Людмила Парщикова. Стихотворения

Хочу познакомить Стихирян с липецкой поэтессой Людмилой Парщиковой, думаю, что среди моих читателей найдутся те, кому ее творчество будет также близко, как и мне. Судьба ее - сложна, жизнь - трудна, но - какие стихи!

Людмила Парщикова



                *   *   *

               Смерть находит причину,
               а жизнь не нуждается в ней.
               Просто дождь отшумел.
               Просто скоро закончится лето,
               и такою прохладой потянет
               с родимых полей,
               что залетные птицы
               поднимутся в небо с рассветом.
               И зайдется душа
               на какой-то предельной черте,
               ни в слезах и ни в слове
               еще не умея излиться...
               А мгновение жизни
               все длится, и длится, и длится
               на почти нежилой,
               безвоздушной почти высоте.



                *   *   *

              Прежде горя — о чем горевать?
              После горя — что толку скулить?
              Вскормлен сын. Похоронена мать.
              Нужно жить.
              Перед темною долей своей
              от бесстрашия стынет душа.
              С первым холодом станет светлей —
              можно жить.    И зима хороша:
              сквозь озябший заснеженный сад
              льется зыбкий серебряный свет...
              Остановишься, глянешь назад —
              вот и твой заметелило след.



                *   *   *

              Там улица уже белым-бела,
              и дремлет у крыльца, укрывшись снегом,
              рябина, что посажена была
              одним веселым добрым человеком.
              Там, видимое еле сквозь сады,
              бессонницею мается оконце,
              и тянется тропинка до колодца,
              а ранее казалось — до звезды.
              Там я, еще не ставшая собой.
              И снегу столько, что не страшно падать.
              И где мне знать, что есть на свете боль
              с таким названьем безобидным — память...






                *   *   *

              Покуда я жива, покуда я любима,
              пока знобит сады от ласки ветерка,
              и радость глубока, и боль неистребима,
              и кажется весь мир синицею в руках.
              Он мне принадлежит, вовсю играя мною...
              Покуда я жива, я не умею жить.
              И время, точно дождь, проходит стороною,
              и клонит до земли тяжелый колос ржи.
              И так легко не знать о жизни и о смерти,
              не помнить, не считать летящих мимо дней,
              и маяться в любви и жалости несметной
              к земле и ко всему, живущему на ней.
              Покуда я жива, я не могу иначе.
              Мне невдомек, что мир перекроить нельзя.
              И над моей судьбой береза тихо плачет,
              и влажный лист ее прозрачен, как слеза.
              Покуда я жива... Но что я в этом смыслю?
              По праву руку сын лепечет, семеня...
              И сладко мне ни в чем от жизни не зависеть.
              И страшно, что вся жизнь зависит от меня.





                *   *   *

              Принимать решения спешу,
              зряшной откровенностью грешу,
              тем непозволительных касаюсь —
              приживаюсь с видимым трудом,
              обитаю меж добром и злом,
              ошибаюсь, в крайности бросаюсь.
              То захватит дружба, то вражда...
              А в лесах под музыку дождя
              засыпают дерева и травы,
              листья осыпаются, шурша...
              Жизнь сама собою хороша,
              и без позолоченной оправы.
              Жизнь сама собою хороша,
              ежели бессмертная душа
              замирает в радости минутной.
              А судьба на вырост мне дана.
              Может быть, поэтому она
              не вполне удобна и уютна.





                *   *   *

              Я сердцу не придумывала мук.
              Для вольных дум не строила острога.
              Язычница, я сотворила Бога
              по жалкому подобью своему.
              Когда ждала по засухе дождя,
              когда кроила музыку из снега,
              когда жалела злого человека,
              когда в любви не помнила себя,
              когда сжигала палую листву,
              когда полола грядки в огороде,
              язычница, я верила — в природе
              любая жизнь восходит к божеству.
              Когда ребенка за руку вела,
              чьи голоса моей душе вещали:
              к себе взывайте — утоли печали,
              себя просите — сохрани от зла?






                *   *   *

              Ночью на старом кладбище
              плакал незримый птах.
              В детстве смешил товарищей
              мой суеверный страх.
              Гроздья сирени свешивались
              к изгороди резной.
              Я обходила вежливо
              кладбище стороной.
              Чем-то зловещим виделся
              этот притихший мир.
              Думала ль, что действительность
              страхи мои затмит?
              Знала ли, что грядущая
              не обойдет беда,
              и с головой опущенной
              все же приду сюда?
              Травы стоят до пояса,
              темень вокруг — ни зги...
              Грустно мне и не боязно
              у дорогих могил.





