гали.
- Ты не разговариваешь! – возразила мысленно больная.
- Это не мешает понимать друг друга! Мы – одной фамилии, одной родины. Мы просто временно растаявший снег.
- Что со мной будет?
- Ловкими пальцами Дмитрий Петрович соберёт тебя по крохам, сошьёт твою душу из тонкого холста облака. Выткет на твоих щеках румянец, соберёт твои льдистые косточки и суставчики. Крепись.
Мышка  исчезла так же внезапно, как появилась. Над Галей качнулся потолок больницы и медленное лицо Дмитрия:
- Что за напасть нынче! Что за наказание!
- Недавно Галя сама помогала вам, Дмитрий Петрович…- эхом отозвалась медсестра, подруга Гали.
- Ничего, отремонтируем, лучше станет!
Горький запах дыма и табака навис над происходящим. Кто хочет изменить свою судьбу, обречён на  алкающий зов. Невозможно  вызвать таяние снега в одной, отдельно взятой квартире. Потому что нет темнее коридора, чем коридор твоей судьбы. Этот малоосвещённый, гостиничный, пропахший несвежими щами и гнилой картошкой пролёт. Это тёплая боязная темнота углов, где напиханы пыльные сундуки, корзины, чемоданы. В чулане кроме  прошлогодних газет и журналов, серебрятся паутинки. Семеро пауков плетут рыбацкие сети, обещая жирный улов зелёных мух. Не всё же пупырья глотать, скоро Масленица! Блины будем печь – с мёдом, малиной,  рисом, яйцами, луком! Лук – это отдельный разговор. Бренная слёзная тяготь охватывает меня, при слове лук! Зелёный, молодой! Он ещё не родился, но сколько слов и притчей о нём! Сколько радости!

Размысль!

Кто как размышляет. Снег? Что делать! Смирись! А другой думает, что надо бороться. Лопату брать, метлу – и в бой. Но Катерина не из таких, она лук чистит, слёзы льёт. За слезами снега не видно. Снег – снаружи, а душа - изнутри. Вот, к примеру, пирог испечь, и дух идёт по всем углам аппетитный. Дух есть, а пирог ещё не испёкся. Может, к затрему? Так люди ходят и ждут, духом маются. А ты пофантазируй. Пирога нет – дух есть. Может, снега нет, только дух один?
Или, например, был муж или только дух держался с неистовой силой? Казалось, привиделось? А тут ещё бабушка Марфа зашла, страсти рассказать:
- Слыхала, соседка? На медицинских курсах Галю побили!
- Жаль человека!
- Говорят, она не человек, а куропатка.
- Ну,  вы, бабушка, придумали!
- Истинно так. Я её перетаскивала, так крылышки видела. И кровь под ней вскакивала. Зимой она в человека оборачивается, а летом по лесам свищет. Когда «Скорая» с твоим Дмитрием приехала, она заквохтала по-куропаткиному. Я слыхала. И когда ей внутренности резали, то воробьиные пришили. Где нужные-то возьмёшь? Инфлякция!
- Инфляция, бабушка!
- А твой-то возлюбленный бледненький такой ходит. Руки потирает, словно вспотел. Ты его обратно себе возьми, авось, пригодится! Тубареточку изладить, в магазин сходить или в Читальню. А?
- Бабушка, он же не утварь какая! Он мыслящий человек.
- И он тоже не человек, - переходя на шепот, возразила старушка, - он  эта, как ты сказала – утварь. У него пупырышков нет, как у других. Я вот такую утварь видела в зоопарке, который  намедни приезжал в четырнадцатую квартиру. Эх, ты честная голова! Тебя все омманывают! Вот у всех шпиги на дверях, ночью затворятся и превращаются во что хотят, потом цирк играют, деньги заколачивают! А ты своего Родислава водишь, развиваешь, а они на тебе наживаются. Я раньше Васю водила, тоже башковитый рос, как твой!
- Сейчас Родя мой в Интернет играет.
- А интернат – это зря!
- Бабушка, не интернат, а Интернет.
- Я и говорю, что зря. Мы раньше-то бумажки стригли, куклы  шили. Дети играют, а мы вяжем вечером, а утром икру мечем, лягушек родим. Зелёные глазастые, с портфелями, сразу в начальники идут.
Катерина перестала обращать внимание на болтовню Бабушки Марфы – старая уже, заговариваться начала! Этот не человек, тот не человек! Ну и ну!
- А у тебя чего печется в печи?
- Пирог. Сейчас чай пить будем.
Бабушка с радостью жевала масляное угощение и смачно припивала чай. Так-то оно лучше – молчать! А есть ли мы на свете? Или от нас только дух исходит, тени отбрасываются. Длинные, сладкозрелые, яровистые! И пришиты они нитями снегов к нашим сердцам сладкоядным?
Автобус, заглотивший людей, торопящихся со службы домой, похож на зверя с не переваренным  в желудке ужином. Человек, кого никто не преследует – не жилец в нашем подъезде. Бывало, оглянется, а позади нет никого, всё –  конец белому свету. А если тебя собака не облает или птица не обкапает – совсем худо.  Люди сторониться начнут, бояться, как прокажённого.
А тут ещё на всех томление нашло. Хочется полениться, сладенького покушать, на перинке полежать. Невмоготу! Люди ходят – на ходу засыпают. Сначала глаза прикрывают, затем на корточки садятся, зевают и лапки вверх переворачивают. Хворь заграничная! А граница как раз у двери проходит, хочется человеку в магазин сходить или на рынок, поторговать чем, переступил – и свалился человек. Даже с потолка, как штукатурка, сыпаться стали, упадут – здорового человека замнут. А здоровый  ворчит в темноте, матюгается, выбираясь наружу с поклажей. Думает, что на него мешок какой свалился. Совсем соседи обнаглели, думает. Берёт этот мешок за шкирку и к себе домой тащит – на уху. Ох, много тогда люду запропало!
Димитрий, кыс-кыс, ты-то куда делся? Об ноги не трёшься, молочка не просишь. Кыс-кыс, кыс-кыс!
Катерина перемыла посуду, уложила Родю и пошла спать-почивать в комнатушку свою. Только голову приложила, будильник звенит – на работу пора. А неохота вставать! Ножки бы вытянула, ручки сложила и валялась долго-долго на перинке, на матрасике, на подушке- выше ушки! Ах, мамонька, ах, дружочек, так сладко в постелюшке! А дороженька нынче снежная, колыханная, демократами хоженая, ворюгами топтаная! Копотно, сыростно, нерадостно на полюшке русском!
А тут Людмила зашла – соли занять:
- Катерина, привет! – улыбнулась.
- Привет, подружка, как ты?
- Слыхала, мою-то соперницу избили!
- Вчера бабушка Марфа заходила, рассказывала. Тягостно мне слышать это!
- Мой Мартынов дверь укрепляет. Деловой стал, домашний. Сладенькие слова говорит.
- А ты слушаешь?
- Мне лестно.  Я добилась, чего хотела. – продолжала  Людмила.
- А дальше что? – поинтересовалась Катерина, собирая сына в техникум.
- Оркестр наш снова набирают. На выборах играть будем.
- Оркестр -  это хорошо. А вот обманывать народ – плохо.
- А за деньги, можно и пообманывать!
- Ну-ну
- Пока! – попрощалась Людмила с подружкой, выходя из квартиры. Ей было легко, воздушно. Хотелось оторваться от земли, взмыть в небо, ввинчиваясь всем телом в его космическую воронку.
В коридоре ей повстречалась бабушка Марфа:
- Здравствуйте, бабушка!
- Здравствуй,  золотце! Я смотрю – и ты туда же, летать надумала! – прищурилась  старуха.
- Взлетела бы!
- Эх, ласточка моя! Небо – не шутка, обратно не пустит!
- Ладно!
- На кого мужа оставишь? – не унималась бабушка Марфа.
- А кому он такой нужен, приручённый?  Дрессированный, как попугай! – улыбнулась в ответ Людмила.
- Куропаток много….
- Да, куропаток много, а ласточка одна! Мне сейчас ничего не боязно. Сердоликий страх отступил. Завял, в гербарий превратился.
- Эвон как! – обрадовалась старушка и скрылась в темноте.
Лампочку давно не прикручивали в электрическое гнездо, а провода давно жлобы повыдёргивали. Люди ходили со своими фонариками, натыкаясь на, вынесенную в коридор, старую рухлядь:  какие-то сундуки, пыльные столы, полусгнившие диваны, брошенные мешки картошки. По стенам, табунами передвигались по своим нуждам, насекомые разных пород: здесь были усатые тараканы, насытившиеся до красноты чужой кровью, клопы, мелкие пауки, не засыпающие мухи, бдительные комары. Великое переселение насекомых продолжалось. Каждый хотел достичь своего океана вечности.  Жёлтые струйки, протекающей сырости из ванной и унитазов, спешили в обратном направлении.
Вдоль берега шла ватага детей, ориентируясь на огоньки вселенной. Одна из звёзд светила ярче, приманчивей других. Медовоструйные, вербные лучи сулили всепрощение. Вдоль горы продвигался Гиппократ, огибая мелководье. В одной из излучин лодка пристала к берегу как раз в тот момент, когда дети присели отдохнуть возле костра. Они достали флягу с водой, настоянной на сахарных розочках, и отпили по глотку, радуясь желанному отдыху. Гиппократ  остановил свою лодку именно тогда, когда лютопевные змеи уснули, свернувшись клубочком в своих корзинках. Лекарь пригласил детей в лодку: там было намного теплее и уютнее коротать нескончаемый отрезок  придуманной потусторонней жизни. Какая жалость и печаль царила на этом берегу! Так хотелось вернуть невозвратное! Это пушистое, трепетное небытие! Гиппократ накрыл детей попоной, снятой с Троянского коня и пропел им колыбельную песню, разрывая наши сердца на части от тоски и горести. Слёзное, пропащее, невыносимо родное, плачь! Плачь! Плачь!
Улисс выстрелил в воздух и попал в звезду, которая, как воздушный шарик лопнула и свалилась в океан. Он ещё не привык к осёдлой жизни. Поэтому тешил своё сердце таким образом. Его жена давно простила ему измены, не догадываясь об этом. И гордые тёмные травы склонились над этим полумраком. От будущего пахло сыростью и неотвратимостью пришествия. Все молились в ожидании Второго Великого Таяния снега, подняв любовноскулые лики к замедленным волнам неба. Гиппократ принимал клятвы по четвергам и субботам. Люди со среды занимали очередь возле квартиры номер один. Медленный глазок стягивался в жёлтый лучик умершей звезды. Но люди упорно ждали своей очереди, откликаясь на шаги внутри этой квартиры. Так началось падение нравов, рассыпанное по пыльным лестницам. За горизонтом теплилось солнце, вымазанное копотью городов. Но никто никуда не уходил, все ждали своей очереди. Иногда люди забывали зачем они высыпали на площадку среди ночи, потому что людская память очень коротка. Сохранить вчерашнее или позавчерашнее было чрезвычайно трудно, оттого что библиотеку затопило, надвигающейся из подвала оттепелью. Экраны компьютеров давали сбои, потому что, засланные  с других планет, мастера нарочито и бессовестно вмешивались в наши программы.
Снег уже подпирал  к горлу, становилось трудно дышать. Галя плакала от тоски и горечи в своей палате. Утром зашёл Дмитрий Петрович:
- Привет, подруга! Если ты опять будешь говорить о выписке, то я уйду!
- Вы даже не поменяете мне давление?
- Лучше я тебе поставлю клизму! – снова пошутил Дмитрий, беря Галю за руку.
- Отверстия не перепутайте!
- Ты шутишь? Молодец!
- У меня на душе кошки скребут!
- Сейчас приведу овчарку – и все кошки разбегутся! Не надо вспоминать о плохом!
- Я сама это заслужила! -  делая ударение на слове «это», ответила Галя.
- Не всегда заслуга равна чину! – задумчиво произнёс Дмитрий, записывая показания хронометра, - Побудь ещё больной недельку, а там и  на службу двинешься! Хорошо!
- Какой вы хороший, Дмитрий Петрович!
- Нет, я не хороший, я отличный мужик!
- Поэтому Ольга вас вернула себе!
- Я сам вернулся! Мне хочется  быть рядом с Легой – это такой забавный ребёнок.
- Как Ольга к тебе относится после всего?
- Мстительно и злобно! – мотая головой, ответил Дмитрий, - Но мне всё равно счастливо живётся! Катерина такая умница, она внесла лёгкость во всю мою жизнь. Я знаю, что она где-то рядом, от этого мне тепло на сердце.
- Вдруг Катерина влюбится в другого мужчину, что  будешь делать?
- Продолжать радоваться!
- Вы прямо юродивым стали!
- Ага,  надену дерюгу и на улицу пойду возле храма денежку просить! – снова пошутил Дмитрий, вставая со стула.
- А про денежку ты хорошо сказал! Вместе пойдём, больше насобираем!
- Договорились! – сказал Дмитрий и вышел из палаты, чтобы продолжить утренний обход больных.
В больнице даже стены лечат! А посмотришь на потолок и вовек болеть разучишься. Так-то! А некоторые, по больницам ходючи, умирать разучились. Когда? Некогда! То уколы, то процедуры, то витамины! А то родственники придут, чего-нибудь вкусненького принесут. Одна старушка триста лет рентгена ждёт, а старик двести. То аппарат сломан, то снимок не получается. А больным чего? Живут, очередь ждут. Анализы сдают: то кровь, то страмные бутылочки наполняют. Нравится, не нравится, а лечись, красавица! А ещё один мужичок –щупленький такой, татарин,  болел по низкой части. Мимо медсестра прошла, он и выздоровел. Сначала-то ещё хворал немного, а затем отпустило.  Он ведь не думал, что такие медсёстры бывают, он думал, что они все замухрышки. А эта идёт-плывёт, вся серебристая, ноги от ушей растут. В самом деле! Сперва глаза - синие, затем нос курносый, а по углам улыбки – ляжки. Юбочка короткая, сатиновая, кофточка чешуйчатая. Татарин глянул – рот разинул и болеть забыл. Вот подойдёт такая к твоей кровати, укол с мягкое место ставить. Наклонится, а  у неё грудки на твою попу вываливаются. Укол так себе – пустяковый, пенициллин какой-то, плесень, а  вот сам процесс – это песня! Ваточкой кожу намажет, в жидкой спиртовке смоченной, иголочку втиснет, шепчет: «Сейчас, сейчас!» и рад бы болеть, да краснеешь весь, здоровьем наливаешься. А ещё врач-то какой – Дмитрий Петрович Мисочкин! Очкастенький, бородатенький, ручки пухленькие. Улыбается во весь шар земной, словно князь – красно солнышко ходит-переступает. Поглядишь и болеть неохота! 

Но Дмитрию не спалось, он беспокойно ворочался возле Ольги, задавая себе один и тот же навязчивый вопрос: «Вправе ли он наказать преступника?» Это всё равно, что останавливать снегопад, нажимая на кнопку мести. И так было душно всю ночь, так сыро во дворе!
Только глаза  Дмитрий закроет – перед ним Катерина. По полю идёт, по улице, по самому краешку земли.  Вокруг снаряды клокочут, мины рвутся. Пули чирк-чирк над головой, а Катерина их не сторонится, словно рада  чему.  И непонятно кто воюет: то ли наши с нашими, то ли с чужими. Но адски страшно и боязно. Под ногами варево клокочет, змеи ползают, камни, как птицы мимо пролетают.
Что же ты милая моя, светлая радость! Куда спешишь, кто тебя дожидается? Одну –одинёшеньку в этом громадном снежном татарском поле? И поперёк лица – у тебя полосочка, словно ударил кто, не сдержался. Один камень тебе в спину попал. Но ты на него не обернулась – гордая! Только поморщилась, рот скривила и вновь бантиком его сложила. И такая жаль, печаль в глазах твоих! Такая губозакусываемость, словно всё кисло и несвеже кругом. Как темно тебе, подруженька, душа моя!
И шар – на хрустнувшей оси!


