Прозаик

Что было


Снежные цветы переваливались через ограду. Заяц шмыгнул в сад, предвидя скорое угощение.  Поточив когти о кору яблони, он повёл  усами, вздрагивая от голода. Казалось, что жёлтое марево деревьев само наплывало, приближалось, маня запахами ушастого гостя.  Но старый, потрёпанный жизнью Заяц был хитёр, он не торопился. За садом был огород, где под плотным слоем снега набухали листья, не выкопанной ещё с осени капусты.
Родись Заяц во времена  Яблочного Разговения, всё было бы иначе. Но на нашего Зайца была возложена специальная миссия. Озяблый, длинноухий,  широколапый, он легко передвигался по лесам и оврагам, трепеща от ягодности и мшистости болот. Этот Заяц был особенный! Именно он перебежал дорогу Пушкину, спешащему к своему другу! Заяц знал, что суеверие возьмёт верх! Таким образом, поэт не попал на Сенатскую площадь. А Заяц из-под колёс кареты шмыгнул в хилястые, облузганные другими зайцами кусты и скрылся в лесу. Но на этом история не закончилась. Она имела прямое продолжение. Маленький Александр Блок впервые увидел Зайца в имении деда. Животное сидело на дорожке, не шевелясь, Блок замер, затаил дыхание, сердце бешено колотилось. Гипноз продолжался несколько секунд, казавшихся вечностью. В этот же вечер маленький Саша Блок запечатлел уведенное в стихах: «Заяц серый, Заяц милый, я тебя люблю…»
Но заячий след не теряется, а сам Заяц продолжает петлять по судьбам других русских поэтов.
…Это утро закончилось счастливо, Заяц насытился и ускакал обратно в засиротевшие, охлябистые дали. Дали – золочёные куполами церквушек. Дали - переливчатые, как дорожный колокольчик. Дали – нескончаемые, печальные, тревожные, разбойные! Дали – топтаные войнами, возрождённые миром, исхоженные богатырями, красавицами, богачами и нищими. Дали,  бережно хранящие следы сапог, лаптей, кроссовок, босоножек. Обувок: лакированных, яловичных, кожаных, модных, деревенских, растоптанных, недавно купленных, пахнущих лавандой, полынью, лебедой, мхом, песками Каракумов, мятой дорог и тропинок. О, милая, лазоревая, путешествующая страна моя!
Люди в пути легко знакомятся друг с другом, сходятся, сдруживаются, обмениваются адресами, визитками, открытками, номерами телефонов и даже марками. Можно, не прерывая дороги исповедаться, выложить душу, отдать последнюю рубаху, выведать тайны. Можно насытиться новью, необходимою и не нужною тебе, не укладывающуюся в науку, логику, пугающую и отталкивающую, притягивающую и неудобоваримую. Мы – путешественники по времени и пространству любим сказки, легенды, истории правдоподобные и неправдоподобные, страшные, взахлёб рассказанные, великие, малые. Любим  до дрожания на ресницах первых слёз, до глубины не исповеданных душ, до коварства и жёсткой невинной  капли заячьей крови на кончике ножа. Сказки – детективы. Сказки – быстрописки. Сказки блокбастеры. Тем более, что пост-Блоковское время наступило. Окутали нас в иновремённые, тревожные, яблоневые, капустные заячьи шали. Опоясало нас морковными, звериными, мировыми следами. Вгребло, вграбастало, вчесало в дорогу, летящую из Тараканово в Шахматовою. А Заяц перепрыгивал с одного дерева на другое, в одной ветки на другую. И не было слова такого, заклинания, заговора, чтобы остановить могучего, пламенного, огнеликого, травомерного Зайца. Он взлетал вверх, нырял вниз, вновь взмывал, как ангел белый, ангел милый! Затем, перекувыркнувшись, как в цирке, потешно взбрыкивал лапами. Осинки трепетали, хлопая в сосульчатые, снежнокрупитчатые, морозные ладони. И вновь воцарялась  колдовская ведьминская тишина. Но Заяц не верил ей, он ещё больше настораживался, храня себя для прыжка в будущее. Когда он закончил свою поэму-сюиту, было уже заполночь. Никто не обещал  ему публикацию. Но Зайца это не страшило. Многие его «невостребованные вещи» через некоторое время становились востребованными. Находились люди – ценители и почитатели его зимо-весна-осень-летописания! И не тревожно Зайцу! И не пустынно! И не темно в этом мраке! Заяц готовился к весне. В ожидании деда Мазая, перемен к лучшему, сытому летнему периоду. Заяц передвигался по талому снегу. По просёлкам, по притоптанному, приосизлому насту. Продувные ветра царили в Шахматово. Нежные совиные пришёптывания затихали после полуночи, в полдень по мышиному скреблись сосновые лапы о плотную стену полынного света. Близилось время первых экскурсий, радостных голосов десятиклассниц Солнечногорской школы. Эгоистично счастливая пора! Экскурсовод Наталья Юрьевна  и учительница Людмила Николаевна встретились возле дверей школы. Они были близкими подругами и одновременно заядлыми спорщицами. «Блоковские экскурсии – это всё равно аккуратная подделка под настоящее, - думала Наталья Юрьевна, - например, как напиток со вкусом ягод – клюквы, земляники, малины, но не  с ягодами. Шахматово – со вкусом Блока. Мы стережём неуловимый вкус поэзии, вкус, который невозможно подделать. Но мы не обладаем секретом его выработки, как пивовар – секретом пивоварения, винодел – секретом виноделия. Древним, тайным, дедовским, предающимся по наследству секретом!»
Заяц прошмыгнул мимо крылечка, обогнул дорожку и притих под деревцем. Солнце слабо жестикулировало лучами заката. Зимние цветы   повернули слабые свои головки в сторону исчезающих лучей. О, старомодный интерес к великому, мимо проходящему, углублённому в себя раскрой поэтической ткани! Как ни крой – всё равно больно. А ткань растягивалась, эластичная, нарядная, целомудренная праздничная! Длины-то в ней – с аршин будет, а на десятилетия хватило, на столетия тоже! Дотянулась эта ткань до нашего века, продолжая тянуться-растягиваться, расширяться-увеличиваться, не утончаясь, не рвясь,  шагрень да и только! Наши стихи-лоскутки ложились заплатками, пристрачиваясь к великой  поэтической материи. Они ветвились бахромой, кружевами, бисером ложились, новогодним серпантином высыпались. Иногда прикалывались брошами или значками с изображением вождей, полководцев, конармейцев, античных героев. В центре всего красовались спортивные вымпелы и кубки, иллюстрирующие лыжные, конькобежные, лёгкоатлетические соревнования. Блок был везде, повсюду, оконный Блок на даче Вознесенского, Блок-ада Ленинграда, Блок-бастер кино. А тем временем две тени, взявшись за руки, шли по полю, по алой заре, по водам Индийского океана, они шли пешком из Тараканово в Шахматово. И мы все были их дорогой, их сумасшедшей травинкой, качающейся между двух полушарий. Блок и его Любовь. Они шли по сини, заласканной исчезающими, танцующими, солнечными зайчиками. Они пробирались сквозь Магаданскую, Читинскую, Ярославскую, Московскую, Петербургскую яростную красоту. Сквозь «А зори здесь тихие», «Лето Господне», «Приключения Чонкина», «Русскую красавицу». Даже Зайцу не распутать их подталые, осиянные, магнитные, полюсные следы. Охляблым облаком не засыпать, потешным рушником не закрыть, золой печной не очернить, предателем и злостником не опакостить!
Заяц  выскочил на дорогу, покатился вниз с горы. Кто его видел поутреющей-вечереющей ночной прохладе?
Заяц бешено летел по насту, он перелетал с дерева на дерева с ветки на ветку. Его влекло неожиданное, весёлое, вожделенное чувство. Сначала он перелетел Арктику, экватор и Антарктиду, затем задержался немного в Австралии, пошутил с кенгуру и беременной жирафой о погоде. Побалагурил с аллигатором насчёт стоматолога и, перепрыгивая пальму, влюбился в чудовище женского пола. У неё были необычайно тоскливые глаза, расположенные где попало, огромные ключицы, выпирающие из-под кофты и необыкновенно рыжая чёлка. Чудовище работала в местном ресторане, жители её называли  Эс, но она больше смахивала на Квазимодо. Заяц заказал себе пышный обед, состоящий из морковного салата, тушёной капусты и яблочного сока. Эс  нежно скривила пухлые африканские губы и сощурила вьетнамские глаза:
- Что-то ещё желаете? – спросила она так громко, что  посетители вздрогнули.
- О, да! – внятно произнося слова, произнёс Заяц.
- Говорите громче! Я – глухая. Читаю по губам, –попросила Эс.
- Мне нужна шкура каёта! – ничуть не удивляясь,  ответил Заяц.
- Каюта? – переспросила Эс.
- Да, и каюта на двоих!
- Это вам дорого обойдётся.
- Жду вас в одиннадцать на Палубе.
- Вы даже имя моего не спросите?
- Вы прекрасная, вы чудная, вы – Эвредика моей души,  Саламандра моего желания, шагреневая кожа Изольды, Эолита, Таис, Ева, Кассиопея, Андромеда, Софья Ковалевская, Любовь Дмитриевна, Прекрасная Дама.
- Меня зовут Эс… – но Заяц не дал ей договорить, он взял её руку и поцеловал.
- Хорошо, я буду вас звать Эс, – мило произнёс Заяц и, заплатив по счёту, вышел на улицу.
Затем он разогнался и взлетел над городом. Пролетая мимо банка, Заяц правой лапой открыл окно, взял со стола пачку денег на глазах изумлённых банкиров и скрылся за поворотом. Вскоре к банку подъехали полицейские и пожарная охрана, но вора им поймать не удалось. Заяц так же успешно перелетел на другую улицу, снижаясь, скрылся в папоротниковой роще. Ему, как всякому фантастическому герою, было свойственно менять свою внешность и костюм. Иногда он был похож на мягкого пушистого зверька, иногда на лондонского денди, а чаще всего на русского поэта со скандальной репутацией.  Проведя ночь с Эс, Заяц покинул глухую девушку под утро, когда она ещё спала. Он оставил ей на тумбочке деньги и записку следующего содержания:

О, Эс!

В сиянии последних звёздных лун
вглядись в созвездие звериное моё!
Я враль, импровизатор, просто лгун,
в меня твоё вонзилось бытие.

Осколком правды режет, как стеклом.
Но всё равно – лечу, скрываюсь, мчусь.
Эй, ты с ружьём! Уйди за окоём!
Эй, ты с капканом! Я не попадусь!

Пусть пол души отклацает силок
затвором медным, визгами пружин.
Моей культи не стоит пришлый бог,
моих заплат не стоит ни один.

А ты, чьи косы разметались вдруг –
волною океанов в тишине,
ты дорога мне, мой продажный друг,
джакондовой улыбкою во сне.

Эс пересчитала деньги, улыбнулась и только потом прочла записку. Она  положила доллары в сумочку, а записку выбросила в мусорное ведро. Эс надела шёлковый халатик, белые капроновые чулочки и направилась домой, там её ждал милый, уродливый карапуз, непонятного возраста. Она накормила сына и легла спать. Во сне она летала, как космический пришелец прошлого столетия.
Заяц не терял напрасно время, ему надо было, срочно переместился в Сибирь, потому что только в этой области ещё остался интерес к поэзии. Заяц перешёл мост и направился в гору. Под ногами хлюпала вода. Иногда он наступал на мягкие животы спящих уток. Детские песчаные валуны подставляли свои, искривлённые знаньями, пружинящие хребты. Вскоре он встретил свою сестру и радостно обнял её. Они продолжили путь вместе. То там, то тут, лопались спелые ягоды, обдавая их брызгами. Заяц плотнее прижимался к телу своей сестры, чуя, как двигаются её упругие девичьи бёдра. Вода всё прибывала и прибывала, такая тёплая, пахнущая жуками и травой-заманихой. Цвела  лилия неистовым оранжевым светом, наши звери продвигались по трясине, то, падая, то, поднимаясь вновь. Вскоре они дошли до перекрёстка. Бедная сестра тепло попрощалась с Зайцем и повернула в сторону села Спасское. Что-то тонущее, жалостливое и бесконечно тоскливое виделось в её слабом прощальном помахивании ладонями.
Заяц закурил, поплёвывая на лапы, изнывая от крика, проснувшегося в его душе. Он перешагнул через стебель зверобоя и наткнулся на козу, гуляющую по траве. Разозлившись, Заяц превратил её в старуху по имени  Нюшка и пошёл дальше.  Выхода не было.
   Самолёты взлетали один за другим. Заяц лежал в постели, надеясь на чудо: это могла быть новая любовь, головокружительный успех, неожиданное богатство. «Да, чемодан с долларами мне бы сейчас не помешал! – подумал он, - На эти деньги я мог бы купить издательство, пару магазинов, сделать стремительную рекламу!» На обоях пестрели жёлтые ромашки, Заяц отвернулся к стене.
Затем он зевнул и попытался заснуть!
Сколько бы Заяц не лежал, но любовь к нему не приходила, он не богател, не становился популярным.  Чтобы чего-то добиться, приходилось выпускать когти, оскаливать клыки, обороняться, изворачиваться, водить дружбу с волками, заигрывать с критиками, владеть английским и компьютером! Также надо читать философию, поклоняться повивальной бабке Софокла, голубым намерениям Аристотеля, абсолютизму Канта и Кьеркегора.