                *   *   *

              Неизносимо сиротское рубище.
              Сколько б ни выпало радостей в будущем —
              не на чьей выплакаться груди:
              Нету со мной самых близких и любящих —
              тех, кто баюкал, и тех, кто будил.
              За полночь лягу и встану чуть свет.
              Судная доля моя неделимая —
              так получилось, что любящих нет.
              Только любимые...




                *   *   *


              Здесь по дворам шатался пес ничей
              и преданно смотрел в чужие лица.
              И воробьи слетались — подкормиться
              в саду. Я помню все до мелочей:
              веселый одуванчиковый луг,
              летящие с горы резные санки,
              растущий на окне зеленый лук
              в обернутой фольгой консервной банке;
              шуршание дождя, себя в простуде,
              и под лопаткой — стетоскоп врача,
              и бабушкину шаль на венском стуле,
              и стук машинки швейной по ночам;
              рябину у крыльца, дымок над крышей,
              в ведре с водой озябшую звезду...
              А обернусь — и ничего не вижу,
              как будто бы любила пустоту.





                *   *   *

              Вот и все.
              И годы полетели,
              словно придорожные столбы.
              Глупые, чего же мы хотели
              от себя, от жизни, от судьбы?
              Многого.
              Оплачены сторицей
              наши сумасшедшие мечты,
              Имена стушеваны и лица,
              сожжены и письма, и мосты.
              На виски, на поле, на березы
              сыплет время пылью снеговой,
              И полынь в предчувствии морозов
              самой сладкой кажется травой.





                *   *   *

              Обернусь —
              молодая зима
              в чистом поле промчит с бубенцами:
              расписные крылатые сани
              на просторах, сводящих с ума!
              Только неба морозный кумач
              да летящий над белым раздольем
              бубенцов то ли смех, то ли плач,
              не пойму —
              надо мной, над тобой ли.
              К уходящему в прошлое дню
              обернусь.
                Позову.
                Онемею.
              Столько боли тебе причиню,
              что уже разлюбить не сумею...
              Пусть летят верстовые столбы,
              пусть поземка по насту змеится
              да свистит, обжигающий лица
              ветер родины и судьбы.







                *   *   *

              Ни матери на свете, ни отца...
              Что — родина?
                Ступеньками крыльца
              плетутся разгулявшиеся травы
              да жалкий огородик вдоль канавы,
              где светит в мокрой зелени лукавый
              оранжевый цветочек огурца.
              Какой-то нежный невозвратный звон,
              окутавший пустырь за старым садом,
              да в воздухе, с цветущей липой рядом,
              сосновый дух недавних похорон,
              и свет, и ветер с четырех сторон.
              Что — родина?
                Ни голосом, ни взглядом
              не выстенать. Как истина, мертва
              любая боль, достигшая вершины.
              Язык души невнятен.
                А слова —
              убогая попытка естества
              утешиться догадкою родства,
              доколь само оно непостижимо...




                *   *   *

              Как прочие, вставала спозаранку.
              Работала на совесть, не на страх.
              Не за небесной манною, за манкой
              говела в вековых очередях.
              В автобусах к сопутствующим жалась —
              тянулась к человечьему теплу.
              В глазах, в слезах, в поступках отражалась
              вся родина — в непротивленьи злу.
              Под гулы кораблей, летящих к звездам,
              с толпой тянулась в "винный" угловой.
              Кто тут последний? — спрашивала в воздух.
              А думалось: есть кто-нибудь живой?





                *   *   *

              Столько раз из полымя да в пекло!
              Чудны и чудны наши дела.
              Если допустить, что все ослепли,
              я-то где же, зрячая, была?
              Щи варила, колыбель качала,
              птицей в клетке содержала стих.
              И не солгала — так промолчала —
              выживала, Господи, прости.
              Я "ура!" кричала на параде,
              сор не выносила из избы...
              Стыдно поэтических тетрадей.
              Стыдно прозаической судьбы.
              Стыдно боли полуоткровенной,
              осторожности сторожевой,
              стыдно жизни, стыдно смерти,
                веры
              стыдно — до сих пор еще живой...