Ещё раз о трамвае и о Мышке

Пока мы наслаждались чтением Красной книги (кстати, в которую пора заносить нас с вами тоже, как вымирающий вид растений или животных), трамвай двигался по направлению только ему одному понятному. Вагоновожатая выкрикивала названия остановок, закрывшись в кабине.  Но микрофон не работал и, сидящие в первом ряду, читали слова по губам: «Остановка первый этаж, квартира номер четырнадцать!», на стене висел огромный плакат с надписью: « Товарищи пассажиры! За неуплаченный проезд  - штраф!»,  но сумма штрафа была несколько раз переписана то серой, то зелёной краской, поэтому члены партии зелёных игнорировали эту надпись. Студенты пили пиво и хохотали на задней площадке, возмущённая кондукторша несколько раз подходила к ним. Но хохот лишь усиливался.  В середине салона пенсионеры играли в шахматы, а члены общества инвалидов требовали  увеличения льгот. Некоторые спали, широко открыв рты.  Снегопад усиливался, пряча жёлтые стебли сумерек в своих зарослях. Когда трамвай  въехал в степь, ветераны труда запели свою любимую песню «ой, да степь кругом!», но когда проезжали Америку многие отворачивались, опуская глаза, чтобы не завидовать. Один из студентов открыл окно и швырнул пустую баночку из-под пиво в статую свободы, баночка отскочила прямо в лицо полицейского. Один из киноактёров Голливуда пожал руку смелому студенту из России – непонятной и далёкой горной квартиры. Студенты продолжали хохотать и высовывать пальцы из окна, решётки на окнах пропускали лёгкую прохладу. Под ногами пискнула Мышка, выросшая до размеров кошки, её хорошо кормили в этом отсеке. Космос нарастал, величаво пружиня звёздами. Пришлось прикрыть иллюминаторы  для безопасности.
- А для чего тебе эта книга? – спросил Феденька Багрянцев, сидящую рядом, Галю
- Не знаю, - ответила Галя, лёжа на больничной койке.
- Оставила бы в Читальне, - посоветовал он.
- Не получилось…
- Ты воровка!
- Выходит что так!
- Зачем чужого мужа крала?
- Чужой муж не книга, его не украдёшь.
- Эту боль можно обменять, если хочешь.
- На что?
- Есть тут одно…, - и Феденька ближе подвинулся к Гале Шапкиной, - маленькое ядрышко, на него можно обменять. Пойдём покажу!
Феденька схватил Галю за рукав и потащил вместе с койкой в угол трамвая:
-      На гляди, как блистает! Переливается, высверкивает, выкатывает, вымаргивает.
- Странно как-то, - не сдавалась Галя.
- А то хочешь, - Феденька вновь наклонился ближе к Гале, - пенька есть! Клёкая!
- Потом чего?
- Петля.
- Какая?
- Верёвочная, на заводе сделанная, с гарантией десять дней! – Феденька ударил кулаком по столу, -  соглашайся!
- Не могу. У меня мама….
- У меня тоже. И у Людмилы.
- Не произноси это ненавистное имя, - закрывая уши руками, произнесла Галя.
- Пора! Гонг зовёт, труба зареет, шаман у подъезда ждёт!
- Что за шаман?
- Хороший, местный, за двести рублей  в час!
- Отойди, моя остановка! – и Галя отвернулась от Феденьки.
Протискиваясь к проходу, Владимир Силантьевич, встретил Галю. Обрадовавшись, он прижал её к перилам так, что его бывшая жена  пукнула. Входящие пассажиры оттеснили их вглубь салона, более ворчливые – набросились на неё с кулаками. Людмила заплакала, как ребёнок – тот самый последненький! Его звали Марат, старшую сестру звали Марта, двух других Мотя и Мила, а остальных пять братьев – Миша, Морес, Митрофан, Махмед и Митя. У них была фамилия Мартыновы, на правой  ручке каждого ребёнка были  привязаны тряпочки с датой смерти. Людмила бросилась в крик! У неё  развилось к этому моменту какое-то психическое заболевание. Мартынов терпел, скрежеща зубами. Но в остальные дни в их семье было всё спокойно. Таяние снега прекратилось, трубы замёрзли, пришлось кутаться в пуховый платок.
Когда Мартыновы шли вместе по улице, все любовались на них. Только студенты хохотали всё громче и громче. Галю оттеснили к правому борту, хромой старик прилёг рядом, тыча ей в лицо удостоверением. Силантьевич пытался прогнать льготника и лечь сам вместе с Галей. Но любовь кончилась, обида осталась. Они развелись, ненавидя друг друга. Феденька Багрянцев подошёл снова с дельным предложением:
- Ну, как,  подумала?
- Но я не хочу, ещё не время.
- Посмотри на часы! – возразил умерший два года назад Феденька.
- Они не тикают! – настаивала Галя, отодвигаясь от льготника на самый край кровати.
- Правильно, что не тикают. Это не бомба. А мы не террористы!
При слове «Террористы», сзади сидящий милиционер, попросил предъявить документы. Галя порылась в сумочке и предъявила скомканную декларацию о доходах. Феденька настойчиво тянул её за рукав:
- Соглашайся скорее!
- Но я не виновата!
- Глупо! – кривя лицо от досады, повторил Феденька.
- Да уберите от меня этого льготника!
- Зачем?
- Мне тесно!
- Всем тесно.  – Теперь в разговор вступил старичок, стоящий с краю.
- Держитесь!
- Не могу, - прошепелявил старик и рухнул вниз.
Галя закрыла глаза от страха.
- Видишь, как вышло! Я его тоже уговаривал! – снова выдохнул Феденька  у самого уха Гали.
- Он тоже не согласился.
- Нет согласился. Но не успел. Ты помешала.
- Прекрати вешать на меня грехи.
- Не уходи от темы. Я всё знаю.
- Но вы же добрый человек! Я вам уколы делала, когда вы болели!
- Я –то добрый, а ты злая.
- Это вам показалось!
- Нет, это тебе показалось. Я всё вижу.
- Я замуж хотела.
- Тварюга! Распутница.
- Людмила такая же! – переходя на стон, сказала Галя.
- Ей можно.
- Почему?
- По кочану.
- Не сегодня. Только не сегодня!
- Какая разница?
- Большая. У мамы День рождения.
- Вот и сделай ей подарок!
- Ничего себе подарочек!
- Да!
- Она убиваться будет.
- А мы гробик красивый купим.
- Денег нет.
- В  декларации написано, что есть.
- Отстань, мне плохо.
- Добром не согласишься – измором возьму, - в голосе Феденьки прозвучала угроза.
- Я не боюсь.
- Я же говорю, что - дура.
- Сам такой.
- Ошибаешься.
- Не вижу смысла.
- Приятно.
- Что приятно?
- Вешаться.
- Я есть хочу.
- Ешь калачик, - и Феденька протянул ей червяка.
- Я не буду.
- А ты сметанкой полей.
- Отстань,  - Галя отвернулась к стене и  проснулась.
В окно заглядывало спокойное, румяное, городское утро. Дмитрий Петрович входил в палату. Но, постояв в дверном проёме, остановился, что-то мешало ему сделать ещё один шаг. То ли бледное лицо Гали с заострившимися чертами лица и горбинкой носа, то ли неожиданное её сходство со старухой Шапокляк из мультфильма. Не хватало только крысы. Но мысли Дмитрия Петровича возымели своё отражение: вдруг из-под Галиной кровати выбежала Мышка. Эта тварь остановилась посреди палаты, затем подмигнула Дмитрию и укатилась под стол. Одна из пациенток взвизгнула от неожиданности. «Ничего, - сказал Дмитрий, не поздоровавшись, - это мышкотерапия!» И так же, не попрощавшись, вышел из палаты. «Возмездие – страшная штука!» – подумал Дмитрий Петрович, вспоминая почерневшее от горя лицо Гали- Шапокляки. В ординаторской его поджидал отец одного из пациентов больницы. Дмитрий пригласил его присесть:
- Чем обязан? – спросил хирург, хотя знал, что отец больного пришёл по делу.
- Меня зовут Иван Семёнович. Я директор фирмы «Улисс».
- Дальше, - не поворачивая головы, спросил Дмитрий.
- Моего сына должны  вы оперировать, так вот я…- Иван  Семёнович замялся, - хотел бы предложить вам спонсорскую помощь.
- Хорошо. Но только побыстрее, - Дмитрий стал настоящим вымогателем, - нам действительно нужны деньги.
Иван Семёнович протянул ему несколько  зелёных мартынчиков.
- Они у вас не меченые? – поинтересовался Дмитрий, - меня в тюрьму не посадят?
- О, нет, что вы! – замахал руками взволнованный Иван Семёнович, - я от души, от всего сердца. Как можно, это святое!
- Ну-ну, – через три часа позвоните, я скажу как прошла операция.
- Обязательно! Вы – редкий хирург. Все говорят о ваших уникальных способностях!
Дмитрий кивнул головой и отвернулся. В тишине было слышно, как Иван Семёнович, раскланиваясь, прикрыл дверь ординаторской. В углу что-то зашуршало: серый комочек выскочил из-за давно не стиранной шторы.
- Надо сказать медсёстрам, чтобы отдали в прачечную, – отчего-то вслух произнёс Дмитрий.
- Плим-плим, - голосом скрипки отозвалась Мышка.
- И вот ещё! На следующей неделе приглашу кого-нибудь из санитарной службы. Дезинфекцию будем делать от грызунов.
- Сам грызун, - отозвалась Мышка и взобралась на стол.
- Наглая! – воскликнул Дмитрий, снимая ботинок, чтобы отогнать животное.
- Плим-плим-плим, - захихикала Мышка и скрылась в норке под шторой.
Жаль, что  приходится так обращаться с животными. Тем более к Мышке Дмитрий привык, кажется, что они подружились. Но больница – не зоопарк, здесь стерильность нужна!  Так оправдываясь перед собой, пред всем белым светом думал Дмитрий, готовясь к операции: «Мало мне Маньяка – этого Егора! Так я ещё покушаюсь на тварь с бусинками глазок. Или бессонная ночь даёт о себе знать?»
После операции Дмитрий позвонил домой Ольге:
- Жена моя! Как дела?
- Нормально! – ответила женщина.
- Ты бы зашла к Гале. Навестила бы её в больнице.
- Что с ней?
- Не знаю. Лежит вся какая-то серая, потухшая. Поговори с неё по-своему, по-женски.
- Хорошо! – согласилась Ольга и стала собираться в больницу.
Но разговор  не дал ни какого положительного результата. Галя таяла прямо на глазах, как льдинка,  в своей постели. Дмитрий решил её перевести в неврологическое отделение. Тем более что швы на Галином  запястье зажили. Скорее всего, сказалась предыдущая травма, тогда Галю сбила машина. Сейчас её сбил с пути Егор-маньяк. Что будет завтра?
А ничего не будет. Вернее, завтрашнего дня нам не дождаться.
Галя на перевод в неврологическое отделение не прореагировала ни как. Отвернувшись к стене, она думала о своём:
- Ну, привет, - сказал Феденька Багрянцев, свешиваясь с потолка.
- Зачем ты? – спросила его мысленно Галя.
- Затем, что я – видение.
- Ты  -  кошмар.
- Кошмар, кошмар! – согласился Феденька, - на всякий кошмар есть свой мышмар!
- Где он?
- Под кроватью! Дай ему серебряный катыш хлебца, прикорми!
- Где я его возьму?
- Обменяй! – уговаривал Феденька непокорную.
- На какой предмет?
- На кольцо и серьги.
- Бери!
Феденька скомкал золото в ладошку и удалился через люстру потолка. Галя немного ожила. Она села на кровати и попросила чаю. В палату вошла её мама со словами:
-      Дочка ты чего?
- Не знаю, мама.
- Хватит хандрить.
- Это всё из-за жены Мартынова. Она мне порчу прислала.
- Я тебе святой водички дам. Пройдёт.
- Мама, сходи  к этой Мартыновой. Поговори с ней.
- О чём?
- Скажи, что я раскаиваюсь.
- Эх, хватила! Будь гордой! Перед каждой бабой не раскаешься! – настаивала  Галина мама.
- Эта не баба, а сущая бестия!
- Ну, так! Она под юродивую косит! На скрипке возле церкви играет!
- Видишь. Она играет, а мне плохо!
- Когда тебе было хорошо, то ей было плохо. Чаша весов перевесила, дочка!
- Мама, не пугай меня! Мне и так кошмары снятся, - доедая курицу, попросила Галя.
- Я к бабке какой-нибудь сбегаю.
- Что значит к какой-нибудь?
- Есть тут одна. Бабушкой Марфой зовут. Дюже полезная бабка.
- Смотри, как бы хуже не было! – вытирая руки, сказала Галя.
- Не беспокойся.
- Мама, я устала. Иди!
Когда за Галиной мамой закрылась дверь, Феденька Багрянцев свесился вновь. Галя пыталась отмахнуться от него, но не смогла.
- Ты чего? – спросил Феденька, - Чего жалуешься?
- Иш, какой всезнайка, - приваливаясь к подушке, возразила  женщина.
- Нет, я твой заступник. Иди в избу.
- Какую избу?
- Напротив!
И действительно, прямо пред Галей открылась калитка, скрипнул пол. Галя ступила внутрь и упала на зыбкую песчаную почву. Подуло свечовым пламенем, чёрный череп придвинул раскрошившийся нос к лицу Гали.  «Всё, я пропала!» – решила Галя. В котелке варились травки, булькая змеевыми кольцами. «Мама, что же ты так долго не возвращаешься?» – подумала Галя, вставая, как ей казалось,  с колен. На белой лавке восседал Улисс, допивая вино из чаши.
- Хочешь с ним выпить? – спросил вновь появившийся Феденька.
- Меня тошнит.
Галю вырвало обильной пенистой рвотой. Медсёстры забили тревогу - это предвещало конец снегопада и быструю мартовскую оттепель.  Зелёные стручки лука прорастали сквозь безжизненное, холодеющее тело Гали Шапкиной.  Вскоре  мама Гали умерла от рака груди, которой она вскормила непутёвую дочь.

Трамвай, как пылесос,  всасывал пассажиров на каждой остановке. Казалось, что небо задремало тёплой глинистой влагой. На окнах трамвая трепетали от ветра первые кладбищенские венки. Могильщики долбили непокорную землю. Лёгкие шмели, разбуженные обманной теплотой, садились на цветочки сахарного дерева, выросшего на погосте. Батюшка Сергий, ничего не смыслящий в женских поэтических сердцах, доил пчёл, как коровок. К вечеру он надаивал треть стакана. Медовое, цветочное пойло Улисс относил, вечно болеющим, детям, собравшимся на пригорке возле погоста. Неужели мы так и не поймём божьей правды, сатанея от возмездия. Сколько не прощаемых прости и тоскливого счастья осталось нам? Где ты построил свой дом? Кому ты помог в этой жизни? Получая наслаждение от еды, женщин и любви, вернул ли ты хоть толику тепла миру?
Феденька Багрянцев грозно свесился над нами, раздаривая  букеты сахарного дерева. Аромат  блуждал возле каждой люстры, не хотелось входить в пыльный, скрежещущий трамвай! Пришлось вновь мёрзнуть на остановке.