О, ужас! Мне не оправдаться!
Я все границы  пересёк!
Когда от судорог оваций
из рамы брызнул горький сок
на всю картину этой жизни.
Я – зверь. Я – лапами скребу!
И перелески снов я вызнал,
 и в поле я искал судьбу.
Какое солнце! Помогите,
сто тысяч выросших реклам!
И пёрышки, и ногти выпей,
разбив мне сердце пополам!


Автор, лёжа на диване, остался доволен. Однажды кто-то сказал ему: «Достаточно того, чтобы стихотворение написалось!», но Заяц думал иначе. Он оделся и пошёл в Печатную харчевню. Путь был не длинным, но идти пешком не хотелось, поэтому Заяц решил проехать в троллейбусе зайцем. Он пятнадцать минут околачивался на остановке, познакомился с какой-то старушкой, обморозил задние лапы и, наконец, попал внутрь троллейбуса. Город, где это всё происходило, назывался Усть-Птичевском. А раньше Красно-Дольском, а до этого Яблоневском. Деревянные постройки типа сарайчиков и бараков, жёлтые мазанки, одностворчатые собачьи конурки, скворечники – составляли большинство. Самое престижное место в Усть-Птичевске это – Воронье гнездо под крышей. Стены гнезда были сделаны из пластика, прозрачного,  выложенного мозаикой,  украшенного серпантином, из трубы торчали ёлки, Деды Морозы, Снегурочки и всякая новогодняя дребедень. Здесь жили богачи. Чуть подальше – в кадке из-под капусты обитало остальное население. Летом здесь пахло подгнившими яблоками, маринованными огурцами, тмином, укропом и петрушкой,  а зимой  грибными пирогами. В скороварках готовили постные щи и манную кашу, а в чугуне  варили смородиный кисёль.
Заяц проехал Соколиную охоту и свернул на улицу имени Отстрела Талантов. Возле памятника троллейбус притормозил, и наш длинноухий герой очутился в сквере. Он долго чесал запястье, соскабливая грязь. Под осинкой шла бойкая торговля остатками лапши, которую навесили нам последние правители. После Яблочного Разговения  кончились погромы, потекли ручьи и возникли дыры прямо в крышке бочки, над головой. Но сегодня был особенный день, Заяц это чувствовал. Когда он вошёл в Печатную харчевню, на него никто не обратил внимания. Заяц снял шапку и присел на скамейку. Затем он достал зеркальце и вгляделся в свои черты, – они были случайными, плохо запоминающимися.
- Как вас представить Альбине Александровне? – спросила его рыжая деваха.
- Интеллигент. Пришёл по делу, – бойко отрапортовал пришелец и скосил глаза.
Рыжая улетела. Прилетела белая:
- Мы потеряли вашу рукопись! Извините.
- Я принёс новую, – не мешкая, произнёс Заяц и протянул свёрток прямо в руки белой девахи.
- Боюсь, что ваши услуги нам не понадобятся.
- Не бойтесь! Будьте смелее! Я позвоню через неделю.
Заяц, не глядя, поскакал к двери – в морозный пар, январскую позёмку, тугую, как авоська с луком. Его кто-то окрикнул, узнал, заплакал, но Заяц настолько был переполнен новыми чувствами, творческим зудом, что пробежал мимо. «Авось, сегодня сбудется!» - промелькнуло в его пушистой, усатой, развесёлой голове. На Примитивном проспекте он нос к носу столкнулся с Натальей Юрьевной. Они узнали друг друга. Сразу!
Заяц протянул ей зажигалку - зажималку огня, Наталья Юрьевна тут же закурила. Опомнились они только в постели. Под одеялом, напичканным жёлтой соломой, тряпками и ватой, было просторно. Они ещё немного полежали, обмякая на грязном матраце. Но вспомнив о том, что их может застать муж Натальи Юрьевны, разжали объятья. Заяц встал первым (он, действительно, был интеллигентом), надел шляпу, взял трость и подался прочь в сочные, яблочные сказы.
Только бы всё сбылось! Свершилось! Пошло на пользу…
У мраморной плиты в честь Последнего Поэта Заяц приостановился. Прочитал имя,  и изумился – это было его имя! Затем он протёр очки и прочитал вновь, но буквы начали таять, видоизменяясь, теряя очертания и отчётливость! «Неужели графоманы постарались?» – опечалился Заяц, понимая, что придётся перейти на прозу. Прозаик! Про-заек! Про каких заек?

Под тёплой шубой Зайцу стало жарко. Он расстегнул две первые пуговицы и две последние, в руках что-то хрустнуло, наверно, карандаш. Из щелей кадки показались рожицы снега. Проезжающий  Мерседес  надел белые очки, чтобы разглядеть прохожих, но увидел Зайца и притормозил.
- Эй, друг, скажи, какой это город? – спросил автомобилист.
- А вам какой надо? – осторожно поинтересовался Заяц.
- Я ищу историческую родину.
- О, неразумный! Разве её найдёшь?
- Вы – философ? – осведомился автомобилист.
- В некоторой степени… – уклончиво ответил Заяц, –  вот вы, например, въехали в наш город, но не могли прочесть его название. Так?
- Так.
- Но вы уверены, что родились именно здесь.
- Уверен.
- Если я вам скажу, что это Усть-Птичевск, то облегчит ли вас знание?
- Ага, значит это Усть-Птичевск! Столица нашей родины, белокочанная, листвовая, васильковая! О, мама моя!
С этими словами автомобилист вышел из Мерседеса, упал на колени и стал неистово целовать клумбу с цветами. Затем он достал из бумажника несколько купюр и протянул их Зайцу:
- Вы принесли мне радостную весть, – сказал автомобилист, плача, – теперь осталось только найти квартиру моей нянюшки.
- Это  в справочном бюро… – протянул Заяц и спрятал деньги.
- Что вы! Моя  нянюшка живёт не совсем правильным образом.  Она скитается…
- Как? – на сей раз, пришла очередь изумляться Зайцу.
- Именно это мне бы хотелось выяснить…– автомобилист на некоторое время смолк
Заяц побрёл дальше. Он огляделся. Принюхался. Пахло квашеной капустой и мочёными яблоками. В щели кадушки задувал ветер. Снег после отъехавшего Мерседеса медленно оседал на дорогу.  Подъёжившись, плыли облака. Вдруг хрустнул один из ободков кадки, удваивая боковую щель, в которую не  замедлил упасть лоскут вселенной. Зажглись огни рекламы, обдавая крепостью базилика встречные заячьи морды. Мы – все зайцы в этой жизни, зайцы-безбилетники, мелкотравчатые, безобидные, пугливые кролики, пушистые зверьки, бегающие за удачей. Мы передвигаемся по пыльным дорогам на Запорожцах, по рельсам на поездах, по воздуху на самолётах. Иногда мы озябло поджимаем лапы, иногда судорожно обгоняем соперников. И наш Козырной, по фамилии Путающий следы, тоже заяц, убегающий от охотников. Везде на нас расставлены силки, свадебные приманки, поминальные закуски. А наши сказки? Про зайцев! А наше стремление попасть на природу? А наши деньги? Капуста! Но мы не простые зайцы, культивированные. Гибриды. Особый вид изобретения. Виртуалы. Файловые ушастики. Виндовые глазастики.
Заяц направился в сторону дома через переулок, понимая, что такого не существует. Через кусты бузины. Через сугробные залежи. Он прожил вечность и ещё один день. В почтовом ящике Заяц обнаружил письмо. Повертев его в лапах, понюхав, он положил письмо в карман.
- Сработало! – воскликнул он, не читая послания. – Закрутилась спираль вокруг наивной шеи читателей. Скоро! Скоро его путь начнут устилать цветами… О! О!
Заяц отпёр дверь, вошёл в маленькую комнату и прыгнул на диван. Дрёма тут же окутала его.
В Усть-Птичевске наступило утро. Это значит, что кто-то приоткрыл крышку дубовой кадки и впустил вовнутрь лёгкий поток света. Люди боялись опоздать на электричку, уносившую их в первобытие. У станции метро столпились опаздывающие на работу, на площади – требующие повышения зарплаты. На проспекте разжигали костёр и бросали в него сухие ветви. Сам Заяц стоял поодаль в сопровождении нескольких товарищей. Словом, всё шло как по маслу. На мосту столпились курсанты, студенты и учащиеся средних школ. Бойкие продавцы предлагали шоколад, косметику, бельё.
Некоторые предлагали наборы ножей под названием голубая мечта Чикатило. Другие рекламировали рюмочные спидометры, клейкую ленту, чистящее устройство Золушка и пару рабынь. Студенты, засучив рукава, раздавали, разливая в кружки,  бочковое пиво. Дед Гиппа торговал жаренными семечками. Дед Мороз водил хоровод с ребятишками из детского сада. На вокзале, в минуты ожидания, можно было найти, что угодно от леденцов до карт интернет Художники предлагали  купить натюрморты. Поэты распивали благородные напитки и, взбираясь на  валун, читали погибельные рукописи.
К полудню приехали пожарные подразделения и затушили костёр. Заяц, потупив взор, сел в ближайший троллейбус и продолжил свой путь по вселенной, пропахшей яблоком раздора.
Покупать было нечего, всё скуплено давно кроме ивянки в сахарном сиропе. Бывало, нарежешь прутьев, очистишь, в дубовые бочки напихаешь доверху, колодезной водой зальёшь. Сорок дён настоишь, потом палочкой ткнёшь – дух сивушный потянется, значит, готово! Цеди сквозь марлю и гостей созывай!
Заяц подошёл к крыльцу Натальи Юрьевны. Присел. Принюхался. Лизнул воздух. И волнорезно прыгнул в неосвещённое окно спальни. Фонтанчик люстры звякнул и смолк. Шары одуванчиков неожиданно устремились вверх. Всё было, как обычно. Они любили друг друга. Всегда. до отрешения. До скрипа зубов…
- Помнишь сад?
- И тропу усыпанную яблоками?
- И наш последний сочный поцелуй?
- И лепёшечки?
Они вновь узнавали не узнанное. Они вновь умирали на весь Усть-Птичевск, ибо родились на третий день после воскресения. Их тела соскользнули в раскрытые скобки продолжения. Продолжения, которое следует. Заяц оделся и покинул Наталью Юрьевну под утро. Чёрная роза подмышки скрылась под одеялом. Пора.
Не бойся. Не жалей. Не оставайся. Заяц вновь присел и сделал рывок в нужную сторону. Серые локти перил заострились при первом прикосновении. Серая крышка кадушки отворилась шире. Запахло маринованными огурцами. Действительно, пора!
- Надо же какая погода! – прогуливаясь по берегу, размышлял Заяц. – А на сеновальце-то как хорошо! Клевером, мятой, медвежьим ушком, заячей тоской тянет от скирды. Лёгкое покрывальце Венеры откидывается с востока. Сперва младенческое, мальчишеское, а после Потопа – Милосское, вожделенческое чудо наступает. Так вот отчего нас привлекает эта картина! Порочностью,  сладостью! Женщина – источник наслаждения. Она есть та самая вечная боль вселенной. Начало всех войн, бездна всех начал! Она толчок – причина, она, родящаяся из пены и не вернувшаяся в неё никогда! Вернись! Не стань! Изыди!
На берегу Заяц то и дело натыкался на отгоревший пепел туристских костров, початые консервные банки, пластмассовые бутылки, вилки, стаканы, пуговицы, обглоданные кости. Погуляли люди и ушли восвояси. Разрушительная сила веселья. Изыди! Заяц перекрестился и направился к книжному магазину, одиноко возвышающемуся на песчаном заливе.
Внутри магазина было тихо. Булькающий голос продавца не раздражал, а усмирял пришельцев. Посетители - худосочные, синюшные, длинноносые существа - напоминали инопланетян. На прилавке скромно ютились аккуратно сложенные книжонки. Заяц взял в руки марсианскую брошюру. Летающие тарелки проскользнули мимо окна. Заяц нервно хлопнул дверью одинокого магазина. Марсиане хлюпнули носами и отвернулись. Яблоки на их планете зацвели вновь – синим, сиреневым, огненным, жёлтым цветом. Кто-то крикнул: «Контролёры!» -  и люди двинулись в соседнюю бочку из-под квашеной капусты. Рюкзаки, корзины, авоськи, сетки, сумочки, портфели, визитки, чемоданы – застревали в щёлках кадки. Кто-то пытался пронести раскладушку, кто-то небольшой складной нож! Особенно волновались старшеклассницы – их снова везли на экскурсию. Наталья Юрьевна, наоборот, была более собрана и сосредоточена. Она решила изменить ход жизни. Вдруг раздались удары колокола сначала тихо, а затем всё громче и громче. Звали к обеду. К пряностям, к солёностям, к маринованным блюдам. Дымились рыбные похлёбки и жареный картофель на столе. Розовели пироги с яблоками и капустой. И сквозь колокол доносились слова на всех языках мира сразу.  Так продолжалась жизнь.

Что сделали?

