Энтузиасты. Хронологическая повесть

Вдруг однажды приходит ностальгия по далёкому времени, по тем дням детства и юности, которые были как бы упрятаны в памяти за суетой повседневного быта взрослого семейного человека. И вот, сначала робко, проскальзывает какой-то эпизод, который тянет за собой второй, третий.., и начинает раскручиваться спираль воспоминаний. И уже нет тебе покоя от анализа прожитых лет, начатых и непонятно почему брошенных дел, упущенных благих дерзновений и возможностей... И ещё много, очень много того, что сделано не так...

Особенно вдруг начинаешь понимать, какие, оказывается, замечательные и достойные подражания им, окружали тебя люди, подчас большие энтузиасты, о которых ты мало что знал, поскольку ничего, кроме своих интересов, в том эгоистическом возрасте тебя не интересовало. И спустя десятилетия начинаешь открывать для себя то, что было абсолютно откровенно ещё тогда, стоило бы лишь только поинтересоваться.

Так вот... Жилы мы с мамой в городе Кимры, в самом начале улицы Салтыкова-Щедрина возле недействующей в то время церкви, во флигеле бывшей церковно-приходской школы, в котором кроме нас жило ещё три семьи педагогов кимрских школ. Время было скудное — первая послевоенная Пятилетка.
А неподалёку — буквально через дорогу и соседский огород — благоухал и манил спелостью плодов уже начиная с середины лета замечательный фруктовый сад дяди Вити Новикова. Таких садов в зареченской стороне города (да, пожалуй, и во всех Кимрах) больше не было.
К нам - ватаге соседской ребятни, вечно затевающей какие-то игрища и потасовки на этой тихой улочке, давно все привыкли и не обращали на нас особого внимания. А нам, как правило, на пару с Колькой — другом и соседом по флигелю, не составляло никаких проблем перемахнуть два забора, чтобы очутиться в том, манящем к себе саду... Хозяйская собака нас знала и потому даже не лаяла. Пару минут на набивку за пазуху яблок и пожалуйста — вся компания угощайтесь...
Собака нас знала потому, что у дяди Вити тоже были дети — Дима и Алла. И мы в то бестелефонное, бестелевизорное и ещё много без чего время дружили своими уличными компаниями.

Жили они в большом (по тем временам) собственном двухэтажном доме с тем самым, прилегающим к нему садом, в котором была ещё и просторная беседка.
Дима и Алла обучались игре на аккордеоне, и мы в летние вечера часто собирались в этой беседке "оценить" их музыкальные способности... Мы откровенно по-детски восхищались их умением воспроизводить различные музыкальные произведения, и уже тогда понимали, что их будущее спланировано в отличии от нашего... Так оно и вышло: и Дима, и Алла стали профессиональными музыкальными работниками.

Они знали, что мы с Колькой иногда "посещаем их сад без разрешения", но относились к этому почему-то совершенно спокойно. Знал об этом, конечно же, и дядя Витя, но он никогда не жаловался нашим родителям. Этот очень интеллигентный и по виду, и по манере поведения человек, работавший дамским парикмахером, только иногда, когда мы нечаянно где-нибудь сталкивались с ним, говорил, покачивая указательным пальцем:
— Коля, Юра, только ветки не ломайте... Дерево, оно ведь тоже живое...
Жил с ними и дедушка Миша - отец дяди Вити. Он управлял в то время единственной на весь город Кимры кондитерской. На нашей же улице и располагалась эта "пекарня", производящая песочные пирожные, ромбабы и прочие вкусности, которые очень редко (разве только на дни рождения) присутствовали на нашем столе, но некондицией которых, по причине нарушения внешнего вида, нас частенько угощал дядя Миша.
Удивительное всё-таки чувство - ностальгия... Оно незаметно начинает подталкивать тебя к общению с друзьями детства, юности... "Время разбрасывать камни и время собирать камни" -какая великая мудрость заложена в этой притче!
Жизнь раскидала нас - бывшую уличную компанию - по разным городам и весям, а вот теперь, спустя десятки лет, появилось опять желание общаться, вспоминать детство, отрочество, юность...