Ноев ковчег – это наш дом

   Если рассказать о других обитателях нашего  дома, то не хватит мартынчиков на издание этого летописания, вернее зимописания. Можно, конечно, попросить у кого-нибудь  взаймы, например, у Ольги или у Катерины. Дадут! Они не жадные. А то и Вася поможет, он теперь в гору пошёл и несёт что-то. Дворничиха тоже не откажет. К остальным ходить не стоит – жадные. Бабушка Марфа просила – мялись, мялись, не дали. Ей-ей нету! А сами  руки прячут, оттого что свет прилип. От мартынчиков, не как от простых денег – жёлтый лучик стелется. В том луче кремль играет волшебным заревом, Собор Василия Блаженного трепыхается и могилки вождей знатно так пересолнцываются. Не человек – жар-птица, вернее жар-человек. Так вот такие жар-люди и есть новые русские. В машинах ездят, пыль гоняют, а после даже вонь светится, как сверчок на кладбище. Они темноты боятся, там «рекетёры» сидят, мартынчики отымают. Делись! Дай на книжку, хороший человек просит! Другие читать будут. Плакать-переживать,  сочувствовать, верить и вновь плакать. Ты просто так не заплачешь? Нет? А надо! Для очистки! Душу мыть! Намыл её чистой слезной росою, высушил на солнышке, богу помолился и дальше иди. А то скоро потоп обещали. Айсберг на четвёртом этаже таять начал, кто-то отопление включил ночью. Может, слесарь спьяну, может, Прыщ со зла. Не знамо дело. Но смокает бумага писчая, волгло в избе крестьянской, весь Архангельск на ноги вскочил – воды боятся. Маньк-Егор лодку мастерит. Дашь помудить  разок – переплывёшь бережок! Сам не хошь, так куклу давай, а куклы нет. хоть вошь неси, всё одно! Докатился! Бабушку Марфу к сожительству склонял. Та – окснись, кричит, зубы вставленные скалит, кулачком сморщенным по темечку бьёт! Так и сели в лодочку: Вася, бабушка Марфа, Улисс, детки наши нерожденные, Людмила- краса, Катерина – мягкая перина, Мышка, кот Димитрий, Отец Сергий, Феденька Багрянцев, Ольга, Родя, Лега и сам свет-Дмитрий Петрович со своей командой. Ну, ничего, обошлось. Не утопли. Хотя штормило шибко. А ещё зимописание наше везли на четырёх кораблях. Так весело было. гитаристы припороли, певцы заморские, нищая братия писательская   пришла, сорок поэтов, четыре графомана, один критик. Но он напился и вроде как, не в счёт. А потом ещё артисты и фотограф. С телевидения один пришёл. Два с радио. Семеро из газет. И все  не читали! А как прочитать, если корабли потонули! Зимописание-то само может плыть – у него плавники есть и зубья острые, как наждаки. Сорок сороков зимописание-то сушили, печи топили жаркие, но бесполезно – не читали! Трудно осилить. Только сядешь – куранты бьют прямо по голове. Встанешь в постойке смирно, головой треснешься. Туда-сюда – не читали. А уже утро близко, лодке причаливать пора. Кто  не читал – не спасётся! Так решил Ной. Не за грехи наказать, а за  лень.  Всё равно не читали! Слышали, видели, в руках держали. Например, директор магазина Олег -  держал, Костенко – держал, мэр тоже, а не читали! Словно заколдованное какаое! Кого не спросишь: «Видел?» - головой кивает, «Читал?» - молчит, как в рот воды набрал, видно, тонет…
А тут ещё бабушка Марфа заболела. Её в больницу для сумасшедших Вася сдал, конечно, за взятку. Она же не сумасшедшая, а просто старая! Но всё равно грустно. И пить хочется всё время от лекарствов! Но врачи хорошие, внимательные, ждут, когда лодка подплывёт. Флагами машут, шприцами маячат, порошками сигналят, валерьянку разбрызгивают. Нет мочи ждать. Сами виноваты – не читали….
Ещё Галя Шапкина на койке лежит, тужится – в туалет хочет, но не получается какашку выдавить – не читала….
На кладбище нищие пришли, конфетки с могилок собирают, прянички. Но только ко рту поднесут, как  съестное исчезает – не читали….
Ольга тоже ластится ко всем., кто побогаче, мужу изменяет направо и налево. Наслаждается, но до оргазма дело не доходит – не читала….
А зимописание  како хорошее, како завлекательное! Про нас с вами! А вы – не читали!
Сонно так на улице, меркушно, зяблисто! Как бы  спастись! А ты книжечку в руки возьми, тут лодка подплывёт. Каждой твари по паре: Рыська – синяя птица - себе спутника ищет, но такого, чтобы без вредных привычек. Чтобы летал и не курил  табаки-ароматы, туманы-заплаты. Васильки собирал  и букетики дарил. Как там у Рубцова : «Нарву цветов и подарю букет!». Рыська тоже птица со смыслом, из одного угла в другой перелетает, она домовиком подрабатывает, как артист – извозом или писатель дворником. Вася, например, объявления для богачей на остановках расклеивает. Молодой, брыкастый, двадцати шестилетний человек. Намеднись, приклеил на столбе такие слова: «Требуются люди для хорошей работы от двухсот пяти до ста лет. С опытом работы.» Так и в зимописании сказано, что люди  раньше жили кто тыщу лет, кто две. А нынче в сто лет и уже старик. Это из-за переживания. Приближается потоп - истинные переживания! Раньше-то люди  не знали о них. Жили себе в тридевятом царстве, богатырей рожали, в музеи ходили, в балаганчик на представления, по воскресеньем  - в Читальню. А теперь на дис-котеку ходят. Вот нервы и разыгрались! Сначала мураши по телу  пробегут, небольшого размера – с клопа, а теперь пупырья – с таракана. Незнакомца увидят – в панику,  за билет в трамвае не уплатят – так в дрожь. А раньше-то люди за честь почитали – зайцем проехать! Кто с билетом, с того штраф. А зайцу – почёт и уважение. У того уши из-под кепки торчат – все шапки сымают, кланяются, у них-то нет таких ушей: даже рыська – безухая. Она с ветки на ветку перелетает – счастье носит. Вот Катерине сорок семь лет, а она вся сияет! Но не зелёным светом, а лунным, как соната. Как её мужики любят! Всякие – и хорошие и очень хорошие. Вася тоже влюбился. Нечаянно. Шёл с работы, увидел и – хлоп, как розгой по сердцу. А Катерина ему:
- Здравствуйте, сосед!
- Здравствуйте, соседка! – ответил обрадованный Вася.
- Куда вы бабушку  Марфу дели?
- В больницу отвёз, - краснея, выдавил из себя Вася.
- Она заболела? – настаивала Катерина, не отводя серых, потаённых, лунных глаз.
- Просто ухаживать за ней некому. Я весь день на работе…
- Не хочу вас мучить наставлениями, но, думаю, вы не правы.
- Честное слово, я её скоро  заберу. Тока с делами расквитаюсь.
- Тока-не тока, а нету толка, - загадочно поводя плечами, пропела Катерина.
- Я вас раньше не видел, вы из какой квартиры? – осмелился Вася.
- Из вашей,. Я – в чуланчике живу. Мне ордер выписали.
- Кто выписал?
- Прыщ Иванович.
- Раньше, вы где жили? – удивился ещё больше Вася.
- Иш, какой любопытный. Ты в КВН не играешь? – переходя неожиданно на «ты», вошла в Васину квартиру Катерина.
- Нет, - пропуская её в чулан, ответил Вася.
- Не закрывай дверь, скоро сын придёт из техникума. Темно. Он может заблудиться.
- Ничего себе! – присвистнул Вася, дивясь ещё больше - может, у вас ещё и муж с работы вот-вот вернётся!
- Не вернётся, не волнуйся, Вася.
- Откуда вы имя моё знаете?
- От верблюда, - входя на кухню, проронила Катерина.
- Что за чертовщина!
- Не бойся. Я – нормальная. Просто свою квартиру продала, чтобы сына учить. Мой Родя - Техникум закончит, диплом получит, в Институт пойдёт. Деньги нужны – на взятки учителям и учительницам!
- Вот оно что!
- А теперь не мешай  мне ужин готовить. Иди! –
Катерина встала к плите, сложив свои лунные крылья. А мастерица она была хоть куда! Вскоре Васина квартира наполнилась ароматом пищи. Сметанный пирог, медовые ватрушки, пюре с укропом, вермишель с тмином, маринад и оладушки –  появились на вечернем столе. После ужина Катерина взялась за уборку, и через час квартира засияла чистотой.  Вася не переставал удивляться чудесам. Он быстро подружился с Родей, помог ему по математике и информатике. Катерина выключила свет и пошла спать-почивать в свой чуланчик. Вася всю ночь ворочался, как на угольях: эх. хороша Катерина- сладкая малина! На следующий вечер он купил Шампанского и торт:
- Хочу вас угостить. С новосельицем, Катерина!
- Мы не против, - садясь к чисто убранному столу, ответила красавица, - только Родю позови!
- Хорошо! Родя, иди поешь! – громко позвал друга Вася.
- Не хочу! – раздалось из чулана и смолкло.
- Может, он потом присоединится? – неуверенно предложил Вася.
- А ты что, за мной приударить решил? – догадалась об истиной причине Катерина.
- Нельзя?
- Ты забыл, сколько мне лет?
- Забыл!
- Вспомни! – строго погрозив пальчиком, сказала Катерина.
- Не кокетничай, соседка! – возразил Вася подкладывая ей в тарелку кусок торта.
- Тогда берегись, сосед!
- Чего?
- Чар моих!
- Раньше надо было предупреждать. Сейчас поздно.
- Смотри. Я околдую, заворожу да и брошу.
- Куда бросишь?
- А куда ветер дует! На север. На юг. На запад. На восток! Был бы прок.
- Ты загадками говоришь!
- Ты тоже!
Ночь была лунная, как масло её режь да на хлеб намазывай. Губы у Катерины сладкие, рубашка шелковая, аромат жасминовый. Вася приблизился к ней, так зацеловала, заласкала, занежила его колдунья. Под кожу иголкой вошла, под брюшко петелькой вплелась и голову запрокинула, зубки скаля. Ножками оплела, ручками обвила и соски свои ягодные ввысь взметнула. Васю вскачь понесла, как по степи казацской, по пустыне сахаре, по морю индийскому. «Ой, ближе, ой, тягучей, ой слаще, ой милый! Ой, ещё, ещё, ещё!» И снова: «Ой, ой!» – запела под ним красавица свою долгожданную ночную песнь.
Эх, жалко мне тебя, пацанчик!  Такие занозы из сердца не вынимаются, ничем не выколупываются!
- Когда ты бабушку Марфу из больницы привезёшь? – вновь спросила Васю Катерина.
- Когда хочешь, любимая! Желанная моя, драгоценная! Жемчужина моя! – ответил ей Вася, завтракая.
- Сегодня.
- Хорошо! Дай поцелую. Дай! – и Вася вновь повалил Катерину на подушки. Рукой по бёдру полез. И  к шее лебединой припал. Застонала Катерина от сладости. Вася не думал, что женщина может быть такой сочной,  как спелый плод райского дерева.  «Какая ты сахарная, Катя! Словно и не человек, а мёд-нектар!» – прошептал ей на ухо возлюбленный. Катерина совсем разомлела, разгорячилась, нагая лежит, коленочки топырятся.
- Хорошо тебе? – спрашивает.
- Хорошо, Катя! Но ты мне скажи, много у тебя мужиков было …до меня?
- Много ли мало, все – мои! – отодвигаясь, ответила Катерина.
- Не отодвигайся, ответь. Кого любила? – настаивал ревнивец.
- Дмитрия Петровича любила….
- Когда?
- Сто лет назад!
- Назад. Назад! Тогда поворачивайся задом!
- Хорошо! – улыбнулась Катерина, - только не злись. Ты спросил, я ответила.
- Теперь я отвечу! –
Вася ласково погладил  рукой белые, мягкие ягодицы женщины, затем наклонился и поцеловал впадинку на талии. «Каждая родинка моя теперь! Каждый волосок! Чтобы забыла своего Дмитрия!» – произнёс с придыханием Вася, вновь и вновь приближаясь,  соприкасаясь с  Катериной. «А я не возражаю. Всё – твоё! Бери!» – Катерина привстала на колени, прижимаясь к возлюбленному. Он, тяжело дыша, приник к ней и заплакал.
- Катя, я тебя люблю!
- Люби! Но не спрашивай о моих мужчинах. Не  надо в постели об этом говорить!
- Зацелую, заласкаю, всю тебя выпью до донышка, до краешка!  Умру в тебе! Оживу в тебе! Дай мне всю себя! Всю, какая есть! –
Вася приник к Катерине и застонал, возбуждаясь и входя в неё. И вновь они летели по степям  васильковым и лесам дубовым, по океанам солёным и горам саяновым.  «Ой, ближе, ой тягучей, ой слаще. Ой. Ой. Ой. Я вся открылась, вся распахнулась, отдалась тебе, возлюбленный мой! Я кончила! Ой. Ой, ой!»
- Давай одеваться. Скоро Родя придёт! – предложил Вася,  с трудом отстраняясь от сладких губ.
- Давай! И ещё пойдём чаю попьём! – запахивая халатик, согласилась Катерина.
- Катя!
- Что?
- Скажи, что любишь меня! Скажи, прошу!
- Зачем тебе слова? И так видно….
- Наверно, ты Дмитрия любишь, а со мной просто балуешься….
- Хорошо, скажу: я тебя люблю.
- А Дмитрия?
- Ой, ревнивый!
- Не ревнивый. А любознательный. Ты же сама предложила в первый вечер знакомства в КВН поиграть.
- Ну и что? Поиграл?
- Доигрался…ответь, Катя. Прошу.
- Хорошо. И Дмитрия люблю, но по-другому – честно ответила Катерина, разогревая чай.
- Как это?
- Другим местом.
- Каким?
- Высшим.
- Опять загадками говоришь!
- КВН есть КВН! – отшутилась Катерина, - помоги с бутербродами. Может, шанежки в микроволновке погреть?
- Катя, я тебя съем!
- Не ешь меня, Вася, я тебе песенку спою, про колобка.
- Давай поженимся сегодня же! – предложил Вася.
- Давай. Только не сегодня.  Сегодня  ты обещал бабушку Марфу привезти! Пей чай и марш – за машиной.
- Есть, командир!
Так закончилось это лебединое утро. Тягучая, медовая тоска обволокла сердце Васи. Капкан захлопнулся. Небо сомкнулось в одну космическую скорлупу. Рыська пролетела, пёрышко обронила, яичко снесла да не простое, а золотое. То-то пир будет!
    Дмитрий был ошарашен звонком по телефону:
- Дима, милый, это я – Катя. Здравствуй!
- Здравствуй! – ответил ей хирург.
- Может, я не вправе тебе звонить. Но ты должен знать, что я тебе изменила.
- Почему не вправе! Звони, когда захочешь.
- Как твоя дочь Лега?
- Растёт!
- Мой сын Родя  тоже растёт!
- Твой новый любовник, кто… он? – спросил Дмитрий, - ты  же позвонила, чтобы о нём рассказать. Так ведь?
- Так!
- Катя, но я тебя всё равно люблю, как песню, как чистоту, ты это тоже должна знать!
- Ты меня придумал. Я не песня, а басня про мартышку.
- Ну, Катя, прости, наверно, я не должен  с тобой грубо разговаривать….
- Дима, я хочу поставить все точки! Словно книгу смотришь, а там буковки, как сор рассыпаны и все одна на одну похожи. Хочу, чтобы смысл у этой книги был! Чтобы ты забыл меня.
- Нет, Катя, смысл не в этом! Прости, любимая, прости….
Дмитрий положил трубку, не закончив разговор. Всё, Катя покинула его сердце, но не покинула душу. А на что он, собственно, надеялся? Что Катерина будет ему верна до старости? Он будет жить с Ольгой, а она прозябать в одиночестве? Такая сладкая, крупногрудая, волшебная, как скрипка! Дмитрий прошёл по ординаторской, сел, затем встал, потёр виски и снова сел. Достал из ящика флягу со спиртом и присосался к горлышку. Когда он пил спиртное, то любил считать, сколько сделано глотков этой едкой, синюшной  жидкости. Сегодня  он досчитал до пятнадцати. Поморщился и отпил ещё семь глотков. Затем набрал номер телефона своего начальника в департаменте:
- Здравствуйте! Дорогой начальник, выслушайте меня.
- О! Дмитрий Петрович,  рад вас слышать! – отозвалось на другом конце провода.
- Решил я уехать.
- Ну. ты даёшь! Куда?
- В одну из горячих точек нашего земного шара. На войну.
- Да ты зайди ко мне поговорим! Может, случилось что-то?
- Не зайду. Прямо сейчас еду за билетом.  Хирурги требуются везде!
- Так-то оно так! Но нельзя спешить! Хорошие решения спонтанно не принимаются!
- Не будем вступать в прения. Всё!
- Подожди, скажи хоть куда ты едешь!
- В Боснию…. Или Афганистан….Или Чечню. Прощай.
Затем Дмитрий оделся и поехал на вокзал. Он решил, что позвонит Ольге потом, когда приедет на место. Снег  прилипал к его чёрному пальто, туман застилал глаза.  Кружевные ветра медленно лепились к его удаляющейся, скорбной фигуре. Что-то было птичье в заострившемся лице, крылатое в раздувающихся полах одежды.  Дмитрий медленное входил в багровое зарево заката. Медленно и печально.

Ольга с детства ненавидела маршрутные такси. Эта пыльная, бензинная толкотня! Выкрики билетерш о приобретении билета… Но сегодня она ехала  через весь город в военкомат! Почему Дмитрий уехал в Чечню, что его заставило? Может, жажда денег, но Ольга нашла вчера на журнальном столике, оставленную Дмитрием крупную сумму.
Видимо её очкастик стал брать взятки. Но это не причина отъезда. Может быть, он расстроился из-за Галиной болезни или смерти Галиной  матери? Ещё поговаривают, что Дмитрий неправильно отнёсся к Егору, напавшему на Шапкину в Читальном зале. Ольга  скоропалительно искала ответ и не находила его. Она щурила глаза и злилась, что  забыла дома точки от солнца, купленные в «дорогом» магазине. В комиссариате ей сказали, что Дмитрий Петрович Мисочкин уехал по доброй воле. Так ничего не добившись, она вернулась домой к дочери. Лега была очень милой, смышлёной девочкой, она охотно оставалась с Ольгиными подругами, очень любила общение с Зинаидой. Весёлый визг и смех раздавался в квартире, когда Ольга вошла в комнату.
- Зинаида, спасибо, что выручила меня, - произнесла Ольга, снимая перчатки, – на       улице холодно. Бр-р…
- Узнала что-нибудь о Дмитрии? – спросила Зинаида, глядя в глаза Ольге раскосым взглядом.
- Нет, бесполезно.
- Может, Катерина что-нибудь знает?
- Откуда? Дмитрий забыл эту курицу!
- А вдруг не забыл?
- Ну и что? Они всё равно не встречаются. Мой хлюпик – честный мужик.
- Должна же быть какая-то причина!
- Да-да….-  согласилась Ольга.
- Что ты будешь делать?
- Легу в ясли отдам. На работу выйду, попрошу Ивана Семёновича, чтобы не очень меня загружал, - решила Ольга, поправляя причёску. И тут же вспомнила, что Дмитрий нервничал, когда она подносила руку к волосам.
- Как вы жили после возращения Мисочкина? - спросила, косясь в сторону, Зинаида.
- Так себе.
- Может, в этом причина?
- Сама думаю, где же собака зарыта?  Наверно, всё вместе: и я виновата тоже. Разбитую чашку не склеишь!
- Просто твой муж не такой, как все: слишком правильный, умный и серьёзный.
- Ой, Зина, с твоими взглядами, всю жизнь в девках просидишь. Кругом казино наоткрывали, стриптиз бары, магазинчики-бутики. Жизнь колесом! А такие, как Дмитрий, давно из моды вышли!
- Всё-таки позвони Катерине, спроси!
- Ладно! Баба – я практичная, снова замуж выйду.
- За кого?
- Найду побогаче…
- А как же Лега?
- Она маленькая. Привыкнет!
- А чувства?
- У меня нет чувств. Только половое влечение к деньгам, роскоши, зарубежным тачкам! Взгляни, какой век на дворе!
Зинаида подняла свои скошенные глазки и тут же опустила: на дворе не было никакого века, даже столетьем не пахло! Но за то на ветке сидела огромная синяя, пушистая то ли крольчиха, то ли кошка, но с крыльями и хохолком. Она мотнула всклоченной головкой и вскрикнула:
- Гляди!
- Ты чего? – подходя к окну, удивилась Ольга
- Там кто-то есть!
- Никого нет, тебе показалось, -  прижимаясь вслед за подружкой к стеклу, возразила Ольга.
- Да нет же есть. Синее, сказочное, как Феникс, существо!
- Протри глаза, там никого нет! – зная о слабом зрении Зинаиды, опять повторила Ольга.
Синий кролик-кошка-птица взметнула крылами и спрыгнула с ветки на крышу флигеля, стоявшего во дворе. Зинаида, как заворожённая, следила за её полётом. Это было настолько красиво, словно детство вернулось в отчаянную сквозняковую жизнь Зинаиды, не обласканную подарками. Ольга отошла и села на диванчик, купленный на краденные деньги. Она мечтательно запрокинула свою маленькую голову к потолку, высчитывая, что можно будет купить на мартынчики, оставленные Дмитрием для неё перед отъездом.  Себе - новые перчатки, брючки кожаные, лёгкую курточку, Леге – игрушки и что-нибудь из обуви. Если удастся,  то вазу или сервиз.
Зинаида встала на табуретку, следя за полётом рыськи, но её маленький рост не позволил досмотреть до конца необычайное происшествие. Она соскочила с табурета со словами:
- Оля, я пойду. Извини!
- Пока!
Зинаида выскочила на улицу, не успев запахнуть пальто.  Она была самым счастливым человеком на свете! Белые снежинки медленно кружились над её головой, вальсируя и приглашая кавалеров на танец. Словно это был балет в Мариинском театре, а Зинаида сидела в ложе со своими мечтами. Как здорово, что она пришла сегодня к Ольге, как мило и чудно вокруг!
Ноев ковчег отчалил в последнюю вечность. Дирижёр взмахнул палочкой и скрипки запели свою журавлиную, дивную, светлую песнь о добре и зле, о корысти и бескорыстии, о чести и  воровстве, о продажном и нерушимом.  Лужицы постепенно соединялись в единое водное пространство. Но Зинаида шла, не замечая этого. Вода доходила ей до щиколок, затем  до запястий, вот уже чудные раскосые глазки скрылись под потоком. Кто-то схватил её за шкирку и поднял на корабль, кто-то растёр ей  озябшие руки. Зинаида словно погрузилась в чью-то скрипичную,             берёзовую мелодию. Это Людмила  играла для неё, стоя возле церкви, тоже погружавшейся во тьму потока. Но сама скрипачка, словно возвышалась над разливанным морем и, перебирая  ногами обутыми в мягкие ботиночки, шла по волнам. Зинаида положила в разложенный подле скрипачки футляр, несколько мартынчиков и  заспешила на работу. А вокруг пело, дымилось, нарастало море – море разливанное!



Оливковая ветвь в клюве


Людмила, радуясь редкому снегу и обилию прохожих, вдохновенно водила смычком по струнам своей музыкальной подружки. Люди гуляли по Большой Покровской, соревнуясь в нарядах и  катании на тройках лошадей.  Некоторые покупали цветные шары и пиво. Многие удивлялись хлюпающей жиже под ногами, но Мелодия  держала их на поверхности, словно невесомых  белых чаек. Стая цыганок зазывала к себе наивных цветастых полногрудых  гражданок. Людмила играла всё громче и вдохновеннее, ей было приятно ощущать холодок погружения в свой недавно сочинённый шедевр. Оцепенение нарастало, капустные снежинки хрустели под ногами и таяли, наши подошвы, как маленькие зайцы, заглатывали содержимое дороги. Солнце, едва видимое за медленными тучами,  растворялось в саже горизонта. На другом берегу дороги, пропилив лунки, сидели рыбаки, замирая  в ожидании добычи. В одном из рыбаков Людмила узнала своего Мартынова, поэтому заиграла ещё сладострастнее. Ей хотелось, чтобы любимый муж проник в торжество лимонной жадной песни. Цыганки подошли к футляру, раскрытому  у ног скрипачки, и положили несколько чёрных матрынчиков. Блёклые капустные снежинки обволокли всё видимое пространство, и силуэт Мартынова исчез. Людмила пыталась разглядеть выражение лица сидящих поодаль рыбаков и не смогла. То ей казалось, что Мартынов улыбается в поисках ответа, то грустит, поняв как обманут. Обманут жестоким российским бизнесом, вытягивающими из граждан денег - пирамидами, огромными сфинксами бюрократии, застывшим в ожидании наживки. Наверно, он любил Людмилу, хотя не понимал что их связывает кроме тоскливой ревности и тёплой супружеской кровати. Но ему нравились её неординарные поступки, упрямый нрав, бескорыстная,  собачья преданность. Уезжая в свои бесконечные командировки, он тосковал по её запаху, по тонки м белокурым волосам, плавным линиям живота. Пускаясь в дон-жуанские интриги, он скучал по Людмиле, досадовал на себя, свою несдержанность.
Стемнело. Но люди продолжали свой необычный путь по главной улице нашего дома. Людмила решила прервать игру, чтобы перекусить. Но только она положила скрипку в футляр, пешеходы стали медленно погружаться. Людмила обомлела от неожиданного действия, цыганки в ужасе завопили, хватая младенцев и перепрыгивая  лужи. Капустный снег громче захрустел, медленный пары расцепились и бросились кто куда. Паника нарастала.  Как известно, весенний лёд – не крепкий, поэтому рыбаки тоже стали тонуть. Первым утонул Мартынов, он холодеющими пальцами цеплялся за проплывающую мимо льдину, моля о помощи. Вокруг истошно кричали и плакали его нерождённые дети. «Только не это!»- выкрикнула Людмила, но её никто не услышал. Она легко перебежала на другой берег, но лёд крошился под её ногами так, что останавливаться было нельзя.
- Ущипните меня! – сказала она проходящему рядом Анатолию из «Лукойла»
- Ага! Одумалась! – ответил ей Анатолий.
- Мне надо мужа спасти!
- Этого изменника?
- Да!
- В каком смысле?
- Какой ты тупой! – крикнула ему на ухо Людмила и ринулась дальше.
Мартынов исчез под водой. Тяжёлые тёмные круги разламывали песчаную тьму. Дети закрыли личики руками и отошли от берега. Людмила всё бежала и бежала по серой холодной кромке, огибающей реку.  Вскоре она поднялась на холм и взлетела, рыбаки в поисках спасения пытались ухватить её за ноги, но она рванулась вверх, теряя мягкие войлочные ботинки. Когда она приземлилась, то почувствовала холод одиночества. Тяжёлая синяя птица  несла в клюве оливковую ветвь. Это предвещало конец потопа. Тяжело хлопая крылами, рыська пролетела над самой головой Людмилы.
- Куда ты стремишься, милая птица?
- Из зимописания  лечу вон, - ответила рыська и выронила оливковую ветвь.
Людмила подняла библейский символ и поняла, что спасётся. Что её грешная любовь омыла всё. Сколько страданий выпало на эту кудрявую голову? Сколько таёжных, джунглевых мыслей и плачей?
Людмила вздрогнула и проснулась. Она вспомнила, что три дня назад Катерина переехала в другое место, в какую-то коммунальную малогабаритную комнатушку.
- Надо бы сходить к подружке в гости помочь с вещами! – подумала Людмила,  - И рассказать её свой странный сон…
Она потянулась и встала, подходя к окну. Отодвигая алую занавеску, Людмила изумилась странному мягкому лимонному свету, проникшему в комнату. Мартынов вчера уехал в командировку. Расщедрившись, муж оставил Людмиле на расходы неплохую сумму денег.
- По дороге к Катерине зайду в магазин, -  решила наша путешественница.