Заяц вскрыл письмо. Ничего такого: просто треугольник с буковками. А уж как трепетало сердце! Коленки дрожали, голени сводило! А пахло, пахло-то как от письма, словно не клеем намазали, запечатывая, а рассольчиком, маринованным розанчиком, мармеладом, сахаром!
Заяц по-детски улыбнулся.
Если смотреть на него со стороны, то можно сказать, что Заяц был уродливо красив! О, эти гусарские усы, заплетенные в рыжие косички, чёсаные кисточкой, мытые щёлоком, травяными росами, валерьяновыми корешками! А глаза? Бархатистые, с паволокой, черносмородиновым отливом! Зрачки – божьи коровки, ресницы – поющие кузнечики! Восход солнца, сев ржи, метание стрекоз по берегу – вот что такое Заячья морда! А лапы? Где тот зодчий, Рублёв, который ваял их? Запястья, утончённые посредине, плавно переходящие в подушечки пальцев! А когти? Полированные, лаковые, блестящие, сочетание огня и шпаги, резных орловских ножичков! Точёные! Ноготки-маргаритки, маковые. Лазоревые, поющие, как дудочки в терновнике, виртуозы-смычки! И брюшко – белое, мягкое, с пушком на грудке, шёлком посредине! Самый раз, никакого изъяну, никакого подизъянчика!
Письмо было из Печатной Избы. Наверняка его отправила Белая деваха. Заяц представил, как та послюнявила пальчик, запечатывая треугольник, как вздохнула укладывая его в конверт!
- Да чего уж там! – решил Заяц. – Прочитаю.
Вскрыл. Ножик оказался масляным. Соскользнул с листа, выпачкал бумагу.
- Эх, ты надо же! – подумал Заяц и стал читать. – Ну-кась, что за буквы-слова? Кругляши тока, заголовки, заковычки, бараночки. Так, ничего особенного.
Умеют у нас писать непонятно, мол, всё нормально, но не для вас, всё отлично, но подите подальше! Словно лечат, но здорового, ласкают обласканного, ругают обруганного, мол, берегитесь, а кирпич уже упал и зашиб идущего!
- Может, ошибка? – Снова подумал Заяц. – Нет, адрес его, и фамилия – Зайцев, вроде правильно!
Тогда, чего так? Извиняются, словно на лапу наступили! Заяц поглядел вниз – нет, никто не наступал на его рваные тапочки. Эти тапочки ещё мама носила, а до неё бабушка, уж такие они затасканные!
- Эх, вы канцелярские мыши! – Сначала Заяц хотел обидеться. Но передумал. Решил, что взятку даст. Вот придёт и сунет Белой девахе в её пухлые ручки, словно надутые, как лягухи ладошки. На, мол, бери не жалко, да так чтобы та степенность свою откинула, возрадовалась. Возликовала! Тра-та-та, Эс! Наталья Юрьевна! Так-то нас! Ладно бы только Зайцева обошли, а то ведь нетронутых тронули! Невиновных загубили, изувечили! Не слухамших, не видевших, не баявших!
А ведь видел же, видел, в марсианском магазине очередь стояла! Или примерещилось? Носы синие, губищи алые, приблазнилось?
- А не разозлиться ли мне? На улицу выйти, побить кого, потрепать, похлестать по щекам румяным? – Заяц поскрёб затылок. – Опять-таки невинному достанется! А тот, кто заслужил, отмахнётся. В кабинете отсидится, в качалке отоспится! На перине мягкой, на подушке пуховой!
Заяц повертел конверт и выкинул его в ведро. Бросил поверх очистков, бумага промокнулась, зафиолетовела, буквы расползлись… получилось: «виноваты, подходите».
- Так подхожу или не подхожу? Надо было  с самого началу намочить письмо-то! – решил Заяц. – А потом прочесть, что виноваты они, а не я. Вот тебе правда-то! Сама наружу лезет! Они провинились, шибко виноваты! А Зайца куда-то пригласили, мол, подходите. Но куда? Может, к Белой девахе? Она сына потеряла, мужа, заячьи опусы прочитала и всё вспомнила! Возликовала!
Заяц достал письмо из мусорного ведра и на батарею – сушиться! – кинул. Зря он погорячился, психанул, песню сгубил! Пока письмо сушилось, он решил позавтракать. Ну, картоха там, консерва морская, зелень, кисель яблочный.
Вроде отлегло. Внутри смякло, муравой потекло через желудок, белые стволы нервов, суставов, перешейки сосудов, холмы и взгорья печени. Заяц ещё раз повертел в руках треугольник и решил его прогладить утюгом.
- Авось, ещё чего-нибудь обнаружу промеж строк!
От прикосновения к горячему бумага стала желтеть, кукожиться, на месте сгиба образовались разводы чернил. Теперь уже не разобраться, а, не понявши, как жить? И Белую деваху жаль. Чего она хотела от жизни?
Заяц вновь оправился в путь, на улице метелило, пустошило. Сквозь расщелины пробивалось мартовское солнце. Вновь мимо промочалил «Мерседес», Заяц сиганул в сторону.
- Ещё не хватало из-за письма под машину угодить! – подумал он и надвинул шапку. – Ишь, как хлобыстнуло по ушам-то! И гарью в нос опахнуло! И дымом обдало поверху. Вся шкура пропахла бензином, маслом карбюратора, топливным бачком, сливным насосом, ацетоном и бензолом! – Отпыхавшись, Заяц побрёл дальше.
- Ужасти-страсти-мордасти! До времён Яблочного разговения рукой подать. А тут такое!
Заяц шмыгнул в первый попавшийся огород, вытянув хитрющую морду. Половина вилков сгнила, но хозяева держали ружьё наготове. Заяц чуял запах пороха и обмана. Но желание было выше всего! Розовый вилок Заяц разгрыз до кочерыжки, он орудовал зубами, слизывая с усов остатки сладости. Заяц отрыгивался и наблюдал по сторонам. Это тоже вошло в привычку. Раньше у него такого не было: бывало перебежит дорогу и всё! Но чтобы на людях околачиваться – это ни-ни! Неожиданно над головой просвистела пуля, затем вторая. Заяц пригнулся к земле и замер.
- Разве бессмертного убьёшь? – подумал он. – Только шкуру повредишь! А мне ещё  Белую деваху утешать надо!
Хозяин огорода, решив, что убил пришельца, направился к грядкам. Подпустив стрелка поближе, Заяц встал на задние лапы и зарычал стихами из нового цикла. Хозяин хлопнулся в обморок. Обыскав его, Заяц обнаружил документы на имя Гиппократа и несколько античных монет с изображением Афродиты.
- Вот это да! – присвистнул Заяц. – Меня чуть не ранил античный герой, сошедший с Олимпа.
- Ой-й-й… – застонал Гиппократ, пытаясь приподняться.
- Эко тебя! – Заяц протянул Гиппократу лапу.
- Вроде выпил немного…  а вы, из какого маскарада? – Гиппократ постепенно приходил в себя.
- А вы из какого? – не замедлил пошутить Заяц. – Где ваша корона?
- Чего? Корова? – Гиппократ встал на ноги. Обмерил Зайца взглядом. – Корова-то в хлеву, клевер жуёт.
- Так вы не царь?
- Не-ет.
- Отчего же у вас имя такое странное? Гиппократ?
- Мать так назвала, она у нас фельдшером робила… а вы чего тут делаете? 
- Обедаю. – Заяц поднялся с корточек. Он был выше Гиппократа на голову. – А вы мне помешали.
- И вы мне… я тоже обедал. Сейчас все обедают. И Прасковья, и Борис, и соседка Клавка. А вас как кличут?
- Я – Зайцев Емельян, – представился Заяц и протянул лапу.
- А я…дед Гиппа.
- Можете не говорить, я знаю, кто вы! – перебил Гиппократа Заяц и отошёл в сторону. – Зачем стреляете в беззащитных существ? Вы – браконьер?
- Помилуй Господи! Я думал воры…
- Чего у вас воровать? Гниль? Опарышей?
- Так в хозяйстве всё пригодиться! Из гнили мы делаем натирания, а из опарышей наживку. Тут озеро недалеко.
- Значит, рыбку кушаете? Может, и зверей употребляете? – Заяц нахмурился.
- Да ну вас! Откуда вы взялись? Инспектор что ли?
- Ответьте на вопрос! – Заяц оскалился.
- Так мы ещё грибочки едим, ягоды по осени, да яйки утиные собираем на болоте. Жарим и под мховую настойку ужинаем.
- Я вас так твою растак! – Заяц схватил деда за шиворот. – Я сам тебя изжарю, будешь знать, как невинных есть!
- Так тёмные мы, разве в мгле-то разбёрёшь, кого можно есть, а кого нельзя. У нас все друг дружку пожирают. Вот Клавка Мишку загрызла, а Борис Михея ещё с осени обглодал.
- Кто такой Мишка, кто такой Михей?
- Так Мишка – это козлёнок евоный, а Михей – петух. И нас позвали. Мы тоже ели…
- Чем пахнет? – Заяц пошевелил усами.
- Ой, каша горит! Айда в избу! – дед Гиппа вприпрыжку помчался к двери.
Заяц постоял во дворе, покумекал, поднял с земли шапку, сунул её подмышку и решил принять приглашение. Всё-таки не каждый день такое случается, чтобы в тебя, стрельнув, не попали! Дед Гиппа тоже, хоть никудышная, но компания!
- Чего ты там, входи! – скомандовал дед, открывая форточку, и тут же посетовал. – Чуть не сгорел из-за тебя!
- А я чуть не умер! – ухмыльнулся Заяц и вошёл в пахнущую гарью избу.
- Значит, квиты. Будем есть бисквиты! Садись к столу-то, двигайся. – В избе оказалось много народу. Сбоку сидели бабушки-соседки, на лавке дремал кот, а у стенки Белая деваха.
- Та самая! – ахнул Заяц и поздоровкался с гостями.
- Чё это он? – изумилась соседка Клавдия.
- Так здоровья тебе желает! – перевёл с русского на русский дед Гиппа.
- А на что оно мне? – засуетилась старуха. – Всё равно через десять дней всем конец вот уже явление инопланетное было…
- Тебе всё мерещится! – отмахнулся дед Гиппа, подавая на стол кашу в чугунке.
- Не смей спорить! Я войну предсказала? Предсказала. Демокрадов почуяла? Почуяла. Так вот знай, Яблочного Разговения не будет. Всё. Доигрались.
- А я летось тоже видения зрела! – подхватила Прасковья. – У меня в огороде в лопухах марсиане корчились. Сперва двое их было. А затем третий родился, четвёртый. Ох, расплодились. Все огурцы полопали.
- Так уж и марсиане? – спросила завистливая Клавдия.
- А как же! Носы – длинные, синие, как на картинке, что в сундуке моего племянника. И лопочут не по-нашему.
- Ешьте! – предложил дед Гиппа и наложил себе каши в капустный лист. Заяц огляделся по сторонам: перед каждым сидящим лежал такой же свежий, белый, кочанный листок. В углу дрались дети. Судачили соседки. Лишь один старый ленивый кот, растянувшись лежал, рыская глазами. Похоже, что он был здесь самым главным.
- Ты увечье ходил исправлять? – неожиданно спросил дед Гиппа у Зайца.
- Какое увечье? – удивился Заяц.
- У кого какое. Например, у Клавдии зренье плохое. У Бориса – ночное мочеиспускание. У меня склероз. А вон у этой, – дед кивнул на Белую деваху – амнезия, то есть полная потеря памяти. То ли замужем она, то ли нет, не помнит.
- Можа, целка ещё? – ухмыльнулась вновь завистливая Клавдия.
- А тебе завидно? – спросила её одна из товарок.
- А  тебе нет?
- Вот был бы рекорд! Девяностолетняя старуха и целка ещё! Эх, марсиане бы похихикали!
- Так ходил или нет? – дёрнул за рукав Зайца дед Гиппа.
- А куда идти-то? – Заяц понял, что для сидящих этот вопрос составляет жизненную суть.
- Если не ходил, то не наш. Выходи из-за стола! – рыкнул Борис, мурлыча.
- А ты ходил? – Заяц пошёл ва-банк.
- А как же, меня кастрировали! – Борис показал, где и что ему отрезали. Гости одобрительно зааплодировали.
- Разве это увечье? – ухмыльнулся Заяц, подыгрывая собравшимся. – Вот у меня было настоящее!
Наступила тишина, стало слышно, как звенит муха за зеркалом.
- Мне ухи перешили. Которые маленькие были, их отпороли и собакам выбросили, а пришили вместо них локаторы. Теперь антенны не надо. Радио «Маяк» ловлю вибраторами и наслаждаюсь! – похвастался Заяц. Его занесло.
- А чего сейчас передают? – вновь позавидовала Клавдия и подсела поближе.
- Погоду! – выпалил Заяц и принялся есть. Каша была необычайно вкусной, с орехами, ягодами.
- А вот и врёшь! – чуть не разоблачил Зайца дед Гиппа, включив приёмник громче. – Вовсе и не погоду, а песню поют!
- А про чё поют-то? – спросила Клавдия.
- А я почём знаю. Не на русском! – ответил дед Гиппа, пытливо глядя на Зайца.
- Так про погоду же поют! – выкрутился Заяц. – Про ветер, дождь. Слякоть, а потом про солнце. «Сан» по-английски солнце.
- А я думал про любовь! – стушевался дед. Но Борис продолжал наблюдать за Зайцем. Он чуял в нём соперника.
- А как градус по английскому? – спросил Борис.
- Зачем тебе? – удивилась Клавдия.
- Тоже хочу погоду распознавать, синоптиком работать!
- И много ли платят?
- Неважно! Зато почёт!
- А хрен с этого почёту возьмёшь? – Махнул рукой дед Гиппа. – Ни в карман положить, ни в бочку замариновать.
- Ежели ты в почёте, тебе сами в карман наложат! – уклончиво ответил Заяц. Он научился распознавать игру, в которую играли гости.
- Ну, вас! – Вдруг захихикала Прасковья. Ей нравился Заяц и его локаторы. Она несколько раз подходила сзади, чтобы разглядеть пышные, белые, неземные штуки на голове пришельца. И, наконец, отважилась спросить:
- Где такие штуки пришивают?
- В клинике, – уклончиво ответил Заяц. Он доедал вторую порцию угощения.
- В нашей? – изумилась Прасковья.
- Нет.
- Дай адресок.
- Ну, придумала! – изумилась Клавдия, втягивая от зависти слюну. – Небось, дорого?
- Дёшево только хрен в огороде! – добавил дед Гиппа.
- Давай. Давай, говори! – Борис был рад поддеть Зайца.
- И тебе тоже надо?
- Да! – кивнул Борис. – Будем все одинаковые, с локаторами. С радио в голове!
- Так не успеете. Вы же помирать собрались! – Заяц почувствовал холод в животе и лёгкое урчание.
- Не твоё дело! Колись! – Клавдия вцепилась Зайцу в горло.
- Ну, вас! – вновь воскликнула Прасковья и оттянула Клавдию от Зайца. – Давайте по-хорошему.
- Говори, гад, сознавайся! – Борис достал нож.
- В Африке! – выпалил Заяц первое попавшееся ему на ум. – У реки Нил, возле гробниц фараонов. Вот адрес! – И Заяц протянул Борису клочок бумаги, где милой ручкой Эс было написано несколько слов.
- Так я без очков не вижу! – выпалил Борис и побежал домой. Он был полностью сражён. Ненависть закипала в его душе, он разрабатывал план мести этому выскочке. Этому локаторному головастику!
- А телефон где? – не сдавалась Клавдия.
- По адресу можно узнать! – догадался дед Гиппа. Ему надоело выяснять очевидное.
- Из чего у вас каша? – Заяц доедал вторую порцию смеси по вкусу похожей на орехи и манго.
- Пондравилось? – хихикнул Гиппа. – А вот не скажем, сам отгадай из чего!
- Из фруктов с крупой? – улыбнулся Заяц.
- Не-ка!
- Из овощей?
- Куда там!
- Сдаюсь!
- Из мозгов, дурак! – дед даже подпрыгнул от радости, что так подшутил над гостем.
Заяц прикрыл рот лапой. Такого он не ожидал. Гости принялись хихикать, дед Гиппа весь затрясся от своей шутки. Клавдия позавидовала словам старика, а Прасковья вновь сжалилась над локаторным пришельцем и лишь слегка улыбнулась, кривя рот.
- Врёте вы всё! – догадался Заяц и стал пить чай. Вкус напитка был тоже необычно пряным, почти неземным.
- Станцуем? – предложила Зайцу Белая деваха, очнувшись. Она близко придвинулась к гостю, дыша чесноком и смачно отрыгивая пищу.
- Не-е-ет! – попытался отказаться Заяц, но  Белая деваха  ущипнула его до крови.
- Маэстро, музыку! – выкрикнула она и вышла в центр круга. Неожиданно грянул туш. Гости захлопали в ладоши.
Зайцу ничего не оставалось, как последовать за Белой девахой. Он огляделся и понял, что находится внутри цилиндра. Видимо, компания давно облюбовала это помещение: иллюминаторы были прикрыты занавесками, а алюминиевые стенки обмазаны краской. Деваха схватила Зайца в охапку и выволокла из-за стола.
- Ну, давай! Это потрясно! – Заяц еле успел отвернуться, чтобы не вдохнуть очередную порцию вони, исходящую от Белой девахи.
Танцующие заходились в конвульсиях движений, гости икали и мочились от нестерпимой, не человечьей радости.
- Пойдём, погуляем! – неожиданно предложил Белой девахе Заяц и направился к двери.
Он открыл цилиндр и понял, что находится в открытом космосе, вокруг мелькали созвездия искрящимся цветным пятном.
- Держи его, а то вывалится! – предложила Клавдия и отодвинулась подальше. Гиппа схватил Зайца за уши и захлопнул дверь, Белая деваха блевала в ведро возле умывальника.
- Когда мы успели взлететь? – удивился Заяц.
- Мы всю жизнь летаем! Ещё не садились, – обронила Прасковья.
- В соседнем отсеке тоже люди? – выронил Заяц.
- А про то знать нельзя! – приложив руку к губам, ответил Гиппа. На лицах сидящих отразился испуг.
- Как же тогда наш Усть-Птичевск? – осведомился Заяц.
- А что Усть-Птичевск? – переспросил Гиппа. – Бочка она и есть бочка. Катится себе, куда кривая выведет! И нет ей удержу!
- То ли дело наша Потеряевка! – добавила Прасковья.
- Значит, я не увижу Наталью Юрьевну? – загрустил Заяц.
- А на кой она тебе, если есть я? – удивилась Белая деваха и вновь ущипнула Зайца. Но тот успел увернуться, поэтому щипок получился не сильным.
- Она яблочная, спелая, запашистая, краснощёкая!
В ответ Заяц получил такую оплеуху, что свалился с лавки и потерял сознание.
А вокруг плыли, искрясь и радуясь, большие оранжевые тугие, как кокон бабочек, не вылупившиеся, не проклюнувшиеся планеты, населённые духами и сверхсуществами, невидимые человечьему слепому глазу. На Марсе цвели, пьянили ароматом, пчелиным жужжанием, последней грешной белой радугой, огромные яблони. До Разговения осталось девять дней…