И вот очередная встреча. На этот раз у Аллы, вернее будет сказать -в доме её отца, Виктора Михайловича, так как сама Алла давно стала москвичкой.
Я и раньше был понаслышан, что Виктор Михайлович в свои девяносто лет ещё довольно крепок, чтобы во всех делах обходиться без посторонней помощи. Но увидев его воочию, я был просто поражён - всё та же статность, уверенная походка, чёткая, выразительная речь, стопроцен¬тное зрение...
По моим прикидкам, больше сорока лет мы не видели друг друга, но тем не менее он сразу же узнал меня:
— А-а... тот самый Юра, который ко мне в сад за яблоками лазил... как же... как же... помню... А скажи, ведь не так давно всё это было?.. Пойдём-ка, я покажу тебе свой нынешний сад. Ты, наверное, и не знаешь, что я вывел свои собственные сорта и яблонь, и груш.., причём очень морозоустойчивые и вкусные. Вот приезжай ко мне в конце сентября, сам оценишь...

Мне, в отличие от других, было интересно послушать разъяснения, как теперь уже я понимал, этого много знающего и разбирающегося в садоводстве человека. Дело в том, что несколько лет назад я построил в Дубне, в черте города и почти на берегу Волги, свой собственный дом, а на участке при нём разбил, как я считал, очень неплохой фруктовый сад. Саженцы элитных сортов груш, яблонь... и всего прочего, привезенные из Ивантеевского питомника, что под Москвой, уже три года радовали нас своими плодами. Мне каким-то чувством было приятно осознавать, что я тоже вырастил сад... И потому-то с большим желанием откликнулся на предложение Виктора Михайловича.

Проводя меня по саду, он с любовью поглаживал стволы деревьев, объяснял мне, что это за сорт, чем он хорош, как за ним нужно ухаживать... В его словах было столько увлечённости, а в объяснениях столько знаний нюансов садоводства, что я задал ему сам собой напрашиваю¬щийся вопрос:
— Виктор Михайлович, а почему вы не посвятили себя полностью садоводству?.. Как, например, Мичурин...
— Я очень любил свою профессию, а сад — это моё увлечение, — незамысловато ответил он.
— Вы имеете в виду профессию парикмахера? — удивился я.
— Не парикмахера, а дамского мастера, — поправил он меня, — где каждая причёска к каждому индивидуальному личику требует особого творчества, как произведение искусства. Приходила ко мне в парикма¬херскую одна мадам, а вставала с кресла уже совсем другая, я своими руками, как художник, преображал её внешность, и это доставляло мне несказанное удовлетворение. Я же и химическую завивку в Кимрах-то освоил первым, а потом и вертикальную, её ещё и в Москве не делали, а ко мне уже очереди стояли. Потому что любил я свою профессию и интересовался...

Я, конечно же, ничего не понимал в этих завивках и очень рассеянно слушал его объяснения о всякого рода хитрых приспособлениях и инструментах, необходимых, оказывается, кроме ножниц, для облагораживания женских головок. А у самого в голове тем временем навязчиво крутилось одно и то же слово: энтузиаст... энтузиаст... и, наконец, вылилось во вполне закономерный вопрос:
— Виктор Михайлович, это всё понятно... А вот откуда же тогда у вас такой энтузиазм и любовь к садоводству?..
— Это от отца моего пошло, Юра, от отца...
— Но он же, насколько я помню, кондитером был, — опять с непониманием перебил его я.
— Да, кондитером.., но именно потому ещё до Первой мировой войны он прожил три года в генеральской усадьбе под Москвой, где сад и куры были увлечением хозяина... А вот и они, любимцы мои… посмотри…
Мы подошли к вольеру. За сеткой-рабицей важно разгуливал петух необыкновенно крупного размера. Он поворачивался к нам то одним, то другим боком, его чёрное с голубыми переливами оперение сверкало на солнце как воронёные латы средневекового рыцаря. И вёл он себя вполне по-рыцарски, периодически взмахивая огромными крыльями, произносил сердитые звуки: ко-ко-ко… и недовольно тряс головой. При этом огромные белые мочки его ушей, бордовые гребень и борода качались из стороны в сторону как некие грузила-обманки, приковывая к себе внимание. А сам он глядел то одним, то другим глазом, как мне казалось, только на меня, как бы оценивая, до какой степени уже напугал незнакомца. Длиннющие шпоры на его мощных лапах, которыми он периодически ударял по сетке, выглядели очень серьёзным оружием. За его спиной спокойно прогуливались с десяток курочек такого же замечательного окраса. Они были абсолютно спокойны и неспешно что-то поклёвывали, как будто бы полностью были уверены в своей недосягаемости за спиной столь надёжного защитника
— Да, действительно необычная порода.., а как она называется?.. Раньше, я помню, у вас другие были — с красным оперением, — я потихоньку отходил от вольера, чтобы успокоить воинственный настрой петуха.
— Прародители их — чёрные минорки — выходцы из Испании, а это уже мною улучшенная порода, — скромно ответил Виктор Михайлович и добавил:
— А те, которых ты запомнил из своего детства, называются ротайланд, тоже редкая порода для России...