….Катерина, покормив кота, прилегла на диван. Мягкая дрёма после любовной ночи обволакивала её сознание. Звонок в дверь рассердил молодую женщину:
- Кто? – спросила Катерина сонным голосом.
- Хрен в пальто! – ответила ей Людмила, - открывай, есть будем!
- Входи, - пригласила Катерина, зевая, - прости, плохо спала ночью.
- Ой, а мне сон дурацкий приснился, - раздеваясь, сказала Людмила, - прямо страх!
- В среду сны не сбываются. Забудь! – Катерина пригласила свою подругу на кухню, - Садись к столу.
- Слушай, а у тебя здесь миленько! Кто сосед?
- Так один…- протянула Катерина и закраснелась.
- Один? Но очень привлекательный, да? – догадываясь в чём дело, любопытничала Людмила.
- Да! Но я его старше почти на двадцать лет.
- Любовь не имеет возраста, ты же сама мне это говорила!
- И очень ревнивый, - продолжала Катерина.
- Значит любит!
- Ага, и замуж зовёт!
- Вот это полёт. Вот это высота! – ахнула Людмила.
- Не радуйся! Я своё отлетала.
- Ой, ой! А как он в постели? Ничего?
- Хорош!
- Мне бабушка так говорила: хоть день да твой! Посмотри на меня, я вся извелась из-за этой б…
- Я тебе давно говорила – успокойся. Никуда твой Мартынов не денется.
- Сегодня он утонул в проруби, правда, во сне…
- Жалеешь?
- Конечно,  у меня же нет такого соседа, как у тебя! – пошутила Людмила.
- Дорогая, твой Мартынов – эгоист.
- А ещё он – гад, ****ун, козёл и сволочь. Но я его люблю.
- Ты просто привыкла его любить.
- Но сегодня я летала во сне… - мечтательно проговорила Людмила, - такой экстаз!
- Это, знаешь, к чему?
- К чему?
- К медленному, славному, радостному женскому счастью!
- С Мартыновым, что ли пересплю?
- Угадала!
- Эх, ну и сон! – и Людмила засобиралась домой, - Мне ещё бельё постирать надо!

Через час, после уходя подруги,  вернулся Родя. А ближе к ночи подоспел Вася:
- Где бабушка? -  встречая в прихожей возлюбленного, спросила Катерина.
- Она не захотела возвращаться! – раздеваясь, ответил Вася, - Где Родя?
- Спит!
- Тогда поцелуй меня.
- Хорошо! Но ты ответь, почему бабушка решила остаться?
- Захворала что-то. Говорит странно. Не знаю… - Вася всё-таки вырвал поцелуй у Катерины и пошёл в ванную комнату.
Катерина разогрела ужин и села на табурет:
- Ешь!
- Любишь ты, Катя, говорить рубленными фразами. «Ешь» «Иди»- прямо мороз по коже.
- Ну, прости. Мне хотелось пораньше лечь:  завтра на работу.
- Я тоже хочу лечь,  чтобы любить тебя.
Кое как поужинав, Вася  набросился на свою любимую, как изголодавшийся зверь. Было что-то нереальное в их отношениях. Катерина,  вначале любовных ласк была похожа на снегурочку, но постепенно таяла, разгоралась, становилась неистовее. Затем обмякала, ластилась к Васе, словно растворяя его в себе. Вася начинал постепенно понимать Катерину, её тягучий танец  наслаждения. Она словно оттягивала амплитуду ласк. Словно отдыхала, останавливая его пыл, а затем, неожиданно начинала стонать, когда, казалось, что всё замерло и остановилось. Она была неистощимой в выдумках, изощрённой, как античная наложница в близости. Её гибкое полногрудое тело то  змеилось, то замирало, то упруго напрягалось и требовало продолжения. Вася витал над пропасть несколько раз и не мог понять где то самое прохладное дно вожделения, тела их сближались и отталкивались. Толчки пружинили и рвались как мины,  его сердце вылетало из груди и членилось на куски глинистой земли. Всеми звёздами Вася вытекал в родное млечное пространство Катерины.
Полярная чёрная вековая ночь! Угорелые любовники твои змеятся в свадебном вальсе, исторгая пьяные звуки. Их гортань пересохла, и бубен луны треснул посредине деревянного распятия. Молодые языческие знаки  теснят гортанные надписи на теле. Эх, море – море разливанное! Сахарные деревья, расцветающие в наших телах.