Что будем делать?


Белая деваха оказалась, очень сочной и почти безвкусной при близком рассмотрении. Запах чеснока словно испарился, словно исчез. Заяц подсел к ней, чтобы немного поболтать о странном письме, «дойти до сути», как сказал знаменитый поэт двадцатого века.
- Вы хорошо танцуете! – начал Заяц, подластиваясь к Белой девахе.
- А вот и нет! Врёшь, ё-моё! – глаза у Белой девахи сузились в маленькие окошечки, в жёлтые огни настольной лампы. – Все вы такие! Сначала ласковые слова говорите, а жениться не хотите!
- Разве вы не замужем? – Заяц был хитёр, как лиса.
- Я не помню… – призналась деваха и принялась вытирать глаза платочком.
- А вы в паспорт посмотрите, может, там что написано?
- Что вы! – затрепетала деваха. – Нам это нельзя, нам запрещено…
- Кто запретил?
- Зевс! – деваха приложила палец к губам.
- А вы поглядите тайно. Никто не узнает. Так сказать, в целях безопасности.
- Нет… я жить хочу!
- Разве это жизнь?
- Разве нет?
- Конечно, нет! Если вы не замужем, то вам пора искать мужа. А если замужем, то пора ему изменить! – кивнул Заяц и сочувственно взял  Белую деваху за руку. Ладошка была слегка влажной, но белой и тёплой, как у кошки.
- Что мне делать с вами? – Белая деваха прильнула к Зайцу полной, мягкой грудёшкой.
- Ничего! – Заяц пожал плечами.
- Так нельзя! Я должна вас либо обольстить, либо забыть навсегда.
- Разве вы меня помните? – Заяц был ещё хитрей, чем думала деваха.
- Смутно… кажется, вы приходили в нашу Харчевню. Да, точно. Вы приносили рукопись! – вспомнила  Белая деваха.
- Что с этой рукописью стало? – Заяц подпрыгнул от радости.
- Кажется. Мы ей растопили камин. Знаете, было холодно. Так зябли руки, особенно пальцы, – деваха поднесла к глазам свои пушистые ладошки. – Мы такие беззащитные, такие грустные. Эти длинные, беспросветные вечера. И маленькие снежинки на стёклах. А утром! Рано вставать. Идти в Харчевню. Зачем. Для чего?
- Для общества! – Заяц решил идти до конца.
- О! Разве это настоящее светское, утонченное, интеллигентное сборище? Вандалы! –  Лицо девахи вытянулось в гримаску.
- Ладно! – Заяц встал. – Рукопись я могу восстановить. Даже обновить, переработать, так сказать, бриллиант поместить в другую оправу. Но мне нужна ваша помощь!
- Я к вашим услугам! –  Белая деваха была отзывчивой на ласку.
- Замолвите словно о ней. Скажите Альбине, – Заяц запнулся на полуслове, – чтобы рассмотрела к печати.
- Вы думаете, это поможет? – глаза девахи сузились ещё больше. – Вам нужно нечто другое!
- Что именно?
- Раскрутка! Имя! Положение в обществе!
- Но вы же сказали, что общества нет!
- Да, – Белая  деваха согласно кивнула, – поэтому ничего не выйдет!
- Попытайтесь, я вас умоляю! – Заяц готов был броситься ей под ноги.
- Бесполезно! Тупик! Безысходность! – деваха отстранилась от Зайца и осушила стакан до дна.
- Что будем делать?
- Переходите на прозу!
- Значит, если я вас правильно понял, то я всего лишь на всего – прозаик!
- Да! Напишите повесть и мы вас опубликуем! Во имя Зевса!
Деваха выкрикнула последнюю фразу так громко, что соседний иллюминатор дрогнул. Но никто не проснулся, видимо, каша имела двойной эффект: она действовала, как снотворное. Зайца тоже окутала дрёма. Он сполз на лавку, накрывшись фуфайкой, вздохнул и погрузился во тьму сна. Деваха примостилась рядом, сложив свои белые, пушистые пальчики в узел жанклодвандама.
Зайцу многое не нравилось. В первую очередь он был недоволен собой. Своей белой пушистой причёской, морщинами на низком лбу. Кожа щёк со временем стала дряблой, улыбаться не хотелось. Заяц смотрел на звёзды, которые, как дети на прогулке, высыпали из своих тёплых гнёзд. Вокруг разливался запах первого Яблочного цветения. Время было ограничено. Карьера Зайца продвигалась медленно, словно нехотя. Экая ленивая особа, эта карьера!
Заяц стал тормошить Белую деваху за плечо, чтобы та проснулась и помогла ему. Пусть замолвит слово, одарит обещаниями, даст взятку, улыбнётся кому надо, обругает нерадивого, потормошит влиятельного, в конце концов, займётся спортом, фигурным катанием или игрой в шашки!
А вокруг разливалось, благоухало, подёрнувшись маревом яблочное раздолье. Вылуплялись, проклёвывались первые птенцы, жёлтые, пухлые, но не злые. Это приносило радость и покаяние…
Всю ночь Зайцу снилась Наталья Юрьевна, облачённая  в белый капюшон, сквозь сон золотились маковки церкви Усть-Птичевска и строгие слова заячьего учителя – Джимбинова. «А не пойти ли к нему? – подумал Заяц. – Но с чем? – спросил он сам себя. – Может, с рукописью? Той самой, от которой отказалась Белая деваха… отказалась и забыла…»
- Эй, вставай! – потрогал он её за плечо.
- Ты слишком долго блуждал в космосе…– ответила Белая деваха сквозь сон, – теперь всё за деньги! За капустные, жёлтые, яблоневые, заячьи листочки, запечатлевшие профили царей и бабочек, порхающих в безмолвии. О, эти вензели. Ветки, листы, прожилки. Мы  - рабы денежного обращения! Мы в тяжком плену, мы узники, мы графы Монте Кристо…О, Заяц! О твои жалкие стихи…О-о-о, гусеницы, ползущие по ним, пожирающие их, как заячьи, капустные, яблоневые монетки! Гнусные!
Белая деваха, выразив свои чувства, заснула вновь. Она завернулась в ситцевую шаль и захрапела.
- Очнись! – потряс Заяц её за плечо.
- Здравствуй! – пролепетала деваха. её глаза распахнулись окончательно. – Ты кто такой?
- Я? – изумился Заяц. – Ты что, забыла?
- Забыла! – призналась  Белая деваха.
- А кто ты такой, чтобы тебя помнить вечно? – вступил в разговор дед Гиппа. –  У нас вообще памяти нету! Она нам ни к чему. Вот слух, зрение, обоняние, осязание, чувство голода – это да! А память – это роскошь! Это достояние знатных и богатых. Нам  путаться с памятью незачем! У нас всё просто. Утром встал. Потянулся, чтоб кости хрустнули, жилы вытянулись, чтобы сустав в подсуствчик вошёл. Эх, хорошо! Кваса выпил, если голова трещит, а то брусники на меду, али перцовки на капустных листьях. Яблоком хрумкнул, заговелся. А после на крылечко – шасть, собаке кость бросил, кота кашей накормил, птицам крошек насыпал.  А то голубя споймал, шею отвернул, ощипал и на огонь, жарить. Самокрутку свернул. Затянулся. Голубя с вертела снял, поел кажись, живот огладил и на рынок отправился. А там прошатаешься до вечера. Чего-нибудь продашь, чего-нибудь купишь, в забегаловке выпьешь, подерёшься, домой весёлым придёшь. Сядешь у окна, в иллюминатор глянешь и песню запоёшь белыми губами! Хорошо! Затем на печь взберёшься и задремлешь. Важно ещё валенки просушить, одежёнку какую никакую поштопать, и – до утра! А чего мы помним? Если живой, так про пищу думаешь, про болтовню бабскую, про бои кулачные, про рёбра ломаные. Нам не до Мендельсонов, не до Макдональдсов, не до Мандельштамов! Нам и так хорошо дневать-почивать, яблочного разговения ждать, соседей ругать. Лишь бы хвори не было. Неприятностей каких. А!
- Чего же вы тогда летаете? К чему вам? – спросил Заяц, глядя на Гиппу.
- Так это нам газ провели, – признался дед, – трубы в избы толкнули, где раньше умывальники стояли. Мы что могли, оторвали и продали, а чего осталось, так хворостом то место закидали. А в это время газ дали, оно и бабахнуло! Всем селом взлетели. Но, клянусь валенками, это не надолго!
В этот момент кто-то постучал в дверь. И дед Гиппа отодвинул ситцевую занавеску.
- Кто там на стыковку идёть? – спросил он.
- Свои! – дверь отворилась. Вошла Клавдия.
- Утречка тебе! – поздоровался Гиппа.
- Как твой постоялец? – спросила любопытная.
- Живёт себе, хлеб жуёт.
- Пришли его ко мне.
- Для чего?
- Дров поколоть!
- Ладно, пришлю!
- Тогда пока!
- Договорились.
Клавдия отстыковалась от избы Гиппы и пристроилась возле Меркурия.
Завершался полный круг Водолея. Было тихо по ночам и ясно днём. Было время тоски и ожидания. Плавного. Нежного, птичьего перелёта вдаль. В каждой избе теплился фитилёк удачи возле деревянного идола. У каждого был идол свой. У кого Макошь, у кого Стрибог, у Гиппы – Даждьбог.
Уж очень Гиппа воду любил, особливо снежную, бурянную да с ветерочком, бульканьем. И лужи – с воробьями, барахтающимися в тёплой пресной жиже. Моросящий дождь – к урожаю, крупный – к теплу, косой, стригущий – к затяжной осени, к плаксивому утреннему сну, к боязни по ночам, к вспучиванию живота. А вот град с горошину – к неприятностям, как видение с копейку, а несчастий с рубль! То с соседкой поругаешься, то оклеветят тебя, то на рынке поколотят. А тут ещё невесомость замучила. Ежели с утра не привяжешься, то до вечера болтаться будешь! Неплохо ещё и собаку свою к дереву привязать, кота – к ножке кровати, канарейку в клетку запереть, да куриц в сарае колпаком из прутьев накрыть. Калитку тоже на ночь закрывать надо! А то с петлей сорвёт, а на Марсе, где яблони цветут, что без калитки делать? Как дух завораживать?
О, велика история Усть-Птичевска! Да никто её не помнит. Знаем, что есть она, а в суть не вникаем, нам не до Александра Македонского, не до Византии! У нас свои сплетни, свои радости! И страхи тоже свои! Так бывает по ночам тревожно, если привидится чёрт с рогами, или баба с пирогами, точно не разговеться!
Так и знай, лопоухий!
Заяц подошёл к столу, налил похлёбки. Добавил халвы, сухарей, сметаны и съел.
Небо вертелось под ногами, как котёнок, царапалось.
Надо было нарвать чебреца, чтобы рот ополаскивать, косы мыть. Веток набрать, чтобы из-под ногтей грязь выковыривать. Да мало ли дел? Мужу скалкой врезать промеж глаз за его пьянство. Повыть о неудачном житье-бытье, о внуках, о хворях, о напастях, о разбойниках. Потосковать, порадоваться, а к вечеру забыть про всё, чтобы утро начать с белого, яблочного, капустного листа.
Заяц вздрогнул от необъяснимых толчков. Видимо, изба деда Гиппы, прорвавшись сквозь неоновую занавесь, достигла новой сферы.  В окне что-то чавкнуло. Проблеснуло мелкой стружкой искр, легонько шмякнуло над трубой и стихло.
- Ух, ты, – прошамкал дед Гиппа, направившись в уборную, – у меня от искр колики в животе, аж кишки переворачивает!
- Если у вас непереносимость к космосу, то зачем вам непременно надо было лететь? – вежливо осведомился Заяц.
- А вам зачем это непременно знать? – съязвила Белая деваха..
- Он вообще суёт нос, куда не следовает…– вставил дед Гиппа, возвращаясь из туалета.
- А не подали ли на вашу деревню в розыск? – не обращая внимания на ворчание старика, спросил Заяц.
- Ага! Жди, – усмехнулся Гиппа. – бывало, целые города пропадали. Никто их не хватился. Даже страны. Как сквозь землю проваливались! Была одна такая. Как её бишь, - дед Гиппа почесал затылок, – ой, не помню, как вроде на букву «Ру» начиналось название. В единый миг эта Ру куда-то сиганула! У неё спрашивали, куда ты мчишься? Она молчит. Наверно, от кого-то скрывалась, натворила чего-нибудь, напакостила и убёгла! Так-то вот. А тут деревня ускакала под небеса. Ну, и чего? Она размером всего с бабочку-капустницу. Вот и упорхнула. Дорог возле неё нету, колодец был да высох, озеров-морей вокруг неё отродясь не видели. Кому она нужна? Государству? Господь с тобой, лишнюю копеечку в неё вкладывать никому не охота! Ни прибыли от неё, ничего умного. Одно пьянство да тугодумство! Начальство обрадовалось, когда деревня в небо подалась! Вот лежала она на своих лугах, оврагах да погостах – такая жалобная, хилая, худорёберная, утопала в садах, в лопухаха-огородах да болотах с лягухами, жуками-плавунами, с воробьями да воронами. Кому она нужна?
- Отлично! – произнёс Заяц. Он вновь искал выход из ситуации.
А в это время гоготало, кукарекало, голосило утро. Вот она просвещенческая миссия рассвета! Подать знак о том, что мы обладаем некой информацией о своей цивилизации!
В Усть-Птичевске тоже всё было по-прежнему. В харчевне подавали завтрак на белых крахмальных капустных скатертях. Сама Альбина спустилась в подвал для трапезы. Это была неделя чревоугодия. На скатерти в цветных тарелках красовались блины с творогом, земляникой, картошкой, морковью и, конечно, с капустой. Также блины с маслом. Сметаной, вареньем, гречневой подливкой, с джемом из ягод. Грибочки лоснились в глиняных чашках. Пахли маринадом, уксусом, тмином, чесноком. Подавали кисели вишнёвые, смородиновые, грушевые и яблочные наливки, медовую брагу и сливовую настойку на десерт.
О, рябиновая сладость угощения, о, розовощёкие, насытившиеся гости, о, ласковые щедрые хозяева!
Вместо салфеток подали ненапечатанные рукописи, так сказать, отказные, отвергнутые Альбиной Александровной. Рукописью Зайца утёрлись первые ряды. И грустно им стало и немощно! И утёрлась Альбина жалостными строками Зайца и поперхнулась слюной и стала задыхаться! Ринулись к ней читатели, но перегородила им дорогу занавеска между издателем, кодовый замок на дверях, забор с железными прутьями да электрическим током в проводах оголённых. Еле откачали бедную Альбину!