— Юра, папа, ну вы идёте, что ли, к столу?.. Все уже расселись, только вас и ждём, — услышал я голос Аллы.
— Зовут нас, Виктор Михайлович, пойдёмте... — нерешительно проговорил я, чувствуя, как много хочется ему рассказать про увлечения всей своей жизни.
— Пойдём... — неохотно проговорил он. — Аллочке это всё не интересно, она теперь с Москвой сроднилась. А про Диму-то ты знаешь... Но ведь два сына у него остались — внуки мои, Игорь и Валера. В Дубне так и живут, рядом... совсем рядом... только и им всё это не интересно. Да я, конечно же, понимаю, что время теперь такое... кругом один бизнес.., а здесь одни хлопоты... Нет, нет, я их не осуждаю... — но в голосе его чувствовалась какая-то досада.

Стол был накрыт на свежем воздухе у входа в сад. Стоял великолепный июльский день. Кроны плодовых деревьев гасили солнечные лучи, и благодатная тень располагала к неспешному застолью. Тосты, воспоминания из детства и юности, разговоры о сегодняшнем быте чередовались с песнями нашей молодости...
Хозяину дома всё это было не интересно, а я уже ощущал явный перегруз от выпитого спиртного.

— Виктор Михайлович, хочется посмотреть сорта ваших груш... — выручил я и себя, и его, поднимаясь из-за стола с разрешения присутствующих.
— Пойдём, пойдём, покажу, — прямо чувствовалось, как сразу воспрял он от этого предложения...
— Так вот, Юра, все эти увлечения пошли от того генерала, у которого три года прослужил мой папа... Сам-то он жил с родителями в Калуге, а старший брат его работал в Москве пекарем булочек при магазине самого Елисеева. И когда он приезжал на родину в отпуск, привозил с собой в качестве гостинцев диковинку по тем временам для провинции — пирожные, которые делали в той же пекарне Елисеева. Тогда-то и стало первой мечтой моего папы — стать пирожником.

И вот, когда ему исполнилось четырнадцать лет, брат взял его в Москву и пристроил учеником в ту самую пекарню. За десять лет учёбы и работы папа мой достиг такого искусства, что получил золотой диплом "Полного кондитера", а представил-то он на конкурс большущий торт в форме Московского Кремля. После этого назначил ему хозяин зарплату восемьдесят пять рублей в месяц. Зарплата, например, врача в то время была шестьдесят рублей, а учителя — двадцать... Вот и делай выводы...

А спустя год, как и положено тогда было, в двадцать пять лет призвали папу на службу в армию. Распределение по воинским частям проходило здесь же, на сборном пункте; приезжали командиры из разных частей и отбирали нужных им новобранцев. И вот когда их всех выстроили, первым делал выбор генерал, а нужны ему были повар и кондитер. Поваров оказалось несколько, но генералу они, почему-то, не понравились. А у папы моего был с собой тот самый диплом “Полного кондитера”. Он у меня и сейчас хранится, я тебе потом его покажу, красивый такой: с гербами, написано золотыми буквами... Генерал-то взял этот диплом в руки, почитал... и спрашивает:
— Миша, а ты патифур делать умеешь?
— Конечно, умею и всё строго по французскому рецепту, оно же завсегда имеется в продаже у нас в Елисеевском магазине, мы сами его и печём, — нашёлся как ответить папа.
Больше вопросов к нему у генерала не было, и увёз он солдата Новикова проходить службу в подмосковное имение. Вот там-то мой папа и увидел, в окружении какой красоты, оказывается, живут некоторые люди. Там-то он впервые и увидел этих курочек — чёрных минорок и ещё ротайландов, плимутрок, американских серых... Всего восемь пород кур было у генерала, очень он увлекался ими, такое вот было у него хобби.., и для каждой породы был сделан свой домик и свой вольер из сетки. Так в ряд они и стояли друг за другом вдоль дорожки, ведущей в большой плодовый сад...
Когда мой папа увидел всё это, у него и зародилась мечта: когда-нибудь тоже завести таких красивых кур и вырастить хороший сад. Вот это и стало его второй мечтой жизни. Первая-то — стать кондитером — уже исполнилась.

Я слушал Виктора Михайловича и одновременно размышлял. Что это?.. Опять завязка Судьбы и Места, где фактор места сыграл решающую роль?.. Или просто его Превосходительство — господин Случай?.. Но мало ли с какими интересными людьми и волнующими душу делами их приходилось сталкиваться в жизни, например, мне самому... Однако всё на том и заканчивалось, а потом и вовсе подзабывалось... Что же это?.. Определённый склад характера?.. Да, конечно же, это и есть тот самый энтузиазм, которым наделены, увы, далеко не все люди... Энтузиазм...