Дмитрий действительно уехал  в одну из конфликтующих стран нашего огромного многоэтажного дома. Он работал в одном из госпиталей, не покладая рук. Разрывы снарядов не пугали его – Дмитрий давно их видел во сне. Именно такими они оказались в реальности. Сегодня оперировали одного бритого худосочного солдатика, и Дмитрий устал от напряжения. Последнее время у него от пыли и недосыпания слезились глаза. Одно неосторожное движение – и новобранчик умер. «Ещё одна глупая смерть на фоне глупой жизни!» – цинично подумал Дмитрий и отошёл от покойного. В эту ночь ему удалось сомкнуть глаза и забыться гулкой дремотой. Опять ему навстречу шла Катерина с бидоном молока. Она шла улыбаясь, расплёскивая молоко и не замечая этого. Радужное солнце колебалось у неё за плечами. Дмитрий протянул руки и увидел, что рук нет. Он хотел вскочить на ноги, чтобы догнать Катерину, но вместо ног из-под одеяла выскочили две культи. Вскоре раздался грохот разорвавшейся гранаты, Дмитрия подбросило, опрокинуло взрывной волной. И унесло вниз, на первый этаж. А там Афганские степи – рыжие кобылицы по степям скачут, хвостом ковыли взметают. Молоко у этих кобылиц нектарное, надоишь в пузырек из-под пепси – от бессонницы помогает, от хвори мусульманской. И женщину не хочется, а словно летишь над степью, как птица заморская и по весне гнездо свить хочется. И от пуль это питьё помогает,  рикошет отскакивает от тебя и песком мелким сваливается  в пыль. И дервиш молоденький приходит в кибитку твою, новое питьё несёт в пиале. Снова выпьешь – мускулы удваиваются. Жаль, что Катя не видит плечи твои богатырские. Затем солнце встаёт из-за горы вываливается, как соломы ком. А солдатика-новобранца хоронить надо ть! Он уже пахнуть стал, и грифы над ним летают. Стервятники в обморок падают от аппетита. Один стервятничек упал прямо в котелок с водой, Дмитрий его достал, ощипал да и суп сварил. Правда, вкусу ни какого! Тока что жирок плавает. Но Дмитрий с дервишами поделился, они его оберегать стали да иногда с вопросами ходят, как, мол, вы живёте? Воюем. Зачем вам война? Чтобы раны зашивать. Эх, Дмитрий, умный ты зверь! Но солдатика хоронить надо или к мамке отправлять, но вертолёта нет третий день. Тогда Дмитрий сказал: «Копайте яму!», но его никто не услышал. Дервиши ушли в поле – мудрости набираться. Стервятники загигикали от возмущения – они семь вёрст летели, чтобы мясца солдатского прихватить - детёнышей кормить. Дети-стервятнички в гнёздах сидят – с голода стали пухнуть, а тебе трухлятины жалко? Скряга! Дмитрий проснулся в холодном поту, ночь шла на убыль, ржали-перекликались кобылицы. Пастухи выгоняли  скудные стада на, изрытые воронками, пастбища. Солдатик лежал, запрокинув мёртвые глаза в улетающее небо. Больницу, где работал Дмитрий Петрович, снесло взрывом. Хирург, шатаясь, добрёл до развалин и позвал своих сотрудников. Но ему никто не ответил. Везде валялись остаки арматуры, железные прутья и оборванные провода. Дмитрий, чуя неладное, обошёл всю окрестность в поисках живой души.  Пастухи скрылись за горизонтом, он попытался их окликнуть, но понял, что это бесполезно: сырая местность поглощает звуки. Он сел на ближайший камень и задумался. Сегодня исполнился ровно год, как он прибыл сюда из Боснии. Но его работа бесполезна, как и он сам. Дмитрий выковырял из-под камня банку со съестным, открыл её кривым охотничьим ножом, сохранившемся у него в кармане.  Сон превратился в явь. Мёртвый солдатик кукожился под  обжигающим солнцем. «Всё-таки надо вырыть могилу!» – решил Дмитрий и пошёл за лопатой. Стервятники загоготали ещё громче. Но Дмитрий не слушал их, он стал долбить сухую проржавевшую от зноя землю. К вечеру могила была готова. Он отёр пот и вернулся к трупу. Пока Дмитрий копал могилу, стервятники оторвали у солдатика руку и вырвали кишки-  на ужин. Беззащитные мертвые глаза щурились от страха и тоски. Дмитрий не помнил имя этого новобранца, но знал, что где-то далёкая русская мать плачет перед иконами по своему сыну. «Ладно, -  подумал Дмитрий, - завтра на рассвете я ему  зашью брюхо. Перевяжу бинтом культю. Тогда похороню чин-чинарём!» Дмитрий Петрович оставил солдатика долёживать до утра, а сам отправился спать. Он расстелил белый халат между двумя углублениями, оставшимися после взрыва, и закрыл глаза. Степные кобылицы взвыли, чувствуя тоску живого человека. Дмитрию опять снилась Катерина, льдинка его малой родины, таявшей в его ладони. Возле Дмитрия кто-то шевелился, он подумал во сне, что это – змея, но не проснулся. Жаркая ночь приманивала тушканчиков, они с визгом набросились на лежавшего поодаль покойника. Дмитрий ворочался во сне, стараясь не вдыхать глубоко тошнотворный запах, исходивший от солдатика. Могучий храп  мчался по холмам, догоняя пастухов. Один из дервишей всё-таки спустился с гор, очень уж ему нравился хирург, напоминающий своим белым халатом деревянную куклу по имени  Шабаша. Но нынче хирург – Шабаша был без халата, лицо хирурга потускнело, и молодой дервиш в испуге спрятался в ущелье.
- Шабаша стал Шайтаном! – воскликнул испуганный дервиш.
- Почему ты так решил, о дервиш? – спросили его собратья.
- Он храпит, как очумелый, ночной, гордый Шайтан. Он поёт заклинания, поедая человека.
- Какого человека? – изумились собратья.
- Бритоголового – Курму.
- О, горе нам! – воздымая руки, воскликнули собратья.
- О великое горе! О, страшная участь! О, наказание всего рода!
- Что нам делать?
- Надо отобрать у Шайтана Курму и унести в горы!
- Что же медлишь, о умный, дервиш!
Испуганная стайка недоучившихся дервишей, воздымая руки спустилась в долину. Они переложили, обглоданного тушканчиками, бритоголового солдатика в белую накидку и унесли его в ущелье.
- О, Курма! Вознесись в небо! – воскликнули они, глядя в мёртвые глаза новобранца. - Стань птицей вольнокрылой, вольноокой, вольнобыстрой!
- О, собратья! Поднесите Курму ко краю! – попросил старший дервиш своих друзей, -Ещё ближе! Вот так!
- Что дальше делать, о, старший дервиш?
- Сбросьте его!
- Правильно ли мы тебя поняли, старший дервиш?
- Да, столкните  Курму вниз!
- Но если Курма этого не хочет?
- О, дервиши! Я учился три года у пришлых людей, семь месяцев омывал запястья, четыре дня ходил к Шабаше. Или вы сомневаетесь в моей мудрости?
- Нет, старший дервиш, не сомневаемся!
- Так что же вы не исполняете моё желание?
- Пусть придёт сладкая Гейла и возопит о сопоставлении наших желаний и твоих мыслей!
И пришла сладкая Гейла, и возопила она грудным голосом. Но никто ей не поверил. Тогда сбросила сладкая Гейла свои белые накидки. И снова возопила. Три человека поверило ей. И сняла сладкая Гейла тонкое покрывало со своих рук. Ещё семь человек поверило ей. И обнажила сладкая Гейла молодую молочную грудь свою. И сорок человек поверило ей. И обнажила сладкая Гейла тутовый пупок свой. Ещё сто человек поверило ей. И взмахнула сладкая Гейла бубном над пропастью и прыгнула на последний острый камень, качающийся, как стебель, и брызнула сладкая кровь из белой ступни на афганскую землю. И спрыгнула  сладкая Гейла на песчаную землю и пошла вокруг луга, отбивая ступнями чечётку. И забился её живот в конвульсиях  от плача. И обнажила сладкая Гейла лоно. И снова возопила  о правде, сошедшей с неба. Ещё тысяча дервишей поверила ей. И совокупилась сладкая Гейла со старшим дервишем плотью, лобызая грудь его. Застонал старший дервиш и прижал сладкую Гейлу к соскам своим. И задрожали они в соитии над огромной зеркальной пропастью. И замерли, и отдались друг другу всей жизнью, всеми звёздами, всеми богами и Шабашами. И тогда поверили все дервиши. И схватили покрывало, на котором в последнем забытьи лежал солдатик, и сбросили Курму в пропасть. Тихо, медленно, словно   неохота ему было, но  повалился Курма в атласную тьму. И высвободилась сладкая Гейла из объятий старшего дервиша и побежала  по тропинке к ущелью, орошая кровью ржавую, кобыличью землю. Затрепетал шарфик, оставленный Гейлой на плечах старшего дервиша. Поцеловал он последний раз шёлк и пошёл учиться уму-разуму дальше. Так закончилась эта восхитительная история о Курьме и Шабаше.
Проснулся Дмитрий и восхитился синему небу, прозрачному, как шарфик Гейлы облаку. Придавленный камнем, упавшим во время стремительного танца Гейлы, тушканчик вопил истошным мышиным криком. Дмитрий высвободил бедное животное и пошёл к ручью, чтобы умыться. Ему навстречу выбежала сладостная Гейла, ещё не остывшая от танца. Дмитрий схватил её и прижал к себе:
- Что ты дрожишь вся, о, милая?
- От страсти, Шабаша!
- Прижмись ко мне, о сладкая!
- Ты – бог, к тебе нельзя прижиматься! – ответила сладкая Гейла Дмитрию.
- Куда вы дели солдатика?
- Отдали другому богу.
- Тогда покайся, сладкая!
- Как?
- Ложись на траву и совокупись со мною.
- Но мне нельзя прижиматься к тебе, ибо ты – бог.
- А ты не прижимайся. Я сам прижмусь к тебе! О, сладкая, о чудная, о сахарная!
И возлегла сладкая Гейла на чудномаковые ковыли, и раздвинула свои дрожащие колёни перед Шабашой. Взвыл Шабаша и вошёл в сладкую Гейлу вздыбленной плотью мужскою. Изумилась сладкая Гейла чудесам божественным, прижалась двугрудо к навалившемуся на неё мужчине, и запела сладкую, мучительную, цветочную песнь радости. Совокупился Дмитрий со сладкой Гейлой под ржаное гиканье кобылиц, раздвигая пошире стебли её лебединых рук.
- Обними меня, Шабаша ещё раз, - простонала сладкая Гейла
- О, дай свои губы, дай свою грудь!
- Возьми тутовый пупок мой в свои губы.
- О, сладкая Гейла! О, ковыльная степь твоих волос!
- Выпей сырость из лона моего! Проникни в меня лепестком языка, о Шабаша!
- Гейла, Гейла – ла-ла-ла-ла-ла! – доносилось возле ручья.
И белые степные кобылицы метались по лугу в огромном томительном танце страсти. Одна кобылица забила копытами о землю, словно в агонии. Остальные взметнулись вверх по склону, и скоро топот копыт исчез за горами. Вырвалась сладкая Гейла из объятий Шабаша и, разбрызгивая росу, побежала по лугу, догонять своих кобылиц. Белая батистовая накидка осталась в руках у Дмитрия. Он привязал этот батист к ветке одинокого куста, застегнул брюки и наклонился к ручью. Вода отражала оседающую пыль горизонта, словно не было Гейлы, а только лёгкое облачко и ржанье кобылиц. Пока Дмитрий совокуплялся с Гейлой,  дервиши расчистили местность от камней. Возле ручья из остатков завала и белых покрывал дервиши соорудили жилище наподобие палатки. Они разожгли костёр и поставили рядом котелок с водой. Дмитрий приступил к еде, доставая тутовой палочкой жирное полусолёное кобылье мясо из котла. Насытившись, он почерпнул   ладонью воду из ручья и утолил жажду. Жёлтое солнце провалилось в пропасть, и настала третья душная километровая ночь. На этот раз Дмитрию не снилась Катерина, он видел перед собой соски звёзд и лоно Южной Рыбы с мерцающей похотью склонившейся над ним. К рассвету сладкая Гейла вновь спустилась с гор, чтобы отдаться Шабашу, но с восходом солнца она умчалась в свою маленькую юную песню:
- Гейла, Гейла – ла-ла-ла-ла-ла.
- Приходи снова, Гейла! Приходи каждую ночь, медозвонная! – прошептал Дмитрий, переворачиваясь на другой бок и засыпая  вновь. Гейла послала воздушный, кружевной поцелуй в зеркало ручья. Поцелуй отразился в радуге росы и расцвел розовым сладким нектаром. «Вот они какие - сахарные деревья, о которых рассказывал мне Мартынов!» – решил сонный, разомлевший Дмитрий, вспоминая далёкую родину, в блокадном кольце снега.
Так сочилось время сквозь лепестки сахарного дерева. Но к своему ужасу, Дмитрий однажды ночью увидел американский танк, ползущий по склону горы. Американцы продвигались осторожно, боясь мин. Один из них соскочил с люка и пошёл осмотреть местность. Но не прошёл он двадцати шагов, как позади раздался оглушающий взрыв. Американец свалился плашмя и застонал. Танк всё-таки умудрился подорваться на прошлогодней мине и загорелся. Двое - оставшихся в танке погибли. К рассвету пламя утихло, испуганный американец встал на ноги и побрёл дальше. Он подошёл к ручью, где несколько месяцев жил Дмитрий. Так они встретились:
- Хеллоу! – произнёс, улыбаясь,  Дмитрий.
- Хай! – ответил Джон.
- Как тебя подбросило. Ты не ранен? – поинтересовался хирург, глядя на рваную гимнастёрку американца.
- Ноу! Плиз ми дринк. Водка! – попросил Джон.
- Нет водки. Дринкай из ручья, - показывая рукой, на воду произнёс Дмитрий.
- О кей! – согласился Джон и наклонился к ручью.
- А эм русский. Я – Дмитрий.
- Джон.
- Ну, садись, рассказывай!
- Ваша рус плохо реформа. Сначал дефицит кушать. Сейчас дифицит мани. Наша Америка хорошо!
- Отстань, Джон! Иди спать, понял! Козёл! – выругался Дмитрий и пошёл на охоту.
Когда он вернулся к палатке, то увидел странную картину: Гейла находилась в объятьях Джона. О, сладкая  мисс Гейла, о, милая! Она с такой же откровенностью отдавалась Джону, как и Дмитрию, скинув золотистые, шитые бисером сандалики. Она наивно откинула голову и трепыхалась от вожделения под Джоном. О, Гейла, о, сладкая, о, батистовая! Золотое руно, парча, бубен, тутовый живот, чёрное темечко лона.
- Проститутка! – выкрикнул Дмитрий, стаскивая Джона.
- О кей, Дмитрий. Плиз! – ничего не понимая, выкрикнул  американец.
- Уходи в горы! Убью! – завопил Дмитрий, зверея.
- Я – Гейла, свободная, не рабыня! Мне хочется свежего мужчину! Ну, пляши, пляши. Гейла, Гейла, ла-ла! – и Гейла схватила за руку Дмитрия, - Ну, Шабаша, ну, давай!
- Завтра будет гроза! Я тебе обещаю, - выкрикнул ревнивец, зная, что Гейла и всё её племя боится грозы.
- О, не надо, о, сжалься! О, Шабаша! – вставая на колени взмолилась наивная Гейла.
Джон стоял в растерянности. Одно он понял, что  сладкая леди Гейла раньше принадлежала другому , а он её у Дмитрия отобрал. Джон схватил голову руками и спустился с горы.  «Вот влип, - думал он по-американски, - но Гейла сама пришла, сама меня соблазнила. Сколько дать денег этому угрюмому русскому, чтобы он простил меня?»
Тем временем Гейла умоляла Дмитрия о пощаде, она заламывала руки, теребила бамбуковые чётки:
- О, нет, Шабаша, о, нет! Если будет гроза, то отец проклянёт меня!
- Уходи, нечестивая! – просил Гейлу Дмитрий, - Не сыпь мне соль на рану!
- Какая соль? Хочешь меня, я – сахар! Я – сладкая. Ты сам говорил….
- Нет, ты – горькая, ты – полынь. Ненавижу тебя, - Дмитрий сжал кулаки, чтобы не раскричаться.
- Нет, нет,  сахар. Сахар! На попробуй! – И Гейла развела ноги, - На пощупай. Гляди какой цветок,  нектарик у меня розовый. Видишь, розовый! Сочный-й. Ну, давай, давай.
И Гейла раздвинула ножки ещё шире, призывая Дмитрия к соитию. Она послюнявила пальчик и стала гладить им свою промежность:
- Иди ко мне, иди к своей Гейле! Гейла хочет Шабаша! Шабаша хочет Гейла. Гейла – сахар.
- Примитивная! Гадкая! Брысь отсюда! –  Дмитрий отвернулся и пошёл вслед за Джоном