Раскрутка


Зайца слегка поташнивало. Он не привык летать. Вот на поезде – это, пожалуйста, в любой конец света! На троллейбусе или трамвае без билета, обманув контролёров – тоже неплохо! Но в избе, на привинченной к полу лавке, вот уж увольте!
Дед Гиппа растопил печь и поставил варить щи. Белая деваха подсела к зеркалу, засиженному мухами, и стала расчёсывать белые густые волосы. Вдруг раздались печальные звуки.
- Скрипка! – ахнул Заяц.
- Виолончель, – поправил его дед Гиппа.
- Давно я не была на концерте, – признала деваха и пошла наряжаться за занавеску.
- Сегодня третий день, как мы в пути, – грустно заметил дед Гиппа.
- Вас это удручает? – спросил Заяц.
- А вас уважаемый, любопытный, надменный, бессолнечный и странный гость?
- Немного… – признался Заяц.
- Напрасно! Всё в наших руках! Если захотим вернуться, то вернёмся.
- Каким образом?
- Секрет!
- Да ладно уж, скажите ему, дед! – произнесла  Белая деваха, отодвигая занавеску. Она успела переодеться в синий строгий костюм.
- Не вижу надобности, – дед Гиппа скорчил рожу.
- Как хотите, – обиделся Заяц. Он привык к недосказаностям и недомолвкам.
- Разве тебе плохо у нас? Холодно? Голодно? Грешно? – спросил дед Гиппа назидательно.
- Нет…
- Тогда идите обедать! – И дед Гиппа выставил чугунок с горячей едой. Нарезал крупными ломтями сало, достал из погреба мёд, выложил на блюдо орехи, из печи - пироги.
Ели они молча. После обеда дед заторопился на вечернюю молитву. Деваха села к окну с вязаньем. «Что за наказанье, - подумал Заяц - за что оно мне?», и стал вспоминать свою прошлую жизнь, хлебное поле, нить тропы, ржаные запахи детства.
- Я, может, похлопотала бы за тебя! – неожиданно заговорила Белая деваха. – Но нет приказа.
- А без приказа не можешь? – спросил обречёно Заяц.
- Без приказа даже трава не растёт!  Бурьян, лебеда, крапива не шевелится. Рыба в озере не плавает, зверь не родится!
- А любовь?
- Что любовь?
- Любовь приходит?
- Как приходит, так и уходит. Если нет приказа.
- А смерть?
- А про это забудь, не  велено, про это глаголить! Мы контракт подписывали, бумажку такую с полоской, деньги платили, акциями называются, – поморщилась Белая деваха, продолжая рукоделие.
- А про секс можно? – продолжал Заяц.
- Зачем?
- Для куражу. Например, за тобой поухаживать, конфет полкило купить или семек, в кино сводить, ну, там шуры-муры… – лицо у Зайца приняло похотливое выражение: Наталья Юрьевна была далеко, Эс тем паче.
- Ой, – воскликнула деваха, – я палец уколола.
- Значит, волнуешься, значит, я тебе нравлюсь! – Заяц погляделся в зеркало. Хорош! Усы торчком, грудь калачом!
- Да нет же, не от этого, просто рисунок сложный…
- Давай погляжу! – Заяц наклонился над Белой девахой, поднося уколотый ею пальчик к глазам. И что он увидел! Волосатую, мозолистую ладонь! Словно у шимпанзе в зоопарке.
- Надо йодом смазать. – Похоже, что деваха не стеснялась своей обезьяньей волосатости.
- Сейчас подам! – Заяц принёс флакончик с жидкостью, чтобы смазать пальчик девахе, Заяц приобнял её за талию. Что делать! На безрыбье и обезьяна – рыба! Он провёл рукой по бёдрам и нащупал на копчике  Белой девахи маленькую выпуклость. – Что это у тебя? – спросил Заяц, ничему не удивляясь.
- Коса! – деваха кокетливо взвизгнула.
- На спине?
- А где ж ей ещё быть? Не на груди же!
- Ах, да… – кивнул Заяц и отошёл подальше: кабы не перешло.
Деваха смочила ватку йодом и помакнула ею уколотое место.
- Вот и всё!
- Кем ты приходишься деду Гиппе?
- Никем! Здесь все чужие. Нас песня роднит. И на Марсе будут яблони цвести! – запела Деваха, затем она встала на ноги, и пошла кругом по избе. Приблизившись к Зайцу, обняла его, чмокнула  в щёку и пошла дальше, отплясывать.
- Ты веришь в это? – в глазах у Зайца помутилось. Ему захотелось женщину. Прямо в горле ком застрял, в животе мягко булькнуло, прильнуло потоком искр. Он прикрыл глаза, но не тут-то было, кровь прильнула к лицу, к шее, стало жарко, маняще, волнующе, пронзило желанием аж, до печени!
- Не знаю. Не видемши! Увижу – поверю! – деваха отбивала чечётку мокрыми пятками. Пятки были тоже покрыты волосьями, но белее шелковистей, чем на руках.
- Прижмись ко мне! – Заяц сглотнул жёлтую слюну. – Давай помилуемся!
- Не знаю. Я ни с кем не миловалась! – Белая деваха продолжала свой танец.
- Я прошу тебя!
Деваха остановилась на мгновение. Заяц тут же пришёл в себя. Словно отрезвел после крепкого стакана самогона.
- Фу, ты, – произнёс он, – чуть не согрешил.
- Чуть-чуть не считается! – вымолвила Белая деваха и вновь пошла по кругу. Павой, лебедью поплыла! И такая ладная, крепко сбитая, грудь чашками, попа тефтельками, ножки бам-бам по полу, лапки наверху.
- Что это за танец? – спросил Заяц, снова возбуждаясь. – Прямо наваждение какое-то от него!
- Усть-Птичевская чечётка. Меня мама научила. У меня десять братьев и сестёр. Как только муж охладеет: мама в пляс!
- Прекрати! Я не твой муж! – Заяц еле владел собой.
- Муж объелся груш. А мы за яблоками летим! – не унималась деваха.
Заяц не выдержал, рванул деваху к себе. Платьишко на ней расстегнулось, обнажая розовую пупырчатую грудёшку. Заострившиеся сосцы выкатились перед Зайцем, словно розовые земляничины. Белый тутовый пупок улиткой выскользнул из трусов. Мягкой волной окатило Зайца во второй раз. Думать было запрещено. Дума – хуже смерти.. Скользь тёплая, как сода, вытаяла из его тела и бухнулась в липовую мокреть Белой  девахи.
Космос воздел звёздные очи долу и прополз веткою по крышам деревеньки.

Вернувшись, дед Гиппа застал парочку за интимным занятием.
- Эхе-хе! – подумал дед и нырнул в сени.
- Чего там? – переспросила Клавдия и прильнула к иллюминатору слепым глазом.
- Неужто то самое? – мяукнул кот Борис и вскочил на крышу.
- Ну и ну! – кукарекнул петух и нащупал клювом червя.

Но это было не то, о чём  подумали деревенские жители. Зайцу срочно была нужна раскрутка, просто до крайности! Он встал на лавку и прочёл стихи. Сперва одно позаковыристей, позабористей! Втрое – сложно-метафорическое, третье – неуловимо-летучее, четвёртое… А, бог с ним с четвёртым! Деревня плакала всю ночь, так её проняло, так достало! Ох, уж эта заячья белиберда, чепуховина! Грустная, скрипичная, виолончельная, арфовая, трепетная морозь души! Так никто по убиенным не страдал, по невинно загубленным не печалился, по искалеченным в истерическом пении не корёжился, как от заячьих стихов загинался!
То-то вам!