Виктор Михайлович тем временем продолжал рассказ:
— Сам-то генерал был немцем и служил в России главным военным инспектором по инженерной части, штаб его располагался в Москве. И каждый месяц в этом подмосковном имении устраивались какие-то торжества, приезжали гости и из Германии. А поскольку папа мой был видный из себя, то генерал и решил, что он должен быть главным распорядителем при обслуживании гостей за столом, и велел обучить его немецкому языку, чтобы он мог общаться с гостями и понимать их пожелания...
Ровно три года, день в день, с немецкой точностью, продержал генерал его у себя на службе. Но остаться служить или работать и дальше не предложил. Потому что дочка генерала к тому времени выросла в девушку самого опасного возраста и была откровенно неравнодушна к молодому русскому красавцу, но всего-навсего — кондитеру. Генеральша всё это видела и опасалась за свою дочь...

Вернулся мой папа опять в Москву на прежнее место работы. И назначили его после такой-то службы, да ещё и со знанием немецкого языка, уже главным кондитером. Это была высокая должность и доходное место. Он работал непосредственно с заказчиками — богатыми людьми. Сам понимаешь, кто тогда покупал торты-то?.. Там каждый день были "благодарности" от клиентов, так раньше принято было. Папа мне рассказывал, что за счет этого в месяц-то выходило ещё две зарплаты, а то и более того...

В Москве он уже и познакомился с моей будущей мамой. Сама она была из Корчевы, а в Москве училась на белошвейку — тогда так модно было. Поженились они. Заработок папы позволял снимать большую хорошую квартиру в центре Москвы — неподалёку от Елисеевского магазина, держать кухарку, а когда появились дети, наняли и няню. Мама, конечно же, не работала, а я был у них уже третьим ребенком, родился в 1912 году; старше меня были ещё две сестры.

Жили мы за счёт папиной профессии очень хорошо, правда, работал он по четырнадцать часов в сутки. Тогда все очень помногу работали, нормальным рабочим днём считался двенадцатичасовой, да ещё и без выходных. Тогда-то как раз и начались по всей Москве требования рабочих о сокращении рабочего дня до восьми часов и предоставлении одного выходного в неделю. Вот моего папу и попросили выступить с этим вопросом на каком-то там митинге в день Международной солидарности трудящихся... Он выступил, а наутро получил бумагу из полиции с указанием покинуть Москву в течение двадцати четырёх часов как неблагонадёжному гражданину. Таким вот образом мы и оказались всей семьёй в Корчеве у маминых родителей...

— Виктор Михайлович, а ему-то зачем это выступление нужно было,
при такой хорошей службе?.. — Задал я, как казалось мне, вполне закономерный вопрос и получил совершенно неожиданный ответ:
— А ему и не нужно было, просто он был такой человек... попросили.., а он говорить умел хорошо — грамотно...
— Понятно... тот самый случай, когда добродетель наказуема, — перебил я его. А он, не обратив внимания на мой вывод, продолжал:
— Теперь-то Корчевы нет совсем, затопило её Московское море, когда в Дубне построили плотину. А в то время это был хоть и небольшой, всего в шесть улиц, городок с тремя тысячами жителей, но очень уютный. Располагался он на высоком, красивом волжском берегу, в окружении сосновых боров. Четыре каменных храма, три большие общеобразовательные школы, большой городской сад, два бульвара, пристань для пароходов... И все улицы города утопали в сирени. И был он до революции, несмотря на свои небольшие размеры, уездным городом. А вот Кимры, например, хоть и были в несколько раз больше Корчевы, но считались селом Корчевского уезда.

Папе Корчева понравилась, и он купил хороший дом с большим земельным участком, организовал свою пекарню и открыл магазин. Нанял рабочих. За пекарней присматривал сам, а за магазином - мама. Булочками, баранками, пряниками, пирожными, тортами... обеспечивали весь город. А два раза в году — на Пасху и Рождество — комплектовали для малоимущих семей бесплатные гостинцы. На Пасху, в том числе, обязательно были куличи, а на Рождество — пирожные. Потом папиному при¬меру последовали и рыбные, и мясные, и даже винные торговцы. Хорошо, дружно жил народ в Корчеве, все друг дружку знали. Бедных в городе было не так много, может, семей сорок из семисот-то домов. Но было и семь семей официальных миллионеров...