- О, не надо, о, прошу! – бросилась вслед за Дмитрием Гейла.
Но Дмитрий не слушал падшую женщину, ему стало противно. Он нервно потирал руки, догоняя американца:
- Послушай, ты Джон хренов! Я тебе сейчас врежу! – и Дмитрий повалил американца на колючую землю.
- О кей, Дмитрий. Ноу! – отстраняясь от русского, попросил Джон.
Но Дмитрий не слушал соперника.  Он выхватил кривой охотничий нож и вонзил его по самую рукоятку в живот Джону. Джон захрипел, подгибая руку, и выпучил глаза. Рана была глубокой,  бурлящая клюквенная кровь протекала сквозь солдатскую рубаху. Дмитрий выхватил бинт и по врачебной привычке стал накладывать перевязку. Джон жалобно стонал, закрывая глаза. Гейла в ужасе встала на колени возле Джона и беззвучно плакала. Она по-собачьи подползла к Дмитрию и заговорила, путая русские и не русские слова:
- Гейла - твоя! Гейла не будет с Джоном. Я не знала, что ты – зверь! Не надо завтра грозу. Отец проклянёт. Лучше в пропасть, как Курьма!
- Отстань!
- Гейла - сладкая, Шабаша, прости!
- Помоги мне перенести Джона в палатку. А потом уходи, – чётко выговаривая слова, сказал Дмитрий.
- Нет, нет. Там - кровь. Отец заругает. Пусть лежит. Всё равно умрёт!
- Тебе его не жалко?
- Прости Гейлу, тогда жалко будет.
- Дура!
Дмитрий взвалил раненого на плечи и понёс его на край ущелья. Если умрёт, то полетит в гости к Курьме. Если выживет, то сам приползёт в палатку. Затем  Дмитрий вымыл руки в ручье и пошёл собирать лечебные травы. Но травы все блёклые нынче, пожухленные, от них яды слезоточат, а не благоухания. Дмитрию удалось несколько травинок «пользительных», как говорила бабушка Марфа, сыскать. Так он их заварил в котелке да и Джону отнёс отвар-то. Всё-таки жаль  человека. Врачебная Гиппократная клятва взяла вверх, проклятая:
- Клянёмся тебе, Гиппократушка, всех болезных, поруганных, голодающих, воюющих, вылечить!
А мимо Улисс проплывает на лодочке утлой, венки в Лету бросает ромаховые. И дети подросшие бредут вдоль реки – все на Мартынова похожи: кудрявые, беловолосые, в лапти обутые.
- Пей, Джон, лечи рану. Теперь будешь знать, что война – это не тока в танке сидеть, самострелы наводить.
- Эх, зря ты, зверь-Димитрий меня поранил. Дружбу на бабу променял, - ответил по-английски Джон.
- Какая, растакая дружба? Рога растить?
- Борода у тебя есть, передний хвост-производитель есть, так и рога надо-ть! – допивая отвар, не унимался Джон.
- А у тя чё есть? – снова разозлился Дмитрий.
- Рана-а!
- Вылечу! Не бойся, завтра на ноги подыму! – Дмитрий достал из хирургического ящика всё, что нужно для операции, - Закрой глаза. Я зашью то, что распоролось. Тем более порез не глубокий, так  дырочка небольшая. Зато будешь на родине своей пенсию получать, не то  что я – подачку от Кремля!
 Утром Джон встал на ноги, а вечером уже самостоятельно сел на камень возле костра:
- Не сердись на меня, Дмитрий!
- Я не серчаю. Но обнаружил на темечке шишку. Может, впрямь – рога?
- Дай гляну.
- На. – Дмитрий наклонился пониже. Джон ощупал его голову:
- Есть выпуклость, но она не раздвоенная.
- Значит я - Единорог. Пойдём спать!
- Бай!
- Бай! Бай!
Они легли в палатке, накрывшись рогожей, сплетённой из ковылей. На лугу ржали молодые кобылицы, рожая жеребят. Стон родов доносился до ближайшего аула, где смятённое предсказаниями Шабаша, племя готовилось к худшему.  Гейла шила покрывала для больной матери, старший дервиш молился возле деревянной куклы. Младшие дервиши складывали в повозку нехитрый скарб. Первые раскаты грома раздались под утро. Отец послал Гейлу к Шабашу, чтобы та ещё раз попросила разгневанного человека, в белом халате, о помощи.
-     О, Шабаша! – наклонилась Гейла к самому уху   Дмитрия, - скажи грому, чтобы он      перестал орать. - Умоляю тебя, великий, страстнопевный, траволечебный, могучегласный! Сжалься над моей больной матерью, над нашей искромканой землёй. Если гроза  убьёт пшеничное поле, замнёт виноград то, чем мы будем питаться в сезон Пьяной Рыбы?
- Гейла! Я пошутил про грозу! –прикрывая рот, ответил Дмитрий.
- Как пошутил, Шабаша?
И Дмитрий встал во весь рост: 
- Эй, Зевс, эй, Улисс! Хватит орать! Они неразумные люди. Они боятся грозы1
Небо треснуло пополам, грохнуло и заискрилось. Гейла схватила накидку и прижалась к Дмитрию. Она дрожала, как осинка. Дитя неразумное, отшлёпать бы тебя ремешком! Но вдруг, словно что-то под тучкой надломилось, а затем притихло. С востока поднялось огниво, чиркнуло о скалу и медленно выпустило паровозный жар. Гейла вскрикнула от радости и захлопала в ладоши:
- Шабаша – ты самый небесный, крылатоострый!
- Прекрати, я пошутил. Всё произошло само собой.
- Ты хочешь меня, божественный?
- Гейла, я рад, что помог тебе. Но у меня на голове рог вырос.
- Сейчас пройдёт. Ложись!
Дмитрий послушно лёг на  кудревато сплетённый,  можжевельниковый матрасец. Гейла тонкими пальцами начала массировать темечко Шабаши. «Закрой очи, о, небом руководящий!» - постепенно её пальчики дотронулись до переднего хвоста-производителя. Исторгая проклятия, Дмитрий встал на ноги: «Гейла! Любовь кончилась! Иди к матери!» Гейла послушно встала, завернулась в накидку и ушла в аул.. Дмитрий дотронулся до головы: шишка не уменьшилась, но стала тоньше и кончик у неё загнулся. Дмитрий достал лезвие, намылил голову, подошёл к ручью и сбрил всю растительность в головы. Рожок на темечке мило качнулся и замер. Дмитрий достал свой инструмент, вколол себе пару ампул обезболивающего и срезал рог. Тампоном промокнул комочек крови и наложил швы. «Жизнь моя, когда ты перестанешь сниться! - подумал хирург и вымыл руки в ручье, - Тягучее забытьё, преломленное в сознании! Горькая связь с чужой пульсирующей вселенской тропой, по которой  мне ещё шагать и шагать!»
Сверху, покачиваясь, из пролетающего бомбардировщика, вылетела маленькая невзрачная бомбочка. Раздался оглушающий взрыв. Сон превратился в явь.
Новость облетела всю лестничную площадку: знаменитый хирург сам лёг на операционный стол. Через месяц калеку выписали из больницы и комиссовали обратно в его родные места. Для Дмитрия наступили иные времена. Он учился надевать протезы и ходить на костылях. Хирург заранее отказался от инвалидной коляски, чтобы не расслаблять свою волю. Даже по больничной палате он старался передвигаться самостоятельно.
Когда зажили ноющие раны, Дмитрий выписался из госпиталя. Мимо проезжал трамвай и Дмитрий, ковыляя, забрался на ступеньку. Трамвай тронулся. Калеке-афганцу один из студентов уступили место. На следующей остановке в трамвай вошла Катерина. Дмитрий не видел её почти год,  но всё тот же  неуловимый пшеничный запах её волос опьянил его. Лунные глаза скребли по душам пассажиров. Катерина куталась в сиреневый пуховый платок, ёжась от сырого мартовского снега. Затем она повернула голову к сидящему рядом мужчине и улыбнулась:
- Ну, здравствуй, Димочка!
- Узнала?
- Ты думаешь, стал невидимкой?
- Ты мне снилась…
- Ты мне тоже!
- Как будем дальше жить? Я теперь без рук и ног, сплошной протез.
- Душа-то у тебя не протезная!
- Умная ты, баба, Катерина!
- Пойдём Домой, родной. У меня сегодня День рождения.
- Домой? К тебе? А молодой любовник?
- Переживёт.
- Это жестоко.
- Тогда пойдём к тебе в общежитие.
- А Родя?
- Родя в Москве учится.
И они пошли по тёмному коридору медицинского общежития, в комнату, где гуляли ветра, и в единственном шкафу жили мыши.
Катя любила отдаваться мужчинам. Первый её муж погиб по пьянке. Вышел покурить – и провалился  в лестничный проём. Только белая кроличья  шапка осталась. По ней и опознали покойника. О, Катя, Катенька, гладенькая русоволосая  россияночка! Тельце у тебя розовое, тити большие, мягонькие, стояком стоят. Ножки круглые, чулочки ажурные. Пахнешь ты лавандой да пшеницей полевой. Такая росистая, сочная. Мокреть у тебя солёненькая, словно океан выплёскивается. Пазуха пахнет мятой да резедой. Не просыпайся, Дмитрий, так  и спи всю жизнь, колобродь над Катей, верховодь над ней. Лунную сонату помнишь? Там-там, туда-сюда, там-там, туда-сюда. Эх, горюшко луковое, глазоньки мокренькие, ладошки потненькие. Это желание, Дмитрий! Это вожделение. По бабе скучился! Гейла – не баба, а дудочка с семью дырочками. Вот Катька – баба так баба. Пушистая, как зверёк, синенькая, как рыська, ласковая - страсть! А чего ты ревёшь? Ревнуешь, небось? Ничего, ничего – это пользительно,  это душу мягчит, да сердечко томит. Катерина - мягкая перина, любовь смертная! Иди за вещами! Иди к своему бывшему любовнику да и бухни ему в личико: «Не хочу с тобой дальше быть! Хочу с калекой век доживать, дни зимние коротать, стужу пережидать!»  А любовник в ответ: «Одумайся, Катерина, он безденежный! А я при деньгах. Слышь, звякают! Ты любишь музыкальный звон! Всю жизнь в беднячках прожила. Квартиру вот продала, чтобы Родю учить в училищах-институтах-университетах!. В мой чуланчик перебралась. Я ж – барин, хозяин! Ты мне сапоги должна лизать за мои мартынчики, за мои баксики!» «Нет! – ответствовала Катерина, - опостылел ты мне. Душа вся простыла,  чихать мне на твои баксики! На твою тачку-самокатку. На твою еду-мясостуйку! Не люб ты мне, не желаю тя!»
Так и распрощалась Катя с Васей. Любила минутку, а расставалась час. Соседи квас пили брусняковый да самогон ромаховый,  три ночи гуляли! Думали, что снег кончится, потому что ведьма улетела. И метёлка из подъезда пропала. Как котяра слизал. Правда, метёлка-то замухрылистая, перья выщипанные, ветки сглоданные, но и она бы сгодилась: дворничихе снег месить, по двору его раскидывать. С окон сметать, детей пужать. Эх, лето красное, что ж ты тако снежное? Тако пуржитое? Где твои боги-человеки, Зевсы - Улиссы, Гиппократы самодвиженые? Куды-ть запропастились? Вот Прыщ Иванович ползёт по сугробам. Сейчас будет наказы давать,  ко власти подбираться. Он в домком ныне баллотируется. Но его старухи не пущают. Они революцию пережили, перестройку-пересройку, Ельцина, Селезнёва, Путина, Кара Мурзу, Кенеди, Буша, Индиру Ганди, Зюганова, Туполева, Сахарова, Солженицина, Толстого, Варёного, Пелевина, Пугачёва, Николая Первого, Лебедя, Скворца, Ворону ощипанную, гибель Арала, таяние Айсберга, четыре войны, три победы, тысячу похорон, две тысячи свадеб. А тебя, Прыщ Иванович и подавно переживут!
И чё мы, бабы, всяких ненормальных мужиков любим? У него ног нет, рук нет, только хвостик передний торчит, в разные стороны помахивает, как у собачонки приветливой. Направо вильнул – есть хочет, налево – бабу завалить. А ежели прямо станет – к снегу. То –то  сыпанёт, как из крантика!  И такой белёхонький, такой тонюсенький, маланхольный! Денег у этого мужика – пенсия. А что это такое никто не знает: кто-то говорит, что Буш придумал пенсию давать, но почтальоншу в подъезде снасиловали, так люди ждут, когда оправится, бедняжка. Кто-то говорит, что пенсия – это когда коммунизм, всем одинаково, а купить неча. Ещё болтают – языки чешут, что снег виноват. Сани бронированные  в поле застряли. А в санях извозчик в кольчуге сопрел. Почитай кольчуга эта семь пудов весит, а ещё забрало да штаны железные. И сопрел, родимый, вместе с пенсией. Где его чёрт лысый носит?
На пятом этаже – Москва. Там счетоводы сидят, всех пересчитали, кроме Дмитрия. Всех зачислили в зимописание, кружочки нарисовали, галочки, точечки, ковычечки, значки отличительные, правку внесли и опять посчитали. Нет Дмитрия в списках – не воевал, а где руки-ноги потерял не известно. Может сам себе отпорол, опыты ставил. А чего? Многие учёные так делали ради науки. Что такое наука? Тварь такая, её в клетку поместили, Чубайсу поднесли: «Гляди, гад, чего натворил со страной!. Страна хуже кролика подопытного стала!» А Чубайс отвечает: «Что значит хуже? Совсем не хуже!» С тем профессоры и уходят, а страна в клетке остаётся, для других опытов. Гляди. А там бабки трепыхаются, дети рождаются, люди колготятся – жить хотят. Чего бы им такого подбросить, чтобы они поняли? А чего не было? Война была, денежная реформа была, инопланетяне прилетали, пенсию никому не носят, денег не дают. А люди всё живы – пупырья едят,  музыку слушают, стихи пишут. Что за порода такая, что за звери? И птица синяя над ними летает – синяя птица удачи. И море у них под окном шумит – море разливанное. И бабы мужиков хвостатых любят до безумия!
Бывало, лежит Дмитрий в постельке, нежится, сны пересматривает один за другим, а Катерина его жарко  обнимет, ко рту с поцелуем жмётся:
- Проснись, богатырь,  я тебе шанег напекла. Похлёбки с клёцками наварила, карасиков нажарила!
- Со сметанкой?
- И с простоквашкой и  с сывороточкой!
- А для чего?
- Чтоб ручки-ножки выросли!
- А деток хочешь?
- И деток хочу!
- Давай делать!
- Давай!
И легли они рядышком и задышали часто-часто. И стали деток делать: раз, два – попка голова, три, четыре сердца изобилье, пять, шесть – и косички есть! А любовь у них – зашибенная! Катерина даже ночью просыпается: глядит рядом ли Дмитрий, погладит его по голове и опять уснёт. Дмитрий протезы прицепит, костыли подставит и на кухню идёт: кофе варить. Катя встала, рубашечку одёрнула, рубиновые чашки взяла, кипятком сполоснула и давай  на стол накрывать. А иногда днём любиться начинают. Дмитрий всё за столом сидит: наукой занимается, Катя сзади подойдёт,  обнимет – сердце зашелохнется. Они в постель лягут, целуются страстно. А затем прижмутся к друг другу,  грудка к грудке, живот к животу, словно в смертном объятии. Так долго лежат – зачарованные, пока Катя охать и постанывать не начнёт: «Ой, милый, ой, золотой, ой Димо-ой -о-чка!», тут  Дима разохотится, застонет, заохает. Так день пройдёт, другой, третий. Век любви – одна минута.
Как-то Катя глаза открыла: глядит птица сидит на окошке -  зачарованная. В клюве – ветка оливковая покачивается. Значит, конец потопу, вот и спаслись, люди добрые! А мимо Гиппократ в лодочке плывёт,  змей везёт. Улисс с Пенелопой на передней корме качаются. Детки шариками надувными машут. И Людмила на скрипке играет. Так ещё никогда никто не музицировал! Такая жгучая, пронзительная, травяная, сахарная тоска – любимая для сердца. Погружение до самых щиколок. О чём плач твой, Людмила? Что ты нам души бередишь? Сахаром  прогорклым поливаешь, мёдом полынным, нектаром соляным? Что мы делать будем с песней твоей, талантом неуёмным? Мы – неучи, безработные. Тоскливые. Непричастные! Дервиши наши разбрелись, Гейла га кобылице ускакала, стадо увела. Мама у Гали Шапкиной  схоронилась-сгнила. Мартынов твой рыбалить ушёл, удочки невода закинул, рыбку тебе золотую-серебряную  поймал. А тебе всё не так  да не эдак! О чём тужишь, девица краса? Гляди и на твоё окошко синяя птица села и тебе оливками помаячила. Знать спаслись мы. Теперь будем ЗИМОПИСАНИЕ читать, с третьей главы от Марфы.