Белые мухи показались на следующее утро. Не вовремя показались! Так все яблони помёрзнуть могут, все цветики завять! Да и Зайцу лапу прищемило, он от собственного величия захмелел, запьянел от своей гордости да и хлопнулся на ступени. По льду скатился, ударился, чем ни попадя об морозные балки, и зашибся весь.
Но в умах соседей Заяц остался до самого цветения, пока не забродили радужные желания. Так-то вам!

А по вечеру снова заспорили. Особенно Клавдия:
- Нужны ли мы президенту?
- Да у него таких, как мы тысячи, миллионы, миллиарды! Как клопов в диване! И все кровушку президентову пью-хлыщут! Успевай отмахиваться! Эх, судьба наша клопиная!
- И-эх! Не то слово! – согласился дед Гиппа. – А чего нам вообще надо?
- Поесть, попить, одеться! – догадалась Прасковья. – Модницы, те ничего не едят, тока кофе по утрам пьют! Но зато нарядов у них – прорва! Юбки крахмальные. Кофты белёные, туфли лаковые!
А тут вдруг за сердце взяло. Горемычно. Со скрежетом. Словно зубцы инструмента какого шарахнули. И один зубец в сердцевину надавил.  В самую маковку. В самую кровяную точку, в мозоль болящую! И заныло! И засвербило мучающе, горькослёзно!
Ой-ой! Не достичь Марса! Не видать яблок! Не вгрызться в сочную красноспелую мясную белую слизь! Так взныло! Всполостнуло!
Дед Гиппа у окна встал. Замер. Может, тоже почуял чего? И глаза у деда забегали. То вправо, то влево. Забегали и остановились, на Зайца уставились! Словно он виноват, а что ли не так?
- Я тебя кормил-поил! А ты чё ещё и выпендриваешься, негодник! Срамник длинноухий! Переживать-тосковать надумал? На тестя  горе-печаль накликивать? Подь из избы! –А взглядом-то так и простреливает до дыр!
Взглянешь в неё (в дыру-то!), как в замочную скважину, а там звёзды видать! Венеру, Юпитер, ну, Луну там, а Марса не видно. Туманность навалила! Андромеды! Али Афродиты, что из пены является. Вся голая, скользкая, солёная, а за ней богатыри идут, хромают. У каждого котелок в руке, лапти на ногах драные, на бомжей смахивают.
А тут в избу гармонист зашёл. Заиграл. Запел. Что на Марсе будут яблони цвести. И цветиики такие оромадные! Распускаются лепестками белыми, машут тычинками жёлтыми, каждый – с ложку столовую, а пестик – с ведро. А чашечка с колокольчик.
И тоже слезу вышибает.
…А на Марсе… будут яблони цвести… и-и…
и-и жаль-то какая!
И-и заполошные!
Спел гармонист – всех обошёл  с шапкой, мол, подайте за пенье моё.
- А за что платить-то? За слёзы? За печаль ножевую? За горечь опоясывающую, за немощь нашу? За невежество?
Так и ушёл гармонист ни с чем. Ребёнка увёл нашего. Деваха спохватилась:
- Где ребёнок?
- Нету.
- Как ты так не сберёг его, Заяц? Не доглядел?
- А ты куда глядела?
- Так занята была. Бельё стирала, кохту гладила, репу варила-парила..
Не дослушал Заяц – выскочил из избы, дитя искать нашего.
Был бы чужой. Чего волноваться? А наш, так наш.
А звёзды на поляне, как грибы растут, под ногами прячутся, жмутся. Перешагнуть не дают с кочки на кочку. И травы щиплются. Обволакивают, цепляются, обвязывают, обкручивают, липнут, опоясывают. Эх, жалистые какие! Осокистые! И впиваются жгутами в запястье и всасываются, и кровь пьют! Пыльцой осыпают, лепестковые, смолистые, нектарные, пчелиные, жгутные!
Глядит Заяц – омут под ногами. Крутится. Вертится. Манит…
И. как назло купаться хочется. Так и тянет,  так неволит! Привораживает, завлекает! Не удержался Заяц и прыгнул. И-и,  как хорошо, прохладно! А ноги-то в воронку попали, закружило, затягунило.
Протянул Заяц лапы и нащупал что-то волосатое. Потянул на себя. Поддалось. Глянь – это дитя. То самое! Наше…
Взял Заяц за кудри и поволок на поверхность дитя, и омут не страшен, и воронка! Вытянул! А дитё и не дышит уж. Губёнки синеньки. Глазки запали. Давай его Заяц оживлять. Грудку потёр. Височки послюнявил. Не получается. На бок повернул, изо рта пена вылилась. Ещё пуще Заяц завопил, так из грудки вода выплеснулась зелёная. Змеиная. И  – ожил человек
Заяц, не помня себя, на грудь к нему кинулся.
- Добро утречко! – сказал сын и руками обнял пушистого Зайца. А у дитя щёки зарделись. И вроде бы наказать сына за шалость, ан нет, рука не подымается. Вернее подымается, но не за этим, а хочется подарок сыну сделать и сказать:
- С выздоровлением.
Мороженого купить хочется, шоколадку, али звёздочку сорвать, что под ногами пляшет. Словно светляк переливается.
- Айда лепёшки сметанные есть!
А в избе переполох начался. Деваха слёзы льёт по сыну. Дед Гиппа бородёнку щиплет. Всё музыка виновата! Она плакучая! Сыграли – мальчонку сманили. Теперь разве сыщешь его? Он вроде рядом, но не дома. Словно в облаках с той поры витать стал.
Всё ему музыка чудится. Со всех сторон, сверху, снизу, изнутри.
Испугался Заяц. давай сына по больницам таскать. Профессорам показывать. Ан, бесполезно. Неизлечимо. Говорят.
Было бы необидно. Ежели таким родился, то уж ясно – судьба! А если случайно, заразился неведомой болезнью, по незнанию, тут уж печаль! Повели сына к бабке, соседке Варваре. Та плевала, шептала, сорок молитв читала, росу в баночку собирала. Вроде к зиме полегчало. Прошла болезнь музыкальная, но недолго! Лишь весна во дворе, снова повело!
Как только прялка застрекотала, так наш мальчик такт отбивать начал. С ним уж другие бояться дружить, им взрослые запретили,  вдруг зараза перейдёт! Оно и правильно! Все дети, как дети. Курят тайно, дразнятся, лгут, пагубными словами ругаются, воруют. А этот что? Сидит себе в светёлке, в окно глядит. А чего глядеть-то?  Вокруг лишь подусталь окромешная! Осенью особенно. Листья сволакиваются ветром, травы загинаются. Жидкий, масляный воздух. Воробей, ощипанный соседским котом на заборе… чего глядеть-то? Прости Господи. Нам Шопенов не надо! Зараза от них. Нам, как у всех надо! И чтобы радость! Но не от самого себя, а от чего другого! Это когда стянешь у кого-нибудь, а тот и не заметит! Тот ищет, в карманах роется, середь трухи, семечек и не найдёт! Вот это радость – правильная, исконная! А то если из компота яблочко варёное стащить – какая радость! Пальцами, пока никто не видит – в кастрюльку шмыг! И вытянешь варёное яблочко, али – грушу или изюм. Пихнёшь эту сладость в рот и пальцы об штаны вытрешь! Сидишь, облизываешься. Смакуешь. Пока радость не кончится.
А-то можно во двор выйти, бабу катать снеговую. Чем выше баба, тем больше радости.
Можно ещё крепость построить и запрятаться от гурьбы. Потом выскочить и крикнуть: «У-у!», и чтобы – страшно! Вот это настоящая радость, правильная! Это тебе не в окно глядеть, внутреннюю музыку слушать. И слово-то какое внутренняя.
Это ясно, если с похмелья голова трещит или блевать охота. Или когда гороху объешься, в кишках треск стоит, пучило по брюху разгуливает. Но чтобы не от чего, то это как? Это жуть – чтобы от гляденья! Да так бы, как наш сын болеть. Так мучится!
- А ты ему очки купи! – тётка Варвара посоветовала. – Такие с дырочками, для коррекции зрения. Оно, может, исправится!
- Где их взять-то? – спросила Белая деваха. – В нашем сельмаге что ли?
- Дура, тю, там тока селёдка ржавая, что дед Гиппа третьёго года выловил, два года в амбаре в бочке держал, а после сдал, как свежую! В город надо ехать в Усть -Птичевск!
Собрала Деваха вещи, а уж смерклось. Он, по правде сказать, и не рассветало, всё ж таки – космос! Но, чтобы тьма такая – никогда! И даже звёзд нет, раньше бывало, каждый день их, как грибов после дождя. А ноне ни одной! Так  с краю промелькнёт какая заблудшая, заискрится и сгинет. А путь неблизкий. Что делать? Забота – пуще неволи. Пошла. По сочным полям, цветистым лугам, по жирным хвощам, небесным василькам, ромаховым, колокольчатым! Ах, милый мой сын, брось в окно глядеть! На пургу, на снег падучий, паутинный, дождь черничный, на тоску осеннюю, глубокую, древесную, на грусть исконную, сыромятную, пшеничную, что сердце полощет.
Сходила. Купила очки-то, вроде отлегло. Нет больше тоски черничной, грусти сыновней, печали проклятущей, моросящей, сквозь небо протекающей, скороливневой, грозовой, молниевой, протыкающей душу тоски!
Но опять – лихо. Толстеть сын начал и ест-то мало. Всего ничего: кашу с маслом, оладьи со сметаной, блины с творогом, ватрушки со смородиной, пирожки с рыбой, с луком, с картошкой, с капустой, с маком, с вареньем джемовым, сливовым.
То на завтрак.
Суп-уха, картоха с грибами, пескари на углях запечёные, раки варёные, грудки с черносливом птичьи в масле обжаренные, шейки бараньи в горохе обвяленные.
Это на обед.
А про ужин и говорить нечего. Сам уминается, во рту тает, в желудок с урчанием попадает. И до утра спать не даёт «Урчи-урчи!» – это у деда Гиппы.
«Ур-ур!» – у Девахи.
«Ура-ура!» – у Зайца.
А у сына – молчок. Снова – беда. Снова, не как у всех. Лечить надо. Вот яблочка бы, сразу бы полегчало.
 А тут ещё дед Гиппа занемог.
С утра всё было нормально. Каши поел. Капустки квашеной, пол литра выпил. Крякнул. В огород сходил, ворон распугал, полынью подышал, в затылке почесал, бороду поскрёб. А ближе к обеду занемог. То ли потянулся неловко. То ли сглазил кто.
 Опять вопрос – кто? Варвара не могла – соседка, как никак. Заяц вообще весь день по лесу шастал. Деваха с сыном возилась: наказывала-ругала-шлёпала по попе. Значит, кот Борис! Он весь день на завалинке лежал. И вроде бы спал, но глаза открытые, такого раньше не было. Кот спал, но с прищуром, а тут зело, как зенки вытаращил, тоже мне сыпок! Вот Варвара спит – изба от храпа трещит! А ту ни одного полена с поленницы не упало. Не шандарахнулось!
- Я тебе сейчас мурлыкалку оторву! – крикнул Заяц. (Они давно враждовали!)
- Я те усы ощиплю! – взвизгнул кот, проснувшись. И зашипел страшно так, что Варвара в погреб спряталась, чтобы лиха не видать. Но дед Гиппа на койке уже лежал. Кончался.