                *   *   *

              Ни о чем не расскажут деревья —
              вся-то быль порастает быльем.
              И затянет туман недоверья
              откровенное слово твое.
              Так и быть, привыкай к непогоде.
              Кроме памяти — что нам грозит?
              Дотлевает сорняк в огороде —
              дым отечества в сердце сквозит.
              Так и быть, пожинай, что посеял...
              Слишком много наломано дров.
              Я не знаю, в любви ли спасенье,
              но без горечи — что за любовь?
              У костра этой истины древней
              дымом наших трагедий дышу...
              Ни о чем не расскажут деревья.
              А людей ни о чем не спрошу.





                *   *   *

              Салюты гремели. Посевы горели.
              Тянулись к добру. Изощрялись во зле.
              Меняли понятья о средствах и цели...
              За миг обитанья людей на Земле
              к чему не привыкнешь?
              А все-таки грустно,
              что так одинока людская душа,
              что истины мнимы, и тщетно искусство,
              и жизнь, трижды клятая, так хороша.



                *   *   *

              Загорится недобрым нездешним огнем
              в колее ледяная звезда.
              Мы и вправду не тем добирались путем —
              все дороги ведут никуда.
              Видишь, даль на закате слилась с высотой
              и повеяло дымом утрат.
              Самой звонкой монетой плати за постой —
              мы задержимся здесь до утра.
              Мы еще покуражимся, долю, как хлеб,
              замесив на слезах и крови.
              Видишь, припятским снегом струится к земле
              прах угрюмой сыновней любви...



                *   *   *


              Расщеплю сухие чурки,
              и заполнится теплом
              самый ветхий в переулке
              сиротеющий наш дом.
              И прильнет к окошку ветер —
              черноземный снеговей.
              И уйдут на ветер дети,
              каждый — с долею своей.
              И вовек не ведать маме,
              как за всю ее печаль
              в реставрированном храме
              тает тонкая свеча;
              как в продутом долгой стужей
              доме, где провис карниз,
              памятью врачует душу
              ею вскормленная жизнь.
              Одиноко правит тризны,
              жжет последние дрова...
              Ну а что до смысла жизни —
              это все слова, слова...



                *   *   *

              Самоотдача — безнадежный труд.
              Поверив этой истине избитой,
              я научилась не копить обиды —
              пускай они обидчиков гнетут.
              Над выгодой пусть страждущий корпит,
              ущерб — разочарованный итожит.
              Дубленая шагреневая кожа
              моя —
                исходный сохраняет вид.
              Добро ль возжаждет платы за добро?
              Да и с какою мерой подступиться
              хотя б к тому, как поле колосится,
              как дождь идет, как щедро тратит птица
              свое голосовое серебро...


              1971


                *   *   *

              Вот последние стаи пройдут высоко
              Над иссякшей рекой, над иссохшей дубравой,
              и запросится сердце на вечный покой —
              я сыта этой — с лоском — холопской тоской,
              этой былью и болью великой державы.
              Ни надежды такой, чтобы ум приручить,
              ни такого тепла, чтоб душе обогреться...
              Говоришь, это ветры тоскуют в ночи?
              Это, милый, мое надрывается сердце.
              Я зеленую воду попью из реки.
              Я обрывки молитв в полумертвую озимь
              надышу...
                Но свистят по Руси сквозняки —
              слов не слышно.
                А эхо далеко относит...





                *   *   *
                Светлане

              Мне ль не помнить, как поют: баю-баю-баюшки,
              мне ль не знать, какой любовь излучает свет.
              Жили-были на земле дедушка да бабушка.
              А сегодня у меня даже мамы нет.
              И дрожит моя душа синевой под веками,
              упирается душа в глухоту ворот.
              Собери себя в кулак, жаловаться некому —
              гордость пращуров моих голос подает.
              Выживай, моя душа, меж стихом и стирками,
              выбредай на Божий свет, в сто ручьев реви...
              А пойдем на Страшный суд — не доймут придирками:
              ничего за нами, кроме
                боли и любви.
***

Как старец, сух июнь.
Началом листопада
уже вовсю больны сады, но по ночам,
где небо и душа взаимно встрече рады,
еще раз умереть — подумаешь, печаль.
Плывет под каблуком асфальт, течет из луга
горячих трав настой, густой, как эта грусть,
утратившая смысл: подумаешь, разлука…
Уснув на склоне дня, в душе твоей проснусь.
Уже пора не лет, а светоисчисленья
отпущенного мне участия небес.
Мой срам. Мой шрам, мой шарм —
болезнь стихоплетенья —
что может быть чудней в стране сплошных чудес?
Слепая власть стихий!
Как жизнь чужая, мимо
проносится трамвай, шатаясь и скрипя,
и время бытия в пространстве столь же мнимо,
как эти полчаса дороги до тебя…