 Новый ледниковый период

Что-то занедюжилось бабушке Марфе нонче. Вчера она зубы потеряла. На полку положила, как всегда, но нет их. Пошарила она одной рукой, пошарила другой – нет. Медсестру, Галю позвала:
- Дитятко, погляди, нет ли тамо зубов моих?
- А ты разве их сюда клала? – удивилась Галя.
- А ты где ищешь?
- Так здесь, где сказали.
- А ты глянь ещё!
- Я глядела, бабушка.
- Ну-ну.
- Может, вы под подушку их положили?
- Под подуху? Ты чё, с ума сошла?
- Нет, не удалось. Хоть я на грани была.  В больнице для душевнобольных лежала.
- В нашей?
- Да. Здесь и осталась работать.
- Ндравится?
- Какая разница! Дмитрий  теперь дома, научной работой занимается. В хирургическом отделении работать – тоска, – ответила Галя, ища зубные протезы бабушки Марфы.
- А ты взлети повыше, да погляди получше, можа чего найдёшь.
- Как ты теперь жевать будешь?
- А ты мне чего пожиже принеси.
- Каши?
- Давай!
- Чего ещё надо?
- Васе звякни – пусть мне зубы поищет.
Вася пришёл на следующий день:
- Бабуля, ты чего?
- Не знаю, сынок.
- Чего ты меня звала?
- Забыла!
- Бабуля, я с работы еле-еле отпросился, а ты – забыла….- удивился Вася, садясь на стул.
- Ты меня отсюдова не забирай. Я скоро сама улечу.
- Куда?
- К подругам моим: Дарье, котору три года назад схоронили, Татьяне – что три дня пила с кавалером да и померла, Настёнке, её – соседи прибили. Помнишь?
- Я тебе морс принёс. Пей.
- Клюквенный?
- Нет, смородиновый.
- Смородина - пользительная ягода… А чего Катерина? Всё на метле скачет?
- Нет метлы. Нет Катерины. Упорхнула.
- Эх, и баба - смачная! Будешь знать, как рот разевать. Он у тебя и сейчас открытый! – отчего-то рассердилась бабушка Марфа.
- Катерина к своему прежнему возлюбленному ушла, - ответил Вася.
- А ты, почему не удержал? Свил бы силки да лапки ей связал.
- Она же не птица. Ты всё путаешь, бабушка!
- Катька не птица? – засмеялась бабушка Марфа, - Да она самая первая птица. Даже Галя Шапкина и то птица – куропатка. Людмила –синичка, а Катя – лебедь!
- Бабуля, тебе пора лекарство пить! – перебил её Вася.
- Слышь, сынок, а ты Катерину хорошо ли любил? Хорошо ли тискал, за тити брал? Тело гладил? Смаковал?
- Ну, бабуля, ты такая смешная!  У неё теперь ухажёр без рук-ног. Вот уж погладит!
- Чтобы гладить - руки не нужны!
- А чего надо?
- Крылья и хвост! Крылом объять, хвостом прикрыть. Ведьмы это любят.
- Бабуля, а ты чего меня вызывала?
- Я зубы потеряла, сынок, – запричитала бабушка Марфа.
- Так они у тебя во рту!
- Нету, нету. Я шарила!
Тут Вася увидел, что во рту у бабки зияющая пропасть темнеет.
- И впрямь нет! Были же!
- Ой, горе, Вася, ой, горе.
- Может,  Галя поищет?
- Искала. Не нашла.
- Давай я поищу.
- Давай.
Вася заглянул под кровать, но ни чего кроме клубков пыли и маленькой Мышки не увидел. Затем он подошёл к тумбочке, посмотрел там и отшатнулся от запаха. Остатки недоеденных пирогов, косточки от слив, шелуха от семечек и прочий хлам находились в глубине больничной копилки. Затем  Вася заглянул в шкафчик, выругался от впивающихся заноз и прекратил поиски.
- Ну, я же говорила, - вытирая слёзы, сказала бабушка, - а ты не верил.
- Я врачу скажу – он найдёт, - глядя на часы с неумолимой стрелкой, проговорил Вася.
- У нас врач – паук.
- Может, кто из твоих соседок взял.
- Им не надо. Они все – брошенные родными. Смерти ждут, - махнув в сторону двух старух, храпящих на кровати, возразила бабушка.
- А кому надо?
- Тебе!
- Обижаешь, бабуля! Я стараюсь, к тебе хожу. Еду ношу…
- Вот ты и взял, чтоб еду не носить.
- Да я у тебя три дня не был!
- Так я три дня ищу, зубы-то!
- Я не брал!
- Ты не брал – других навадил!
- Кого?
- Феденьку Багрянцева!
- Так он же умер! Под машину попал.
- Тогда Галю!
- Зачем ей? У неё и так неприятностей – куча. Сама еле выжила после аварии…
- Тогда Егор.
- Так его арестовали, бабуля!
- Он из тюрьмы бежал!
- Ага, умная. Он бежал, я ему помог, зубы твои красть уговорил, - совсем  разобиделся Вася
- Нет! Не так.
- Бабуля, хватит выдумывать!
- А ты послушай правду, сынок. Ты мысленно мне зла пожелал! Мол, надоела кляча старая, хоть бы померла. Вот зубы и пропали!
- Тогда причём тут Егор?
- При експертизе! Я его вчера видела. Его проверяют на пригодность, - довольная своими догадками, прошепелявила бабушка Марфа.
- На пригодность к чему? – снова изумился Вася, забыв о времени.
- Представь куклу Барби. Представил? Если бы у неё был жених, то он имел бы точно такое же мужское достоинство. Куклина радость – так бы я назвала это место. Назвала бы и спокойно уснула до следующего утра.
- Тогда спи, а не болтай ерунду.
- Ой, Вася, не увидеться нам боле! – хватая приёмного внука за рубаху, взвыла бабушка.
- Опять снова да ладом. Мне на работу надо!
- Ты кем робишь?
- У Ивана Семёновича на фирме. Ещё Прыщу Ивановичу помогаю. Я теперь нарасхват.
- А на сердце чё?
- Тоска, бабуля. После Катькиного ухода всё не мило! Все кишки вынула, всё нутро болит, иуда.
- А ты завтра на болото сходи. Там она сидит по ночам.
- Нет, по ночам она Дмитрия ласкает…
- Правильно. Сначала ласкает, а потом на болото летит, яйца высиживает, птенцов выводит, - снова впадая в транс, прошептала Васе бабушка Марфа, - вон погляди на небо, скоро она по небу полетит. Уже ночь.
- Так светло же!
- Ах, дурак! Ночью тоже светло, от её перьев! Она птица вольная, жаркая, медовая. И луна при ней и звёзды. А ещё море её – море разливанное.
Вася вышел из палаты городской больницы № 1 для душевнобольных. Бабушка, забыв о его отсутствии, продолжала бесконечный, вяжущий  душу разговор-пришёпот: «Ну, так супостаты-снега да метели-колобродки ныне слетались в одну стаю, а ране-то выйдешь из избы рыськи летают, ты им пирожка дашь – они счастье принесут. У кого младенец заболел – вылечится. У кого грыжа – пройдёт. А то можно чаю попить с «лисандровкой» – дюже помогает от немощи. Это настойка така – три листа дуба, четыре мяты, кореньев там разных и причат особый. Как причат скажешь, три дня рот не открывай. А тут лисандровка поспеет. Цеди её, в ковшик лей и - на стол дубовый1 вот бы ноне лисандровки выпить – и хвори унять. Ой-ой бы унять!» И бабушка Марфа встала на тряские ноги, подержалась за койку, постояла и пошла в уборную, приговаривая: «Лисандровки бы откушать, а, Вася, принеси-ко завтре!»
Одна из соседок проснулась, села на кровать, перекрестилась, зевая:
- Эй, Марфуша! Завтрак давали?
В палату вошёл Тим Тимыч:
- Ну, чего, девки, разлеглись?
- А, здорово, брат! – ответила ему недавно проснувшаяся соседка бабушки Марфы.
- Доброе утро, сестра!
- Ты сегодня, Тима, дежуришь?
- Дежурю.
- Как наш любимый доктор – Дмитрий Петрович поживает?
- Он теперь в общежитие переехал. Новые протезы заказал. Вот как бывает - лучший хирург остался без рук!
- Кем он теперича робит?
- Лекции в институте читает. Преподавателем, стало быть.
- Башковитый мужчина. Как мы его все любим!
- И мы его тоже уважали. Степенный такой, не корыстный. К людям душевен!
- Говорят, Катерина к нему снова приластилась.
- Естественно. Ольга про него думать забыла.
Вязь разговора, словно полотно  расплеталось в воздухе. Было слышно, как в уборной шебуршится бабушка Марфа. Как хлопают крыльями капли воды, как сплетается кружево медленного будничного безликого дня. Ещё одного дня жителей нашего города, суженого до размеров кленового листа. Казалось – подставь ладонь и вся эта Лилипутия уместится на ней.
- Пойду додежуривать, – произнёс в ответ Тим Тимыч.
- Увидишь Дмитрия Петровича Мисочкина – кланяйся. – Попросила его, снова позёвывая и ёжась от все проникающего холода, старуха.
- Передам! Я, может,  к нему сегодня заеду. Наведаюсь!
- А для чё? – вступая в разговор, спросила вернувшаяся из уборной, бабушка Марфа.
- Бумаги ему привезу. Дмитрий теперь статьи пишет, - здороваясь, произнёс Тим Тимыч.
- Про птиц? – снова поинтересовалась бабушка Марфа.
- Нет, про людей!
- Зачем тогда они на ветках сидят?
- Кто? – удивился странному разговору Тим Тимыч.
- Все!
- Да откуда ты взяла?
- Знаю. Иначе бы зубы не пропали.
- А… так я тебе новые закажу. Будешь шамкать ими лучше прежнего. Гуляш есть, курицу, рыбу, свинину, кашку-замарашку.
- Не буду! Я не такая нонче.
- А какая ты?
- Синяя! Мне и зубы-то не нужны. Клевать подачку можно с ладони, можно с полу, с земли сырой.
- Это ты правильно сказала, Марфа, не пенсия у нас, а подачка.
- А ты не веришь!
- Верю! Пока, девки мои, не хворайте! – И Тим Тимыч, пожимая плечами от полученного разговора, вышел из палаты. Вскоре зафырчала его «Скорая помощь» под окном. Слёзно брыкнулась и уехала собирать больных да хворых, и в их палаты, как в корзины да в лукошки, складывать. Тем более время нынче наступило базарное, хлопотное. Пятый этаж, где Москва-дурёха расположена, протёк Люди вышли с вёдрами и тряпками – воду промокать. А вода вся жирная, в пятнах. Тряпки воняют, спасу нет. А тут ещё Людмила в Москву уехала – на гастроли. Совсем плохо стало без неё, тоскливо. Вечером сядешь – песню затянешь, а подпеть некому. И-и некому. И-и море-океан. И-и душа-малина. А Людмила по Москве ходит-бродит. Эх, ты юродивая моя, кровинушка моя, светленькая, пуховая. Исть хочешь? Пить хочешь? А негде. Кругом рестораны не русские, кофейни на  психушки похожи, огни мерцают, машины дудят. Какие-то Макдональдсы, Казино, Бистро, Пив-бар, Рок-кофе. Это как? Выпил кофе и рог вырос? Ну, нет уж. Я хлебца поем, водой святой запью. А в соседней квартире – Арбат написано. Встану на угол, поиграю на своей музыкальной подружке и дальше пойду. Может, на ужин накидают мартынчиков? А чё, Людмила, тебе Мартынов денег не дал? Нет, не дал – он на рыбалку ушёл и не вернулся. Ой, люблю я своего изменника, грешника, пакостника – Мартынова! На весь мир могу крикнуть, до звёзд дальних, до именинников божьих до угодников святых: Николая, Пантелеймона, Саватия, Зосимы, Петра, Николая! Из глубины морской отозвался сом, шевеля усами. Гривку всклочил, плавником шевельнул и баньку затопил. Веников морских насушил, мальков засолил и пирует себе.
«Позвоню-ка я Мартынову, узнаю, вернулся ли он с рыбалки!»-  решила Людмила и пошла на почту. Медленные скрипичные гудки раздались из казённой телефонной трубки. Людмила набрала знакомый номер ещё раз: и снова прозвучала всё та же механическая мелодия.  «Неужели снова мой муж к Шапокляке пошёл?» – безнадёжно подумала Людмила. Лёгкий мятный холодок пробежал вдоль лопаток и остановился  на пояснице. В голове зашумело, задвигалось, словно скрежещущие пружины мозга распрямились у висков. Людмила вновь не принадлежала себе, она безвольно зашла в винный магазин, купила себе четверную. Зайдя за угол, откупорила зелёную бутылочку и сделала несколько глотков. Затем  Людмила спустилась в метро и расчехлила скрипочку. Медленный, осенние тревожные сгустки вырвались из музыкального чрева её подружки. Вновь распустились сахарные деревья, медленный густой август наполнил нектаром безжизненные, коричневые розочки. Шмели расселись по  своим листочкам, вскидывая жёлтые лапки к небу. И бескрылые волны Леты  двинулись к морю – морю разливанному. На льдинках сидели последние чайки, вопя о несбывшейся обманной, бесполезной любви – любви, которая не приносит радости. Людмила допила водку и  аккуратно поставила бутылку на бордюр. Мимо проходивший мужчина, попросил у Людмилы номер её телефона, обещая оказать спонсорскую помощь.  «Знаю я вас спонсоров, - подумала Людмила, - вам бы только до постели моей добраться, а там про деньги забудете!» «Вы – изумительная скрипачка, давайте я вас угощу ужином!» «Нет! Нет и ещё раз нет!» – ответила Людмила.   «Прошу Вас, я – порядочный человек!» – настаивал уличный знакомый.  «Как вас зовут, порядочный человек?» «Николай Геннадьевич» «Так вот, Николай Геннадьевич,  оставьте меня в покое!» – чуть не плача, ответила Людмила и стала собираться. Её заработок на сегодняшний день составил несколько мартынчиков. И ей хотелось сыграть Брамса, Шуберта, Листа. Её ненасытные внутренние толчки требовали плача и покаяния. Николай Геннадьевич  достал из кошелька сто долларовую бумажку и протянул Людмиле: «Сыграйте что-нибудь для меня!» «Хорошо!» – согласилась Людмила, немного успокаиваясь. на пятом этаже стемнело. Город достал из-за пазухи свои фонари, витрины протирали очки, вглядываясь в прохожих.
- Ну, как вы? Надумали поужинать: - вновь спросил Николай Геннадьевич.
- А приставать не будете? – улыбнулась Людмила. Она опьянела выпитого вина и от сыгранного концерта.
- Конечно, нет! собирайтесь!
- Предупреждаю, что я замужем, что  я – ненормальная, что я – истеричка.
- Слава богу! Давно мечтал о такой, как вы!.
Людмила медленно, старательно упаковала скрипку, по-хозяйски отёрла рукавом губы и спустилась с Николаем в кафе напротив.  Когда они присели за столик и сделали заказ, Людмила поведала Николаю о своих переживаниях, заодно она рассказала о Феденьке Багрянцеве, об Анатолии, о Гале Шапкиной и прочих друзьях и недругах. Николай спокойно её слушал,  затем так же спокойно проводил до гостиницы и попрощался. На следующий день он позвонил ей и предложил встретиться вновь:
- Людмила, я  с нетерпением буду вас ждать!
- Вот привязался! – Вырвалась у Людмилы нечаянная фраза.
- Действительно, привязался, теперь, как бычок на верёвочке. Вы – очаровательная!
- А вы нет!
- Я понимаю, но я же не заставляю вас ничего делать. Мы просто погуляем…
- Погуляйте один! – И Людмила прекратила разговор.
Москва мельтешила людьми, как мурашами в муравейнике: каждый тащил свою иголку, листик, веточку. Узкие щели метро просвечивали небытием. Медленное танго снега возвращало полдень, ухватившись за губительное световое излучение. Плакали дети, дрались нищие, на городской свалке скулили щенки. Людмила почувствовала тяжесть в ногах, дойдя до перекрёстка она свернула во двор. Села на лавочку и нос к носу столкнулась с Николаем. Он взял её за руку, снял тёплую красную рукавичку и поцеловал в ладонь. Никакой нежности, никакого тепла не почувствовала Людмила, но Николай весь трепетал. И Людмила уступила ему. Они вошли в сырой подъезд многоэтажного дома, поднялись в двухкомнатную квартиру. Но когда Людмила оказалась внутри холостяцкого жилища, что-то дрогнуло у неё под сердцем: «А почему бы нет?» – вспыхнуло в её сознании.
Феденька Багрянцев свесился с люстры и медленно захихикал:
- Обмани своего мужа. Наставь ему рога!
- Зачем?
- Для куража! Для танца! Для маленьких лоскутиков счастья!
- Какого танца?
- Гопака – в белом колпаке. Вальса – в розовых чулочках. Польки – в переднике и без штанов.
- Феденька, скажи, что с моим мужем?
- Ты разве не знаешь? Всё тоже самое. Жижа, грязь, смола липучая.
- Из смолы янтарь получается!
- А ты пчёлка, вмерзшая в него на столетье вперёд…
- Но мне нравится быть ею! Я вмерзла в Мартынова, в его большую седую голову, в его мёртвое сердце, в каждый стук на его запястье.
- У мёртвого нет стука!
- Есть! Я слышу его даже сейчас, пока Николай накрывает на стол, откупоривает вино! Шампанское! Ледяную тягучую водку! Медовый, сладкокоричневый коньяк!
- Ну!
- А ещё икра – чёрнаая, красная, белая! Белокочанный, ядрёный балык, глянцевый кальмар, черепашьи лапки в собственном соку,  гребешки солнца под маринадом!
- А пупырья есть!
- Они только в живом мире, а здесь – загробный, тёмный, воровской мир! Я предательница, нарушившая клятву всех Гиппократов и Улиссов вместе взятых, я  вероотступница всех моралей чернокнижья и зимописания, начиная с четвёртой главы.
«Людочка, прошу к столу!» – позвал, расстилая  сильнокрахмаленную скатерть, Николай.
- Право, я неловко себя чувствую…. Не знаю, зачем пришла… - отчего-то поёживаясь, сказала Людмила.
- Какая, вы, право, интересная, какая-то первозданная, словно не от мира сего! Садитесь, прошу вас!
- Как можно забыть свои средневековые привычки! Рыцарей, идальго, матрон и кормилиц? Джона Рида и всю его армию?
- Хорошо, я буду настоящим рыцарем! Дон-Кихотом! Где мой плащ, мой слуга, мои ветряные мельницы? Ешьте, Людочка, пейте, наслаждайтесь. Сейчас я включу музыку. Вы любите бузуку?
- Да, - Людмила медленно оттаивала, похоже было, что она зря держит камень за пазухой.
Николай галантно налил ей вина, положил в тарелку салат, рыбу,  мясо, обжаренное в бобовом тесте:
- Не скрою, что вы мне очень и очень нравитесь, Людочка. Но, милая девочка, вы так напуганы, что после ужина я буду вынужден вас прогнать на улицу!
- Но там снег! – улыбнулась Людмила.
- А вы самая настоящая снегурочка! Роскошная, белолицая, но холодная!
- А вы кто?
- Я – бедный рыцарь! Кстати – вот и ветряные мельницы подоспели! – Николай достал из ящика шкатулку.
- Что там?
- Подарок для вас!
- Боже мой, это та самая шкатулка! Вы знали Феденьку Багрянцева?
- Знал, но недолго! Он часто останавливался у меня, приезжая в Москву. Хотел в театре устроится на работу, но не успел….
- Единственное, что он успел – умереть, – склоняя голову, ответила Людмила.
- Вот-вот, а вы торопитесь. Куда-то рвётесь, спешите! Вы - талант, и этого достаточно. Зачем вам оценка  глухого мира?
- Отчего вы решили, что мне нужна оценка?
- Москву приехали за ней! Зачем же ещё! Я вам пять баллов поставлю, хотите? Где ваш дневник?
- А ещё вы меня ремнём отхлещите и в угол поставите!
- Этим вполне может заняться ваш муж. Кстати, как его зовут?
- Мартынов!
- У этого крокодила есть имя?
- Он не крокодил…. Но имя у него есть: Мартынов.
- А отчество?
- Тоже есть: Мартынов.
- То есть получается – Мартынов Мартынович Мартынов.
- Отгадал, - переходя на «ты», ответила Людмила.
- Не отгадал, а вызнал! Людочка, ты заслуживаешь счастья! – снова подкладывая в тарелку мяса, сказал Николай.
- Счастье – это Мартынов. Горе – это Мартынов. Полынь, ромашка, гнездо куропатки, пыль на дороге, исповедь Мухамеда, тайная вечерня, коран, евангелие, десять заповедей, руда и плутоний – это тоже Мартынов.
- Может, и я в твоём понимании – Мартынов?
- А тебе хотелось бы?
- Если тебе так легче согрешить, то – да!
- Я не собираюсь грешить!
- Милая, чистая, море моё – море разливанное! – И  Николай уткнулся в Людмилины колени своей кудрявой головой.
- Ты обещал сразить ветряные мельницы! Садись на коня, догоняй жернова, тяжело вращающиеся вокруг деревянного туловища!  Доставай свою шпагу,  охотничье ружьё, меч обоюдоострый, кинжал инжирный, ножик резной! – отстраняясь от Николая,  проговорила Людмила.
- Я не разбойник, мне хватит рогатки! – целуя руки женщины, возразил Николай.
- Тогда отпусти меня!
- Хорошо! Но неужели я тебе совсем не нравлюсь?
- Я же сказала: Мартынов – это весь мир, а ты – война.
- Действительно, я себя чувствую завоевателем неприступной крепости. Сдавайся, Людочка!
- Ты хороший, милый, добрый!
- Когда так говорит, понравившаяся мне женщина – это означает, что она стойко  решила выиграть сражение.
- Прости, Коля, но я покидаю поле битвы.
- Ты уходишь?
- Уезжаю, убегаю, выхожу из игры, держу меч наготове! Открывай дверь, распахивай ворота, поворачивай ключ в замке! – Людмила накинула лёгкую шубейку и отправилась в прихожую. Николай не задерживал её. Он молча закурил сигарету и выпустил пташку на волю:
- Прости!
- Прости!
- Прости!
Затем он подошёл к окну и, прислонясь к раме, долго смотрел, как за поворотом исчезает стройная фигурка милой женщины, как она,  склоняя голову в воротник, заслоняется от ветра, как  медленный зачарованный танец заканчивается в последнем пируэте.
Людмила засунула руку в карман и обнаружила там пятьсот рублей:
- Славный мальчик! – усмехнулась она,  - Можно доехать на такси до гостиницы.
- Сэкономь свою трёшку и поезжай на трамвае! – возразил ей Феденька Багрянцев, свесившийся над ухом.
- Какой ты умный!
- И ты – не дура!
- Славно провела вечерок?
- Как в рыцарском замке побывала! Словно на машине времени покаталась. Коля – такой галантный. От тебя привет передал.
- А ещё чего?
- Вот шкатулочку твою резную отдал.
- А ты открой эту диковинку. Там зайчик живёт. По деревьям скачет!
- С дерева на дерево, с веточки на листочек, с листочка мне в ладошку, помнишь, нашу считалочку?
- Ага, капустный заяц, не кусай мой палец! Кусай лисонькин, кусай кисонькин! И - все в рассыпную, кто последний, тот галит.
В это время к остановке подъехал трамвай. Людмила ловко ступила на подножку и вновь окунулась в своё прошлое. Подошёл контролёр, продал билетик. Людмила поглядела – счастливый. И вновь подумала о Мартынове, о заполошном сердечном тоскливом пространстве недосягаемого чуда.  «Отчего я такая неприспособленная? Мне Николай целое представление с цирковыми трюками и балаганом вымерших татар показал! Надо будет у Катерины рецепт взять, как забыть обиды, нанесённые единственным разлюбезным мужем!»
Трамвая, щекотнув пространство,  направился на север.  Стрелка компаса колебалась, натыкаясь на стёклышко обиды и тоски. Белые бабочки снега плыли по кипарисовым чащам города. Людмила чувствовала, как проникает холод в её лёгкие вельветовые ботинки. Хотелось поскорее доехать и лечь в постель.
Когда Людмила Мартынова вошла в комнату музыкального общежития, то удивилась странному сиянию вещей, разбросанных по кровати. Одеяло исчезло, словно испарилось сквозь зелёное пространство потолка, тусклая лампочка дореволюционного накала скрывала пыль, покоившуюся на столе. Людмила быстренько, словно прячась от кого-то, приняла душ и легла спать. Ей снова снился Мартынов, держащийся за удилище, словно за спасательный круг. Постепенно лунка затвердела, и караулить её не было смысла.  Возле Мартынова трепыхалось несколько подлещиков в смертельном рыбьем танце. От удачи кружилась рыжая, оленья голова рыболова. То-то брыкается да выяркивает надоедливая уловислая мысль в энтой голове! То-то негневливо и сподручно витает белая апостольская церковь в мечтаньях да обволакиваниях незатейливого мозга! Кто кого поймал, ещё непонятно! То ли рыбак рыбку, то ли рыба-сон рыбака!
- Очнися! – прокукарекал над самым ухом, сомлевшего Мартынова, Феденька Багрянцев.
- Гой еси на небеси! – ответил ему Матрынов.
- Айда-ко ко мне в гости!
- Зачем? – снова промямлил рыбак.
- Ушицу хлебати!
- И то верно!
- У меня ложка есть. Узорчата!
- Ну?
- И чашка расписная. На ней флажки да лилии намараны!
- А у меня жена есть! – отчего-то похвастался Матрынов.
- Врёшь! Нетути! Она уехала от тебя! Умчалася! На оленьих упряжках, на ягелевых постромках! В кибитке сидит, Якутией любуется!
- Ты всё перепутал! Какие кибитки в Якутии?
- Тёплые. Мягонькие!
- Замолчи!
- А вокруг ребятишки бегают, шалят. Все узкоглазые, личики жёлты. В лапту играют! Тебе водить! – и Феденька, распалившись, бросил глышку в спину Мартынова.
Мартынов очнулся от внезапного удара и открыл глаза. В кои-то веки его вновь спасли от гибели нерождённые дети.  «Сомлел я!» – подумал рыбак и стал собирать снасти. Он встал, отряхивая остатки видения, поёжился и закурил. Темнело, слегка снегопадило, но было радостно до жути. Мартынов добрался до берега, волоча на спине рюкзак, затем он вышел на остановку и махнул рукой. Приближающийся трамвай ослепил его блеском фар. Одинокие фигурки деревьев бросились врассыпную. До утра было так далеко, как до несказанного, якутского счастья!
Людмила проснулась – разомлевшая, отдохнувшая. Она долго плескалась в скудном общежитском умывальнике, чувствуя, как розовеют щёки, как радуется море за окном – море разливанное! Николай позвонил ей через неделю, попросил Людмилу приехать к нему:
- Людочка. Мне нездоровится! Хочу видеть тебя!
- Хорошо! – согласилась Людмила.
Когда она вышла на улицу, то была поражена обилием нищих, цыганским табором разместившихся на всевозможных участках дороги. Они умоляли о помощи, показывая прохожим культи ног, язвы конечностей, ожоги и рваные рубцы на запястьях. Удручающее зрелище! Но более всего Людмилу поразило то, что в квартире Николая стоял тошнотворный запах мочи. Пришелица шарахнулась было снова к выходу, но Николай окликнул её слабым голосом:
- Входи, Людочка, я ещё не вставал!
- Где ты? – натыкаясь в прихожей на сломанные стулья, переспросила Людмила.
- Я на полу?
- Отчего так? – ещё сильнее изумилась Людмила.
- Новая методика лечения: натирания квасом, сон на голых досках и баня в собственной моче.
- Ты случайно, не Рахметов?
- Рахметов!
- Тогда надо спать на гвоздях!
- Хорошо, вылей мочу в унитаз, - указывая пальцем на горшок, стоящий возле дивана, сказал Николай.
- Что у тебя за болезнь?
- Приступ неподвижности!
- Брось! – морщась от резкой вони, исходившей из кухни, произнесла Людмила. Она быстро вылила сиреневую жидкость из горшка и баночки, взяла мокрую тряпку и протёрла пыль. Затем ринулась на кухню и перемыла там всю посуду. Николай по-прежнему лежал на доске и охал:
- Одна женщина, она меня очень любит, – улыбнулся Николай – посоветовала мне народный способ выздоровления. У меня затяжной грипп и пирамида воспалений!
- Египетская?
- Это не шутка. Мне очень плохо, - лицо у Николая застыло в гримаске сфинкса.
- Чем я –то тебе помогу? Тем более мне скоро уезжать…
- Я буду тебе платить тридцать баксов в день, чтобы ты приходила и ухаживала за мной! Готовила еду, ходила в аптеку, делала натирания.
- Успокойся, Николай! Кто тебе сказал, что ты болен?
- Одна женщина, она меня очень любит….- снова начал скороговорку свою Николай.
- Про любовь я уже слышала! Что это за женщина?
- Хочешь, я тебя с ней познакомлю? Она придёт через час….
- Не хочу! Коля, у меня сегодня - концерт! – Людмила быстро оделась и покинула больного.
«Что случилось с этим весёлым, любвеобильным человеком? Какая муха его укусила? Тьфу! – подумала Людмила, - Мужчины странный народ! Лёгкое недомогание возводят до степени тяжёлого недуга!» Затем Людмила пересекла улицу  и вошла в арку. Она достала из сумочки пол-литра водки и отпила несколько глотков. Закусила чёрным хлебом, постояла немного. Затем достала скрипку из футляра и заиграла польку Штрауса. Мир снова был дружеским и тёплым. Видения остались где-то за тонкой якутской полосой облака. Там изнемогая от кручины и тоски билось тяжёлое старческое сердце бабушки Марфы. Горлицы-Марфы, сахарной розочки-Марфы, веточки-Марфы, огромной серой грустной бескрылой звёздочки.
- Тожно, девки, умираю я! – произнесла Марфа и вздохнула.
Никто не услышал.
- Отхожу я!
Опять никто.
-      Тогда и помирать не буду! – обиделась Бабушка Марфа и стала жить.