Тут соседи собрались. Всем интересно: кому избу отпишут? Если Девахе, то за что? От неё пользы – мышкины слёзы. Если Зайцу, то обидно. Он пришлый. Из Усть-Птичевска. Если из Нижнекамска или Верхневинска, то бы ладно. А всего лучше из Смехуновки или Хохоталовки! Оно, как раз! Все думали, что сыну Нашему изба отойдёт. Но он – музыку любит. Бетховена, Моцарта, Баха! Добро бы частушки матерные или куплеты ругательные! Нет, такому доверять нельзя! Заиграется-замечтается, избу сожжёт. Может, Варваре подумали! Но та в подпол спряталась, сидит, испугалась! Оно и вышло. Что главному обидчику – Борису изба отошла, будь он трижды неладен! Чтобы ему ни сметаны, ни молока! Ни мыша, ни воробыша! Но дело сделано – отступать поздно! Отписали избу коту за его хитрость, пушистость, мурлыканье-мяуканье. Рази его гром!
А дед Гиппа лежит в гробу. Пьяный, но весёлый. Его спрашивают:
- Чего пил, раз так?
А он молчит. Покойника изображает.
Варвара из погреба вылезла, понюхала деда – не пахнет. Лишь самогоном капустным разит. Но это приятно. Варвара вообще по вечерам изучает природу запахов: лаванды, шалфея, роз. Она формулу вывела, что энергия запахов – живая. И про субстанцию придумала. И про ангелов. Оно и понятно, сейчас даже чернокнижники про ангелов говорят! Даже такая пьеса есть «Город – мой ангел падший!» А куда ему падать-то? Кругом чернь чертеняка стоит, хоть глаз выколи.
Отстаём. Хоть на планете написано: «Догоним и перегоним!» Но всё равно отстаём.
«Почему Россия не Америка?» спрашивается.
«А потому, что Америка – не Россия!» – отвечаем честно.
Посему – могилу вырыли. Не то чтобы глубокую и широкую, а соразмерную, два на полтора. И голубей прикормили хлебом, зерном, кашей, рыбой, горохом, бобами, салатом, клубникой.
Выпили. Кто что.
Варвара зверобоихи. Она в бутылёк из-под пепси зверобоихи налила. Получилась розовая смесь, что иван-чай, что земляника, что малина, что гори цвет. Не зверобоиха, а песнь утренняя, свежая,  солнечная,  воздух, что пружина распрямляется над рекой туманной, над её притоком. И всё ниоткуда, за так, задаром! Оно и верно. Не ценим мы, что вокруг себя, а подавай нам Марс, где яблони цвету-у-т! Свои-то вырубили! Охи-охи… приказ был такой. Сверху. Варвара слышала. Она высокого росту! Ей чего! Зверобиху пьёт и слушает! А после по деревне разносит. Аки почтальон – хромой Вася, тот лишь газетку в почтовый ящик пихнёт, а Варвара уже новость опередила. Хозяин в курсе. И читать не надо. Ему уже всё рассказали с подробностями, деталями, мелочами такими, что бумага порозовела!
Так он газету – в мусор, и далее – в огороде ковыряться!
А там…
Бурьян, полынь, лебеда, одуванчик – божий цветок, опять – ромаха, вьюн, заячий горошек!
Пошли- Пошли- Пошли.
Хоронить. Хоть и жаль. Но закапывать надо. Хоть и не воняет покойник, но так положено, чтобы на третий день на кладбище снести. Оно бы отступить от обычаев. Подождать. Авось, очухается? Всяко бывает. Не первый раз живём…
Хотя, кто знает…вон Варвара. Та точно не первый. А, может, десятый или пятнадцатый. Определить многожителя просто: и бородавки у него на лице, и морщины, и гневается он особенно. Вот, бывало, покойник обматюгает, тарелки покидает, окно разобьёт, зеркало, люстру, хрусталь в серванте, вазу со стола. Затем успокоится. Выпьет и спать ляжет. А Варвара чего? Всё  тайно норовит, исподволь. Вроде бы обиделась, но ходит по избе, молчит. А то ещё – хуже по огороду. И тоже молча! Сразу видно: что нервы бережёт для другой жизни. Хоть бы кота побила или муху прихлопнула, которая в окне свербит. Так нет, ходит себе по избе, словно нет вокруг никого. Словно она одна. И ничего её не раздражает, не мучает. Экономит нервные клетки.
Выругаться, конечно, можно по-разному. Так со зла, но нет в этом особенной прелести, нет макового зёрнышка, нет сладкой горечи. Бывает, скажешь в сердцах: «Дурак!», но что толку-то? Ни восторга тебе, ни ликования. Ничего, чтобы понять нашу жизнь, прилипшую как репейник к подолу сарафана. А вот ещё есть прелесть: без билета проехать. В метро ли на автобусе. Куда? Да хоть в космос. Только без билета. То есть зайцем. Но это для особенных. Ну, там для депутатов, президента Прыща Ивановича и его подчинённых. Для чиновников в особом классе, более низком по комфортности, но зато недалеко от начальства. Чиновник без начальника, что баня без веника, без пыла-жара, без пива и женщин!
Ох, уж эти женщины! Распаренные, розовощёкие, чисто вымытые, но непременно с причёской. Пусть даже в бане, но с причёской, несмотря ни на жарость, ни на пиво, ни на веники! Что мылась, что ни мылась, всё равно губы крашеные, ресницы веером. Секретарша, она и есть секретарша! При  начальнике. При своём. У неё факс в титях приделан, телефон на бедре встроен, компьютер на попе. Всё при  ней. Эх, жизнь секретарская! Ни волосы тебе щёлоком потереть, ни ромашкой, ни в кефире ополоснуть для блеска! Бедная Бедная Бедная! И на похоронах она такая же, как в бане. На каблуках-ходулях. При факсе, телефоне, при очках и авторучке! А вдруг чего чиновнику понадобится?  Срочно? А она тут, как тут. Глазки, словно буковки, в один текст собираются. А в тексте только чего нет! Ты в сторону шагнул, а в тексте уже зафиксировано! А если съел чего, там тоже есть. Ежели отравился, так туда тебе и дорога! Не ешь, что попало! Все едят мох, кто варёный, кто жареный, кто пареный.  А ещё самый смак – маринованный да под ромаховую зель!
Жаль, что дед Гиппа не попробовал. Тётка Варвара давно заготовила! Да случая не было – угостить. А тут случай есть, так Гиппы нет. Помер.
Вот тебе и яблони цветут! Вот тебе, родимые, благоухают! Цветами исходят, ароматы источают.
Бедные мы, бедные! И мысли у нас – гениальные! Кто бы узнал – медаль дал. Сразу же. Так как мы думать, никто не думает. Вот, к примеру:
- Ты куда?
(Молчит. Думает,)
- Чего несёшь?
(Ещё пуще думает.)
- Не помочь ли?
И думать оба начинают. Стоят так день, два, неделю. Всё передумали. Уже и не об чем больше, так нет, они всё равно мозгами, словно камнями ворочают. Аж, треск стоит. Искры сыплются. И каждая – размером с город. Не то что наш Усть-Птичевск. А с Нью – Йорк или Париж будет! Оттого у нас всё и происходит медленно, с думами. С чувствами. А как без них? Без чувств-то? Словно чистое поле голым голо. И ты голый посередь. И синь, аж, глаза ломит, и жаворонок в небе, знай себе тенькает, осип весь от муки своей нечеловеческой. А ты стоишь и весь без чувств. Чурбан стоеросовый. И, словно тебя не касается. Стоеросовый. Он и есть стоеросовый! Сто – это сто лет. А еросовый, то есть ересь, без Бога ты сто лет прожил. А Бог – это чувство. Ну. да ладно.
Схоронили деда Гиппу. Отплакали. Откричали. Отголосили. Особенно Варвара! Та совсем в обморок упала, прямо в могилу свалилась, на гроб. А у нас люди все чувственные, плачут и не заметили, что бабка на крышке гроба заколоченного валяется. Им слеза глаза застит. Оно и понятно: глаза маленькие, а слеза огромная, во всю мощь да ширь, что космос, что вселенная глубь. И крылья у неё зелёные, тканые. По краям розово, чернично, землянично, малинно, клубнично, ежевично! То-то же!
И лежит Варвара бездыханная почти. Нежит, ногами сучит. От горя, конечно. Кот Борис шепчет, мол не помочь ли человеку? А народ глядит и думает, разве мы не помогли? Разве могилу не вырыли – широкую, просторную, ровную, глиняную? А Борис снова: не помочь ли человеку? Да ты что, народ мутить? Разве можно? Грех из могилы тащить!
Стали камни кидать, Борис маленько – с горстку бросил, кто не поленился – глыбой запулил. Тут Варвара очнулась – заверещала, вылазить стала. Её в могилу пихают, а она подолом камни смахнула, выскочить норовит. Выбралась. Кое как. Вся в глине умазалась. Люди таращатся, крестятся в испуге. Бабки ребятишек к подолу жмут. Девки за берёзы попрятались. Визжат. Но всем любопытно сделалось: Чем дело кончится? Те, кто ответственные за похороны, могилу кое-как забросали землёй. А те, кому не поручено, отошли подалее. Испугались, мол, покойник ожил. А Варвара с горя в поле убежала. Тошно ей, тошнёхонько. Оно и верно! Росой Варвара омылась, утренней свежей розовой! Крылатой стала. Так, бывало, вспорхнёт и полетит! И высоко, до берёзины! До ельника  колунного! А, то иногда и выше! До осины, до липы, до черёмухи. Прыгучей стала, страх!
Ну, и верно. Многие люди нынче страшатся до смерти! Запугали их. Особенно в Усть-Птичевске! Так и пужаются, так от людей и шарахаются. К человеку, бывало, подойдёшь так спросить что-нибудь. А он – в строну сиганёт, испужался. Словно не ты к нему подошёл, а пугало огородное. Это от того, что они в экраны по вечерам пялятся. И ночь плохо спят. А утром выйдут на дорогу, а тут ты с расспросами, мол, доброго здоровья, человек хороший, как спали? Сколько дён? А человек-то вообще не спал, он со страха заснуть не мог! Не то ли что ты – всю зиму дрых на печи. Аж, весь мхом покрылся сверху донизу. Выспался и вышел с расспросами, а лицо помыть забыл, не ополоснул, на дождь понадеялся, мол, вымоет тебя дождик-то, как дерево! Оно может, верно, но мох прирос к лицу, только ножиком можно сокребнуть. А так никакой дождь не возьмёт! Дед Гиппа, тот чистоплотный был. Два раза в год мылся. Тщательно, часа по три. О, это был особый случай, божественный! Вся деревня замирала, когда дед Гиппа по тропе в баню шёл. С тазиком, веником, всё, как положено. А после бани водку пил. И песни орал: «Что на Марсе будут я-яблони-и-и цвисти…»
А теперь в деревне тихо. Словно дед Гиппа не один умер. А все враз! Такая сила у него была! Такая мощь! Борис говорит:
- Пошли помянем!
Тихонько сказал, себе под нос. Но все услышали. Даже глухая Марья. И та на батажок опёрлась и пошла со всеми. Путь, конечно, не близкий. По болоту сперва, затем лугом через мостик до крайней избы. А от неё через огород, на поляну. Тут уже накрыли, кутьи наварили. Гороху, проса с изюмом, оладьи с морковью, пироги с тыквой, вареники  со сметаной. А браги-то! Браги! Через край плещется. Тут разве устоишь? К вечеру вся деревня вповалку лежала. Борис, Заяц, Деваха, Варвара. Ну, оно и вышло. Что мимо Марса пролетели. Очухались, кругом яблоки валяются. И в избе, и в огороде. И на траве, и на переезде, и в часовне. Бог мой! Все яблоки красноспелые, сочносладкие, величиной с кулак!
Пробились, да мимо!