Миросотворение

И сказал великий праведник:
- Будет так: придёт в ваш дом мироносица в рваном платье, веригах, босая, непричесанная. Заголосит и запричитает люто, похабно, изрыгисто. О чём глас её непонятно. О чём песня её злобнонёбная, губногортанная неясно. Что она желает, сего добивается никто не споймёт, но жутко на душе станет у каждого, ядовито. Что ни яство - то огнь, что ни квас – то брага, что ни мёд – то жижа болотная с червями да лягухами.
И возразил ему неразумный да неправедный:
- Такого не будет. Лапша на ушах! Трёп! Болтовня! Ты газету, старец, почитай, там всё сказано по правде!
И ответил великий праведник:
- Читал я твою газету, юноша, да скукожилась она, пожухла, затрухлявила да меж пальцами провалилась. Буковки, сто букашки разбежались. Запятушки в комочек слиплись да укатились в канавку. Ты зимописание прочти! То-то любо. То-то вещно! Сирин с ветки скатился от зависти. Гамаюн перестал прищёлкивать да накликивать напасти от  изумления. Классики в гробу перевернулись да черепами скрипнули, чуя соперницу.
И ответил ему юноша:
- Нет такой книги. Не наша она.
- А чья же, юноша?
- Заграничная! Супостатная! Ерунда это!
- А ты знаешь, что означает слово « ерунда»?
- Нет.
- Ерун – по-тибетски глагол, вещее слово! Понял?
- Я по-тибетски не калякаю!
- Да ты и по-русски-то не очень. Наклонись ко мне, неразумный!
- Ну!
- А старорусский, знаешь? Что до сотворения было, ведаешь?
- Нет!
- Так вот тебе – подзатыльник!
Старец хлопнул по лбу юношу кулаком, искры посыпали – меленькие такие, словно ядрышки. Старец их в горсть собрал и дальше пошёл. Он был последним горцем планеты, хранителем истин и мистических имён. Таких как: Сотворитель Благого, Прощение всего Животворящего, Непорочность, Чистота, Высота , Крылья, Пересотворение мига, Рост вечности в ладонях, Осенний крик звёзд, Полынный перезвон, Стонущий вечер Тютчева, Умом ничего не понять. Старец возвращался в небытие, где его ждали, где молились о нём на семи кораблях Леты. Вот уже первые флаги показались из-за горизонта. Улисс, Гиппократ и дети готовились к встрече. Жертвенный барашек крутился на вертеле, золотое вино было разлито по деревянным бочкам и готово для черпия. Сахарные розочки красовались на заморских блюдах из корешков одуванчика. Старец покатал на ладони прыгающие ядрышки и выбросил их в канаву. Загробный мир имел свои преимущества – он был нескончаем! Лёжа фундаментом на рыхлой почве, он давал живые ростки! Недаром наш поэт воскликнул: «Я построил дом на своих костях!», а ничего, чудный домик! И веранда есть, и сарай, и печка! Бывало, придёшь с мороза, с охоты ли, рыбалки, примостишься, обогреешься, и начнёшь сказы сказывать прохиндейные!
Вот был, случай! Людмила, как вернулась из Москвы, так сразу к Катерине – шмыг! А там – гости гуляют, едят шаньги, брагой запивают, то ли помолвка, то ли наоборот, Людмила не очень поняла. Села она возле тумбочки с телевизором, чарку опрокинула и глядит: как раз под салфеткой сто рублей лежат. Ну, лежат себе да лежат, никому не мешают. Людмила ещё не пьяная была, но соблазн в ней взыграл как раз на эту сумму: «Купила бы я себе кофтёнку ажурную, с люриксом!» только Людмила отвернётся, так снова в ней чёрт пробуждается: «Возьми да возьми!» Людмила взяла сотенку, в лифчик спрятала. Сидит. Огляделась – никто не заметил. Дальше сидит, чарку за чаркой пьёт, капусткой закусывает. А тут пироги принесли, опять сидит Людмила. Вроде, кажется, забыла про сотенку в лифчике, даже не пьянеет! Так день-то прошёл.
Дома Людмилу дожидался Мартынов:
- Где была, жена? – спрашивает.
- Чего ты? – изумилась Людмила.
- Соскучился!
- Понятно…. Как рыбалка?
- Золотую рыбку не поймал, но на уху достаточно!
Пока диалог длился, Людмила разделась, сотенку из лифчика достала и спрятала в буфете. Затем в постель легла под бок Мартынову и вздохнула.
Кофточку Людмила купила, носила, пока не надоест. Но, когда бабушка Марфа умерла, Людмилу Бог обокрал. А было это так: ехала Людмила в трамвае - с деньгами, а вышла на остановке – без денег. Видимо, дух бабушки Марфы узрел незримое, отлетая в дальние края, в самое начало миросотворения, его сочное семечко, подсолнуховую завязь, яблочный пушок! Всё – тупик! Людмилу обокрали, обобрали, обворовали воровку! Караул! Правда, ей тогда Николай помог.
А было это так: Людмила позвонила Николаю узнать, как здоровье? А Николай ей говорит:
- Я теперь другим методом лечусь!
- Каким?
- Ноги в навозной жиже грею и личинками от мух под мышками натираюсь. А ещё по воскресеньям собственными испражнениями ногти мараю и на солнце сушу. Перхотью хлебные корки посыпаю и поясницу обвязываю.
- Помогает? – морщась от брезгливости, вяло спросила Людмила.
- Ещё как! Хочешь, рецепт дам?
- Не надо. Я так запомню.
- Что у тебя, Людочка, нового?
- Мне деньги в долг нужны, Николай!
- Сколько?
- Рублей четыреста.
- Людочка, в долг не дам. Но если ты мне свою мочу продашь, то я тебе заплачу! Мне всего литров десять надо, для субботней ванны!
- Я не успею. Сегодня уже пятница…. – огорошено возразила Людмила.
- А ты мочегонного попей! И завтра к вечеру принеси мне.
- Постараюсь! – ответила Людмила и начала сбор целебного настоя для Николая.
В субботу Людмила отвезла во фляге Николаю домой мутную жидкость и получила нужную сумму для покрытия долгов.
Но в природе было всё по-прежнему, улетели последние синички. Раздвинулись облака до края неба, дразня первой синевой. Плодились мыши в потайных, тёмношершавых норах вселенной. Бабушка Марфа печально лежала в гробу, как земная, ситцевая, скудельная мелодия. Людмила на кладбище сыграла слезливого Шопена. Катерина развязала  покойнице тёмные руки и ноги, накрыла панихидным покрывалом и бросила комок земли. Тёмный бугорок колыхнулся над миром и утих. На миг высыпало веснушчатое сияние над нами и угасло. Тим Тимыч всплакнул. Затем процессия двинулась обратно, некоторые забрались в «Скорую помощь», кто пошёл пешком. В доме бабушки были накрыты столы, но подруг у неё оказалось гораздо больше, чем рассчитывали хозяева, завладевшие в нахаляву бабушкиной комнатушкой. Среди гостей были: тётка Мария с собакой Белкой, тётка Варвара, Нинка, Верка, Светка, Катерина с Дмитрием, Людмила с мужем, Вася, Ольга с дитём, Зинаида, ещё гости с севера и юга триста человек с востока, из Якутии сорок шаманов, с маковых плантаций дед Федор, С Альп спустились Митрофан и Антипий, двести обманутых вкладчиков, Николай с колбой мочи, тринадцать апостолов, десять знаменитых художников и один раскрученный графоман. Словом, пировали семь дней, даже забыли, зачем собрались. А на девятый день опять поминали, снова пили до сорокового дня. И ещё спорили, какая башня выше: наша водокачка или мельница Дон Кихота. Что глубже, наша речка Грязнуля или Миссисипи. Оказалось, что наше всё лучше. Даже сор у нас особенный – пахнет пряниками, а от мусорной кучи лопухами и перцами тянет. Тут встала Галя Шапкина и сказала:
- Хороший он был человек, помянем!
- Так бабушка Марфа  померла!  - возразила ей добрая половина.
- Нет, что вы! – откликнулась вторая добрая половина,  - Старик помер. Гиппократ. Несколько веков подряд. Вот и пьём.
Спор дальше продолжать было бессмысленно. Выпили кто за кого. Стали вспоминать.
- Много он дел сделал. На лодке по морю плавал.
- Да не на лодке, а на судне. Он ещё памперсы изобрёл. Да его лицензии лишили.
- Я его возлюбленной была, - отозвалась тётка Варвара.
- Ну и ну! -  присвистнул Тим Тимыч.
- Баранки гну! Неужто забыли? Это же – мой Гиппократ!
- Нет, не забыли! Но дядя Гипа живой. Он только что выходил во двор, помои выливать! Я его отругала хорошенько! – удивилась Катерина.
- Если бы не отругала, он бы не умер! – обиделась Галя Шапкина.
- А давайте я вам молитву прочитаю! – тоненьким голосом попросила вдова.
Пока вдова читала молитву, вернулся соседский ребёнок и начал рвать цветы прямо на могиле. Всем стало стыдно, но никто не мог остановить разошедшуюся вдову. Она так причитала, что наверху стоящая ваза, шлёпнулась прямо на головку ребёнка. Мать взвыла и кинулась накладывать повязку и успокаивать малыша. Снова выпили. Разговорились:
- Душе на небе всегда тридцать лет!
- А моей душе - десять! – Возразил Николай, - Я каждый день в моче парюсь, молодость прибавляю.
- Сколько раз оперировал, но ни у кого души не видел, - улыбнулся Дмитрий.
- Вот тебе руки-то и оторвало, - огрызнулась  тётка Мария.
- А тебе – ум! – отпарировала Катерина.
- У меня, его и так не было! Вот у Марфы был. Но не простой, а птичий. А у тебя звериный, ты когтистая, леопардовая. Не идёшь, а танцуешь. Всех самцов с ума свела! Тебе снег по грудь, а нам по самые крылышки! Поняла, молодка!
Выпили. Закусили. Кто сладким огурцом, кто похлёбкой перепелиной, кто лесным мхом. Нынче мха настригли – страсть, да такого мягкого, прочного, хоть шубы шей. Нашили, на рынок понесли. Иностранцы покупают, долларами сыплют, аж в глазах рябит. Один мексиканец тоже взял вместо ковра. Но его на таможне остановили.  «Зачем вам эта трава?» – спрашивают.  «Для сувениру!» – отвечает мексиканец. Вертели, вертели, видимо дырки искали, но, где там – не нашли. Отпустили. Мексиканец домой приехал,  на пол мох постелил и давай плясать вместе с женой. Сто лет пляшет, а ковру износа нет. Мало того, ковёр расти начал. Сначала роща небольшая с оврагом показалась, а затем после трёхсот плясок – берёзка и овраг подле неё. А тут дожди пошли – сеногнойные, дуболомные – спасу нет. Ночью мексиканец ковёр выбросил, но поздно, климат поменялся на триста восемьдесят градусов. Темно. Холодно. А затем снег пошёл и до сих пор валит, как дурной.
Тут Ольга пришла:
- Чего вы меня забыли?
- Пришла так поминай! – Отдёрнул её Тим Тимыч, – хватит Дмитрию жисть портить!
- С чего вы взяли, что я плохая?
- На лбу написано.
- Не написано. Я в зеркало глядела.
- А ты в  сервант погляди. Увидишь.
Ольга поглядела и ахнула: морщинки на коже  складывались в слово: «Дура». Она потёрла лоб, но бесполезно, кремом намазала, ничего не помогает. Тогда Тим Тимыч Ольге книгу с полки достал – тяжёлую:
- Читай тёмными вечерами при свечах. При непогоде и ветре. При ясных днях и солнечных ливнях!
- Ладно! – послушалась Ольга.
Тут в разговор вступила Людмила:
- И мне дай!
- И мне!
- И мне! – завопил народ. Так книжку и разодрали на мелкие клочки. У кого в руках, какие фразы остались. Стали их собирать, но ничего не получилось:
- Песня ходит по головам.
- Радость наполняла вёдра.
- Кудри вились на вилы.
Тьфу, чепуха какая!
Снова помянули. Стали анекдоты рассказывать. Посмеялись. Николай громче всех, ему полезно – душа не старится. Тут с рыбалки вернулся Мартынов. Злой, как чёрт:
- Людмила, подойди сюда! – сказал.
- Зачем? – пискнула Людмила.
- За любовью!
- А где дают? – спросил народ.
- И мне!
- И мне!
- И мне! – закричали дети.
- Надо же! – пожала плечами тётка Варвара, - какие все жадные!
- Сама-то какая! Я к тебе вчерась пришла, ты даже не открыла, - напомнила ей дворничиха.
- Я вечером никому не открываю. Боязно.
- Так я днём была.
- Днём и подавно. Изнасилуют!
- Кого? Тебя что ли! Насмешила.
- А у нас в колидоре не видно - старая ты или нет. Подумают, что красавица и набросются!
- Ха-ха, - ответила дворничиха.
- Ты сама мне тоже не открываешь. Я стучу, стучу, звоню, звоню. Ногами колочу, бидоном, крюком, веслом. Бесполезно!
- Откуда у тебя весло-то?
- У девушки заимствовала.
- У какой?
- У каменной.
- Так это ты, Варвара, памятник сломала!
- Нет. Я только весло оторвала. А ногу Тим Тимыч.
- Зачем ему нога?
- Гвозди вбивать.
- А руку кто?
- Известно. Прыщ Иванович. Он её под куртку спрятал. Начальство приезжает, поздороваться надо. Так Прыщ руку ему каменную протягивает для солидности.
- А кто живот стащил?
- Маньяк. Он же и попу спёр.
- Ну и дела, - покачала головой Катерина, - какие вы все тёмные.
- А ты чё, светлая что ли?
- Нет, я седая!
- Это из-за Дмитрия.
- Что с ним? – удивились соседи.
- Ему каменных частей не досталось!
- Пусть ко мне приходит. У меня дома голова каменная валяется. То ли этой девки с веслом, то ли учёного какого-то, не спойму! – вступил в разговор сухопарый старик.
- Ой, Гипа, ты впрямь живой! – обрадовалась Варвара, но на всякий случай осталась на месте.
- А ты чё думала?
- Так ни чё! – потупилась болтливая тётка.
- И мы ни чё! – кивнул ей народ.
- Мы Марфу поминаем. Вот Галя Шапкина за кого пьёт, не знаем.  Она не наша.
- А чья она?
- Федькина.
- Он ей всё время является!
- Я  за трамвай пью! – воскликнул пенсионер.
- А я за кобылу. Эх, скорая была! По степям, ковылям скакала! Грива шёлковая, чёлка русая. Сама в яблоках!
- Свят, свят, – перекрестились три старухи из Заволжья, - это не к добру.
- Сами вы – курицы,  не к добру! – снова воскликнула Варвара, но, взглянув на деда Гипу, смолкла.
- Я тоже сон видал, - хмурясь на тётку Варвару, начал дедГипа, - в гору лезу, а почва мягкая, как сало, ягоды под ногами лопаются. А я будто уже плыву, впереди сестра моя Марфа камыши раздвигает.
- Разве тебе Марфа сестра?
- Да, по дяде Улиссу, по тётке Февронии. У неё много родни было.
Снова помянули. Всех. Заплакали горькими полынными, тягучими слезами. Утёрлись  мягкотканными платками, вышитыми полотенцами. Дед Гипа высморкалася в шёлковую скатерку:
- Тут от покойницы стихи остались!
- Дай-ко почитать!
- И мне! – попросил народ.
Дед Гипа  встал на стул, чтобы всем было видно. Но только он открыл рот, ножки стула подкосились, и чтец свалился на пол. Бумажка со стихами, подхваченная внезапным сквозняком, вылетела в форточку. Послали мальчика. Но он вернулся уже мужчиной. Послали мужчину, но он вернулся стариком. Такое страшное дело – эта улица!
- С чего вы взяли, что это  были стихи? – спросила Катерина. Она не любила графоманов.
- С заглавия! И буковки таки крошечные.
- А вы знаете, что такое стихи? Это не просто рифма, а поэзия, душа!
- Вот там про душу и написано!
- Так вы же не читали!
- А так знаем!
- Врёте вы всё!
- Не врём. Там всё складно и в рифму!
- Но вторично и не интересно. Это повтор. Наглый, противный!
- Тебе завидно, вот ты и лютуешь!
- А мы эти стихи по радио слышали и по телеку казали!
- Но я говорю о другом – высоком, вечном, неповторимом!
- Зачем? Нам и так хорошо.
- Затем, что пора настала!
- Золотая пора! Золотая! – подхватил хор имени Непомнюкого.
Захорошело. Отмякло. Туманом поволоклось.
Выпили.
- Тогда я свои стихи почитаю! – попросил дед Гипа.
- Не смей! – возмутилась  тётка Варвара. – Глаза вытереблю!
- И право, не надо! Лучше Евтушенком горло прополощи! – попросил жаждущий народ. Особенно, обрадовались воскресенцы.
- Не надо, так не надо, - обиделся дедГипа, - я и сам не хотел.
- Хотел. Хотел! – возразила  тётка Варвара. Она к тому времени успокоилась и даже переоделась в холщовый халат.
- Нет, не хотел! – настаивал дед.
- А чего так зарумянился?
- Я загорел.
- Где?
- Да на лодке плыл. Вместе с Улиссом и детками.
- Зачем?
- Зайцев спасал.
- И стихи тоже про зайцев начеркал?
- Это не он, про зайцев-то. Тот давно умер. – возразил  кто-то из можайцев
- Помянем, - решили остальные.
- И про костёр тоже не ты написал? - спросили те, которые полюбопытней.
- Не я! – сознался дед Родик.
- Про чё же ты написал? – удивились соседи.
- Про снег.
- Ну, тебя  в баню. Про снег-то каждый может. А ты про завод напиши. Но тока правду.
- Не буду!
- Почему?
- А не охота!
- Зато деньги платят.
- Большие? – вступила в разговор тётка Варвара.
- Полметра в длину, два в ширину! И все зелёные. А по бокам звёздочки горят, посереди законы писаны-переписаны, но никто их не читает. А с краю мужик нарисован, тоже Володя, но без бороды и отличник. Ото всех отличается – у него голос зычный, басовитый. Как запоёт – травы ложатся, кусты листья теряют, сосны выкорчёвываются.  Эту деньгу в патефон сунешь, она тебе и матом сругнётся, и с трибуны речь сбацает, и  Чайковского споёт. Один на фестиваль поехал, думал, что вазу дадут, ночью в туалет ходить. У него бачок протекает, соседи жалуются. Даже днём выходить неудобно. А ночью страшно. Народ сейчас пужливый пошёл. К нему подойдёшь, а он в сторону шарахается, по стенкам расползается.
- Ну?
- Чего ну?
- Помянем!
Выпили. Закусили. Кто килькой самосольной, кто икрой гороховой. Скусно! Тут музыканты приехали. Тоже есть охота, но пока не сыграешь – не дадут. Они два часа струмент настраивали, железо натягивали, какие-то смычки разрабатывали. А сыграли нечевуху - Штрауса какого-то. Это же поминки!
- Так у вас всегда – поминки. Когда искусством заниматься!
- А мы чем занимаемся? Один дед Гипа сидит обиженный. Ему стихи не дали прочесть.
- Хорошие?
- Так себе.
- Чего тогда хвалится?
- Из гордости.
- Откуда гордость?
- Из штанов торчит, гулять просится!
- А ты чё пишешь?
- Детективы.
- Страшные?
- Спрашиваешь! Вчера два написал. Нынче четыре.
- Выгодно?
- Не очень.
- Тогда пьесу придумай. В Ленком отвези.
- Там раздеваются?
- Где?
- В пьесе!
- Нет.
- Напиши, чтоб раздевались. Про любовь, про картошку. Тогда денежно будет.
- Я не могу.
- Плохо!
- А ты про чё пишешь?
- Про действительность! Про нашу помойку, про наши унитазы, про пьянство.
- И как?
- Пока не знаю. Тока вчера написал, не читал ещё. Время нет.
- Помянем?
- Давай!
- Прими, Господи, душу усопшей, смилуйся над ней, сжалься!
- Да не так поминают!
- А как?
- Нахмурься. Насупься. Платок достань.
- Он грязный.
- Постирай.
- Опосля.
- Тогда облокотись.
- На кого?
- Да, не на меня, а на стол.
- Тут места нет, одни выпивки да закуски.
- Тогда ешь.
- А можно?
- Ешь, ешь.
Поели. Животы почесали. Хвостики почистили. Когти поточили. Стали в зубах ковырять, кто чего наковырял: мху, щепок, опилок, полыньки, веточек для костра, дров берёзовых. А один гуся выковырял – живого ещё. Так гуся тут же изжарили. Снова патефон включили, потому что музыканты все пьяные были. Да и толку от них никакого: шум один да крики, словно на сковородке попами сидят. Вот раньше песни были так песни – и про костёр, и про завод. Заслушаешься! На душе, словно ласточки летают, стрижи скользят и голуби квохчут. Весело, бездумно. То попляшешь. То поспишь. И сон хороший увидишь – про Улисса, про деток, про лодочку-самокаточку. Эх, лети полетай,  сердце русское! А нынче, как запоют, бессонница одолеет, три дня не спишь, вздрагиваешь, как от испуга какого! Галя Шапкина до сих пор оправиться не может – дёргается вся:
- Ты про какого мужа говоришь, - спрашивает.
- Про чужого, - сама же себе отвечает.
- Чужих мужей не бывает! Все свои! – возражает ей Светка.
- Откуда знаешь.
- Сама сочинила.
- Эх, голова у тебя! Вроде размер как у всех, а такое иногда выдашь!
- У неё коса длинная. Она мозг удлиняет.
- Нет коса – это от ведьмы. Приворот даёт. Я тут к одной ходила, у неё волосы тридцать километров длиной,  каждая волосинка – капроном обтянута.
- Ну, уж и каждая?
- Ей из Никарагуа парикмахера присылали. Он обёртывал пять лет, а потом влюбился. Сорок жён бросил, девяносто детей. Живёт с длиннокосой, радуется до сладости.
- Чему?
- У неё волосы лавандой пахнут. Надышался и родину забыл.
- Родину никогда не забудешь.
- Нашу-то?
- А нашу особенно. У неё корни самые длинные, до экватора достают, по Америке тянутся.  Один канадец у себя в саду нашёл корешок, стал копать, углубился – понравилось. Золото нашёл, серебро, янтарь, хризопрас, а корню – конца и края нет. Вот он ко мне в подвал вкопался, теперь потолок долбит.
- Это бомж – Петька, канадцем прикинулся. Есть хочет.
- Эй, Петька, подь сюды! Ешь!
Поели горячего. Выпили. Хорошей была Марфа! Никого не обидела, есть-пить приятно! Иного покойника поминаешь, хорошие слова говоришь, и морщишься, людей обманывашь! Такого наговоришь, самому противно! А покойник-то немудрящ, плюгав, жаден, глуп! И графоман! Зачем жил, землю топтал?
- Как зачем? Поганка тоже живёт.
- Так ею отравиться можно!
- Вот мы и ходим все отравленные! Кто соседями. Кто злыднями. Кто завидами.
- Ну, а я водки вчерась выпила, тоже отравилась.
- Где?
- На выставке у художника. Он всё грибы рисовал. Мы подумали – живые. Нарвали, съели. Потом по полу катались, кишками мучались.
- Я тоже ягод наелась. Они с виду сладкие, а на вкус, как сало. Варенье сварила, луку добавила, картошки нажарила.
- И?
- И ничего – жива,  но током в животе бьёт, искры зажигаются в ляжках. Ночью иду по колидору – фонаря не надо, из живота фонарик светом  куролесит.
- То сверчки были. А не ягоды!
- Нынче сверчки с тараканами скрестились, а которые с бабочками. Летят и сияют. Ночью все буквы видно. Я тут деву увидал на столбе привязана! Голая, похотливая!
- Так это реклама была!
- А чего рекламировали?
- Корабль космический. Мол, хочешь блаженства? Лети со мной!
- А сколь стоит?
- Как договоришься!
- Один поверил. Квартиру продал, золото в скупку отнёс, жену в ломбард заложил. Пришёл, говорит: «Хочу блаженства!»,  вышла  мымра старая, хохочет, но не по-нашему, по-турецки: «Хри-Хри!»
- А ты как знаешь?
- Догадываюсь!
- Не перебивай! - попросил народ.
- Дальше что?
- А ничего. Он разделся, вошёл в спальню. Там окно, как иллюминатор. Его привязали к кровати и давай крутить, пока не вырвало. Потом из тюбика зубную пасту выдавили, покормили. А потом Терешкова пришла, рядом легла. На потолке лампочка погасла, как луна. И тут начался  кошмар. Иллюминатор открылся, нашего космонавта в крапиву выкинули. Говорят, что стыковка с инопланетянами. Он два часа стыковался возле сарая с кошкой Муркой.
- Ну и ну!
- Дурачат нас, как хотят! Лучше дома сидеть!
- Дома тоже скучно. А выйдешь – обман кругом. Меня вчера в трамвае обманули! Сказали, что до площади идёт, я сел. Еду. Семечки плюю. Вышел, чуть не поперхнулся – пустырь. Я туда-сюда, где площадь? Здесь, говорят, где-то и руками машут, как ветряки. Снова иду. Читаю на заборе: Красная площадь. А она не красная, а серая.
- Эх, дубина стоеросовая! Это названье такое! Например, у нас село Беззлобово. А все злые, аки псы! Шкуру сымут, тока покажись!
- Вот и верь названьям, я вот тоже намедни нарвалась. Купила порошок – стиральный. Ото всего помогает. Всё перестирала, сама помылась, старика намыла, котяру Димитрия после нас. Все облысели. И Варвара сняла платок, демонстрируя лысую голову.
- И меня надули, – признался народ, тряся  рыжими волосьями, - обещали конец света, Нострадамусом  пужали.
- Поздо уже, спать пойду, - решил дед Гипа.
- Чего это ты? – удивилась Варвара, – ещё не рассвело, а ты – спать!
- Может, не рассветёт никогда!
- Не рассветёт и не надо!
- А работать, кто будет?
- Ночные бабочки! Я тут одну видел, махаон называется. Крылья жёлтые, глаза карие. Загляденье!
- Это Нинка была из нашего подъезда. Она на карнавал собралась, репетирует, ламбаду пляшет. Ногу направо, ногу налево, затем похромает, как тётка Мария с собакой белкой, голой, как кобыла встряхнёт и давай скакать! Скачет так, что пылесосу не надо. Ковёр сам выбивается.
- Поглядеть бы!
- Заходи, не жалко! Я весь подъезд сводила за полтинник! – ответила Варвара.
Снова помянули. Всплакнули. Три старухи запели - «Прими в святилище твоё ясноглубинное!» Хор Непомнюкого подхватил с прежним рвением – «Да прииидет благодать на душу любонравную, нежнопевную!» И снова всё подёрнулось туманом, запеленело. Горе покинуло нас, сквозь фортку скрипучую умыкнулось, по проводам инеем засинело!
Напоследок принесли компоту и булок. Люди пили яблочно грушевое жиденькое пойло и ели маковые ржаные просвирочные улитки.
- Неужли сорок дён минуло? – вопросила Варвара.
- Ой. Не верится! – ответила ей Людмила.
- Моченьки нет, как жаль бабушку Марфу! Такая тоска. Полынь на сердце! – подхватила Катерина.
- Большая потеря! – отозвался Дмитрий.
- Вот я про это и написал стих-то! – напомнил всем дед Гипа.
- А я – детектив!
- А я – пьесу!
- А я – статью!
- И я! – отозвался народ, давясь от жадности компотом, доставая пальцами переваренные фрукты из стаканов. Затем он облизнул грязные пальцы и засверкал глазами в поисках ещё чего-нибудь. Дети Заволжья прихватили с собой не доглоданные кости. Семёновцы котлеты и хлеб. Три старухи салат из брюквы. Хор Непомнюкого припасливо завернул хлеб  и сало в промасленные тряпицы. Якутцы настрогали солонины из пойманной рыбы, а киевляне нажарили каштаны и обернули их в бумагу, чтобы в дороге было чем закусить. Только тётка Мария и собака Белка тихонько скулили у порога, предвкушая расставание. Для юродивых лучшее время -  поминки!
Снова помянули остатками жёлтого жирного самогона. Вытерли усы и бороды берёзовой корой. Но всё равно было холодно! А не истопить ли баньку?
- Ой, пора! – подхватила толпа.
- Толпа – это не народ! – возразил дед Гипа.
- Клянёмся тебе, Гиппократушка, что мы - есть истинный народ! Добрый. Воинственный. Ограбленный. Обманутый!
- Защити! – упала перед ним на колени  тётка Варвара.
- Спомоги!
- Отрезви!
- Опьяни!
- Выпьем, помянем! – вставая на ноги, воскликнул зычным голосом деде Гипа.
Помянули от души, от самого сердца, смачно закусывая мочёными опилками, настоянными на душице и лавровом венке, снятом с очередного памятника.
- Ране-то лучше было! – сказала одна старуха.
- Да опилки ноне не те! Бывало маринуешь, от них клёном пахнет. Зверобоем и мать-мачехой!
- Ой. Сирота я сирота! – вдруг взвыла Катерина, - Ой, тошно мне!
- Можа, беременна? – спросил кто-то из Семёновцев.
- Я рецепт знаю, как от зародышей избавляться! – вступил в разговор Николай, - Мочи сто грамм, масла лавандового триста, лука головку. Настаивать пять дней, пить утром на голодный желудок!
- Нет, лучше в бане попариться, как рукой снимет!
Как раз затопили баню – опаристую, черенушную. Девки на полки залегли и давай визжать! Парни вокруг бани шастают – подглядывают. Старики брагу пьют, бороды щиплют.
Подали щёлоку и чистых полотенец.