Простить дурака


Только Наш мальчик не спал. Он увидел Марс. Эту краснокоричневую, яблоневокрылую материнскую планету. И припал он к её соскам, как Ромул к соскам волчицы. Захлёбываясь от счастья, воя от радости, от неутолимой жажды. Глотал тёплое яблоневое молоко, как вечную загадку бытия, как слёзную темень-теплынь. Звенело в ушах, болело в затылке, в хребте. Где закрылки растут! И обнял он руками красное олово планеты, прирос к нему грудью. Увяз пятиконечным сердцем, семизвёздными лёгкими, лунной печалью, печенью, суставами, подсуставчиками! И так, в обнимку лежать остался. Уморился, знать, искавши! А тут музыка полилась из изб марсианских! Тут-тут-тут! И ковёр краснотканый под ноги разложился! Знать, с утра его марсиане приволокли. Ожидая важных гостей. А гости-то перепились, и мимо проехали!

В тупике оказались, всей деревней. Горемычные!
Проснулись: позади дорога, впереди обрыв. За обрывом – речка, а в будке кобель на проволоке привязан. Сам пегий, морда пёстрая, длинная, клыкастая, хвост кроличий, холка кунья и весь чешуёй покрытый. Люди из вагона шасть, кобель пасть открыл – все тридцать зубов выставил. Варвара ему что-то крикнула, кобель холку натопырил и зарычал не по-нашему, не по-собачьи! Нечего делать, решили всей деревней переждать, когда кобель издохнет. День ждут. Два. Неделю. Хоть бы тебе хны. Не дохнет. Его и чистотелом травили, и мухомор в колбасу клали, и мышьяк в пироги подмешивали. Не берёт. Хоть тресни! Варвара его лаской решила взять. Поднебесной! Люботканой! Солнечноутренней! Берёзоволуной! Не берёт, не охватывается клыкастое кобелиное сердце! А тут дожди пошли. Первые! Грозовые! Свистострунные! Медовые! Кобель в свою конуру спрятался, пережидает. Эх, в деревне весело стало! Можно и погулять! Но недолго. Дождь минул. Кобель снова высунулся, клыки навострил, жив, гад, живёхонек!
Оно и в правду сказано: «Не измывай постылого, приберёт Бог милого!» Так и получилось. Хватились Нашего нет! Зовут, надрываются. Нету! По мобильному позвонили:
- Аллё! Ты где, сын наш?
- На Марсе, –  говорит. – А вы где? А вы что?
- А мы-то, сынок, в тупик зашли. Дожди у нас. И кобель на проволоке. Страшный! Нас не пущает, ни туда, ни сюда, вот и сидим сиднем. А как иначе? Видно за грехи наши тяжкие. Куксимся. Наверно, за недоумие своё, за каторжную печаль. Тоску отрожную, гибельное гнилостное воровство наше!
На этом связь с Марсом прервалась.
Связь с родным домом тоже.
Наш сын широкими шагами пошёл далее. Остановился, принюхался. И понял – он достиг чего хотел. Не зря его душа смотрела в зеркало бытия. Этого тёмного, Сочного, Погибельного днища природы. Повернулся Наш на каблучках, причмокнул и на Запад посмотрел. Тьфу ты, срам какой! Лужи. черви в них копошатся, гниль, мухи зелёные на навозе сидят, ручки тянут. Да все толстые, розовобрюхие, грудастые, ползут извиваются. Поморщился Наш. На Север посмотрел, там тина, сети паучьи, ряска болотная. Не то ли что у нас – мох. Всем мхам мох, такой лебяжий, песней напитанный. Ступать по нему мягко. Словно ласкает, когда идёшь! Обволакивает. Нежит. Ступни щекочет. Пятки шлифует. Голени целует. Идёшь и знаешь, что любят тебя. Любят. Любят! Холят. Нежат. Укачивают!
Наш на Восток глянул. Ещё хуже: там срам-плакат висит, на досках прибитый. А на плакате баба голая, похотливая, светится вся, к себе зовёт. Везде у неё мигалки и спереди и сзади, лампочки разноцветные, огонёчки махонькие, не как в деревне, а такие словно точечки. В деревне, если огонь зажгут, как прожёктором осветят. Возле каждой избы прожектор есть, чтобы издалека видно чейная изба. У Варвары синий прожектор в зелёных точках, мухами обсиженный, у Бориса лимонного цвета и мышами обглоданный. Он хоть и кот, а до мышей ленив жуть!
А тут баба вся из себя переливчатая. Один фонарик на пупе, а три красные пониже. И руку баба завела за голову – отдыхает. Наш-то несмышлёный ещё. Всего-то восемнадцать лет со дня мохогорения. Пошёл, куда баба зовёт. А там блуд. Пьянство. Срамота. Артисты гуляют по лужайке, художники тоже с мольбертами сидят посреди, поэты важные ходят, под нос себе что-то шепчут. А за столом бабы сидят, одна другой румянее. Напились, знать! И давай Нашего приглашать, пальчиками в него тыкать:
- Ты откуль такой?
- Какой? – Не понял Наш.
- Надутый!
И давай хохотать одна другой звонче. Тут мужик пришёл толстый, четыре руки, пять ног, одна запасная. Выгнал Нашего. Оно и правильно: нечего к девкам соваться без спроса!
Тогда на юг Наш подался. Больше некуда, лишь к морю, к пальмам поближе. А пальмы все синие, и бананы на них лазоревые мотаются. От ветра. Туда-сюда перекачиваются. Съел Наш один банан и насытился. Съел второй, чтобы результат закрепить. Пошёл в море купаться. Море только с виду тёмное, а ступишь в него светлое, прозрачное. Мальки беленькие мотаются возле камушков. Окунулся Наш – прохладно, на язык попробовал – сладко и мандарином пахнет.
- Ух, ты! – подумал Наш и давай пить-глотать. Но разве всё море выпьешь?
Понравилось Нашему на Марсе жить. Вот уж месяц минул. А на Марсе, как один день. И всё дивно ему! Всё здорово! Вечером к Марсианке ходит, ночь под пальмой прохлаждается. Днём по северу шастает, там прохлада, ручьи под мостами текут, дышат туманами. Наш в лесу шишки собирает, радуется. Музыку слушает. Взял дудку вырезал, к губам поднёс. Внутреннюю музыку изливать начал. Сперва жалобно так, затем повеселее. Тут марсиане пришли, послушать, все носатые, чернявые. У каждого по четыре руки. Двумя можно деток держать, третьей сумку, а четвёртой затылок чесать, али в носу ковырять, когда засвербит. А тут у всех в сердце засвербило, от музыки! Марсиане стоят, чешутся, под рубахи лезут. Всё равно свербит. Да что же это такое? И четыре руки не помогают, и двадцать пальцев на каждой! А свербение продолжается, усиливается, нарастает. И нет с ним никакого сладу! Тут Нашего к себе одна марсианская барыня призвала. Она мимо проезжала в карете. Пока  лучи щербатые сквозь тучи просачивались, на жирную марсианскую землю намазывались, барыня Нашего и приметила. К себе призвала на службу. Свербильную. Барыни они такие им бы кто на них работал, а самим лень. Свербильно-свербильно стало на Марсе, красно, божественно, синё! Как-то Наш спрашивает:
- Где у вас тут яблони?
Молчат востроносые, четверорукие, разбегаются в ужасе. Кто куда…
Ладно. Пошёл Наш сам искать яблоню. Долго шёл. И однажды видит: белолепестковое, сочноплодное, нежнокрылое существо. Подошёл ближе, аж, дух захватило – яблоки висят, много! Спелые! Сорвал одно. Съел. И у самого сердце засвербило, домой захотел. И так сильно! До слёз! Вот бы снова тятьку-мамку обнять. Вот бы припасть к их щекам, вот бы теплотой обмыться! Стал звонить им по мобильному телефону. Сперва не дозвонился. Со второго раза только вышло. И то – Варвара ответила:
- Але,– говорит.
- Домой хочу, – Наш отвечает.
- Правильно…
- Тогда денег дайте.
- Откуль они у нас? – Варвара заплакала. – Пёс все пожрал. Нетути…Так-то, голубарь! Псина эта чёртова ненасытная. Вечно голодная. А тут ещё чего выяснилось, что не кобель это, а сука…
- С чего вы взяли? – Удивился Наш.
- Так она ногу не задирает. А всё садится, с кобелём недавно якшалась, а с сукой никак! Такие у нас трудности. Ты уж сам как-нибудь выкручивайся…
Наш понял, что говорить больше не о чём. С людьми всегда так, то не наговоришься вдоволь, то не знаешь о чём говорить вовсе. Оно, конечно, можно о погоде. Но какая погода на Марсе? Вот в Усть-Птичевске то вёдро, то солнце, то метель, то гроза, то ветер, то давление атмосферное, то буря магнитная, то облачно. Вот это погода! Переменная облачность с дождём, переменная облачность без дождя, а то дождь без облака. И не просто дождь тебе, а ливень. И откуда чего берётся?
Наш после разговора с Варварой несколько опечалился. Они и понятно. К барыне обратно идти смысла нет, не примет. А новых друзей нет.
- Ты не от мира сего! – Говорят.
Оно и верно. Не с Марса он, и пахнет от него яблоками. Совсем негоже. Если бы прелью болотной сыростью, мхом ли. То ладно. А-то яблоками! Не по-нашему! И смирный он, не дерётся. Не матерится, не ворует! А только краснеет и музыку слушает. Ту, что внутри – жалейную, печальноосенюю, ну-кось, ну-кось медосборную, ну-кось, ну-кось берегинную. Сто лет её берегли за семью замками, в сундуке кованном. В ларце секретном. И на тебе в сердце умотала, поселилась там, одомашнилась. Из дикой в ручную превратилась. А кому надо, что она у тебя внутри? Кому интересно? У нас любят про случаи разные, про ужасы, про аварии, смерти, изнасилования, грабежи, издевательства, потери! А про музыку нет! Ни капли!
- Вот бы страсти услыхать. Как мужик бабу побил. Свою! Сколько рёбер изломал? Как она кричала, бедная!
- Вот ещё случай был. Девка домой пришла. А  у неё в ванной мужик голый. Убитый. Она туда-сюда. Что делать? Если кому сказать, то на неё подумают. Что убила она этого мужика. Тогда девка решила положить мужика в мешок, но деньги себе взяла. Жаль добро топить. Мужик не добро. Он труп, а деньги пригодятся и мобильный тоже, подругам звонить! Ну, скажи, что не дура?
- Как есть дура! Её по этому телефону вычислили. Мстители! И словили… Правильно! Не жадничай.
- А вот второй случай. Маньяк объявился. И скользкий. Как угорь. Не поймать! Но страшный. Господи, спаси! Он одну бабу за грудь схватил. Она и вспыхнула вся, оттого, что рекламная была. Вот маньяка и осветила. Увидали его люди. Тоже поймали! Тоже, знать, дурак!
Эти речи вспомнились Нашему. Речи славные утопистные, бархатноиглистые!
Пошёл Наш в читальню Марсианскую. Как раз время было. А там концерт идёт. Одного Хромого-глухого-нездешнего. Такая фамилия. А может, псевдоним. Сейчас мода на это дело. И придумают же себе клички! Мухоморова, та, что романы про грибы пишет, или Ядовитов, он про змей, или Убиваюкогохочу, этот боевики строчит!
Сел Наш на скамейку. Слушает.
- Тоже мне критикуют! – Говорит Мухоморова. – А вы сами пробовали к перу прикоснуться? А если прикасались, то зачем? Письмо черкнуть или анонимку, так? Или жалобу какую!
- О, не злите меня! – Воскликнул Убиваюкогохочу.
- А у вас закусить не чем? После ваших слов есть хочется! – Признался Ядовитов.
- Вот орут: литературу испортили, испоганили…–  Снова начала Мухоморова. – А литература она не пища! Её же не на хлеб намазывать!
- Но от неё можно питаться! И довольно сытно! – выкрикнул Ядовитов.
- Но как, но как, но как? – Спросила молодая поросль.
В это время ворвались в  комнату  астроиды.  Дискуссия прекратилась, все пошли на банкет. Первый плюхнулся возле стола Ядовитов. Убиваюкогохочу был со своим вином. Он его выпил один и ушёл на следующую встречу с марсианами. Мухоморова долго давала автографы. Она закончила, когда всё уже съели, кроме мухоморов. Наш решил познакомиться с ней поближе. Начал с танца. Мухоморова не препятствовала, она благоволила ко всему новому.
- Вы слышите музыку? – спросил Наш.
- Нет… – призналась Муховорова.
- Прижмите ухо к моей груди.
Мухоморова повиновалась. Сердце у неё ёкнуло, когда в её ровное жёлтенькое ушко полилась чистая берёзовая мелодия. Она обняла Нашего, заплакала. Так тихонько, чтобы глазки не покраснели. Но они покраснели всё равно, потому что на Марсе у всех глаза красные. Хотя Мухоморова ходила к косметологу, убирающему красноту. Но косметолог оказался обыкновенным обманщиком. Шарлатаном! Наш увидел, что Мухоморова прячет глаза. И потрогал её за ухо. Оно было тоже жёлтым и тянулось в руках, как резина. Руку Мухоморовой тоже можно было вытянуть до нужного размера. Наш понял, что влюбился. Мухоморова не отвергла его. Зачем?

Об эту пору в Усть-Птичевске вспомнили о деревне. Посчитали урожай и не досчитались многого. Послали гонца. Сурового.
Варвара всполошилась первой, когда увидела гонца на пыльной дороге. Он буквально летел на своём автомобиле, фырча мотором, словно Змей. Его колёса разрывали бедную плакучую землю. Но гонец был таким важным, таким занятым человеком, что впопыхах не заметил бедную деревню, нависшую над оврагом. Гонец пролетел мимо, рапортуя начальству о своих подвигах. Начальство поверило. И как не поверить? Рапорт был, мол, всё нормально, без потерь. Оно и верно, какая потеря от одного отсека? Когда взамен его новые выросли. Сами по себе. Аки грибы-синюшки на пне столетнем. И то правда, этой деревушке  почитай тысяча лет, жаль что не дожила до Разговения. Так что же? Сама виновата. Хотя кое кто всплакнул, слёзы вывалил. Например, Наталья Юрьевна. Правда плакала она не об этом, а о своём возлюбленном. Но именно в тот  час, когда гонец докладывал начальству о пропаже. И вроде, как совпало, что Наталья Юрьевна всплакнула, и вроде всем легче. Это же плохо ежели никто не плачет. Вот глядишь – старушка ревёт, хотя о другом, не о  твоём, но всё равно приятно, коли тебе плохо, вроде как в точку  слёзы повыкатывались.  Если бы вот кто-то смеялся в минуту твоей грусти, то обидно. А так ничего. Поводов для смеху всегда много. На Марсе яблони? Ха-ха! Злой кобель, оказался сукой? Того смешней. Наш влюбился в Мухоморову? Обхохочешься! Животик надорвёшь! Она же синеглазая, ножки кривенькие, пузичко уголком. Красавца номер один! Это,  как в цирке – первым номером нашей программы – верблюды…
Идут, переваливаются по пустыне. Жарко и любить хочется. Но ты пьёшь воду. Понимая, что путь далёк, родина высоко, на той звезде…и там мама, и папа – наивные, как зайцы… весточки шлют, письма. Телеграммы! Вернись, сынок. Но музыка превыше всего. Нездешняя, сладкая, медовуха-сушь! Сахарная ересь, лепет ночной, карнавальный. За это можно всех простить! Даже Убиваюкогохочу. Пусть он будет первым! На сцене стоит, марсианин! А ты всё равно чужак! Не так мыслишь, хоть и о трёх головах. Не так ходишь, хоть и о двух ногах! Ты, как колобок, перекатываешься. Не быть тебе на сцене! Разве что пылинкой иногда  вильнуть под ногами Мухоморовой, коли не затопчет, любя! Оно бывает от избытка чувств, можно и оглушить человека. Вот поэтому ты чужой, что у тебя много всего! В тебе. Внутри! Ты – талант. А нам нужны безголосые, кривоногие, но чтоб танцевали! Графоманы, но чтоб писали пером! И чтобы ты был при деньгах. Чтобы бабы любили… али девки краснощёкие.
А деревушка позывные шлёт. Вернись! Усть-Птичевск рыдает от жалости капустными слезами, свежим, из кадки рассолом! Маслянистым жиденьким пойлом уливается. Негоже, когда родина в опасности  в кусты мочиться! Выдь на площадь и открой душу. Долго Наш колебался, чего делать. А тут не выдержал, сел в тарелку и давай отталкиваться от синего света мечты. Чуть не погубил себя, оставаючись.
Тот-то радовались родители сердечные, грешные, земные.
А тут и пёс, то есть сука издохла. Можно было делать, чего хочешь! Хоть рассол пей, хоть в Харчевню шлёпай. Так Заяц и порешил. Обнял сына родимого, жену свою, да и в путь. А там, его Альбина ждёт, всё прочитала, головой покачала, руками развела. И приснился Зайцу сон, что он снова стихи пишет. С вензелями. Как в старину до Разговения! Но это уже новая повесть не «Про заек», а про что-то совсем другое, земное. Простое, как пыль, чудное, как  щель в кадке, которая стояла, стоит, и будет стоять в нашем погребе до скончания века со дня Яблочного Разговения.