— А на чём же там могли так обогатиться? — перебил я Виктора Михайловича. - Я где-то читал про Корчеву, но не помню, чтобы там была развита какая-то промышленность.
— Миллионерами они были по торговым делам, магазины свои имели в Питере, Москве, Твери.., а в Корчеве жили их семьи, ну, конечно же и сами они большей частью находились с семьёй, а магазинами их командовали управляющие — так раньше заведено было. Но были и промышленники, четыре завода: кирпичный, свечной, солодовый и пивоваренный — работали в Корчеве. А ещё много людей на государственной службе состояло, город-то был уездным центром и всякие учреждения по управлению уездом размещались в нём. У чиновников небось и тогда была большая зарплата. А ещё многие жители занимались ремесленничеством, работали по заказам на дому, кто упряжь для лошадей изготовлял, кто какие изделия из дерева, кто посуду глиняную, кто ещё чего... Приезжали заказчики этого товара и забирали всё за наличный расчёт. В общем, жили люди в Корчеве очень хорошо, я бы даже сказал — богато. А мы-то за счёт папиной профессии жили вообще замечательно, миллионерами, конечно, не были, но достаток был во всём.

Вот тогда-то папа и начал воплощать в жизнь вторую свою мечту... По подобию того, что видел он у генерала, сделали ему плотники курятнички и вольеры. Раздобыл он где-то в Москве за большие деньги и курочек редких пород. Разбил на участке при доме большой фруктовый сад, груш-то, районированных под нашу местность, тогда ещё не было и занимался он всё больше с яблонями. Выписывал специальный журнал и делал всё по науке, как там указывалось: и прививки, и перепрививки, и уход...

А вот теперь-то посмотри, Юра, какие у меня красавицы — груши: и урожайные, и плоды вкусные... А тогда нет... и в помине не было груш в наших местах.
— Как же так?.. не согласился я. — Мичурин же вывел морозоустойчивые сорта груш, мы это ещё в школе проходили...
— Нет!.. Что ты, что ты?! Какие там груши были у Мичурина?.. — прервал он меня. — Его груши — одно название, их не съешь быуо, крепкие, как деревяшка и безвкусные, как трава. А потом и было-то это уже много позже... уже после революции, в двадцатых годах где-то...
— А всё-таки великим энтузиастом был Мичурин, — прервал я его. — А, Виктор Михайлович?..
— Вот в этом я с тобой согласен, только всё равно я его не уважаю за то, что зажимал он любые отклонения от своей теории. Я же всю историю его деятельности изучил. Сам он был из семьи мелкопоместных дворян, а вот влюбился в это дело. Ему не было ещё и двадцати лет, когда он взял в аренду пять соток земли и почти двадцать лет на этом участочке проводил всякие работы по выведению новых сортов яблонь и улучшению старых... Сначала-то на него смотрели как на чудака какого, и только потом признали, когда он действительно вывел хорошие сорта яблок. Вот за что уважать его можно — за настойчивость...

— Ну, да, точно такая же ситуация, как и с земляком ваших родителей — Циолковским: тоже ведь великим энтузиастом был человек, а его чудаком все считали, — вдруг к слову вспомнилось мне.
— Да, точно... — согласился со мной Виктор Михайлович, — но Мичурина-то ещё при царе признали, и когда ему было сорок пять лет, он тогда уже купил тридцать гектаров земли на окраине города Козлова, теперь-то он называется Мичуринском, и организовал там настоящий питомник. А потом и советская власть им заинтересовалась, сам Михаил Иванович Калинин, который был тогда председателем ВЦИК, побывал у Мичурина в двадцать втором году. И был потом издан специальный указ, чтобы на базе Мичуринского питомника организовать Селекционно-генетическую станцию плодово-ягодных культур. Во-о... как дело-то повернулось. И для работы туда съехалось много учёных, только работать-то их Мичурин заставлял по своей методике. А она, оказывается, была ошибочна, особенно в плане выведения морозоустойчивых сортов груш! Он считал, что материнским деревом должен быть обязательно морозоустойчивый дичок груши с Дальнего Востока, вот плоды-то и получались невкусными и мелкими, даже на привое самых лучших южных сортов. Потому что материнские гены всегда оказывались сильнее, и понадобилось много, много поколений, чтобы получить морозоустойчивые деревья с вкусными плодами. Мичурин при жизни этого не застал, он умер в тридцать пятом году, а такие груши появились только в шестидесятых годах.
А я в конце концов пришёл к тому, что самым лучшим подвоем для груши является самое что ни на есть наше российское деревце — рябинка...
— Виктор Михайлович,— перебил я его, — это ещё при жизни Мичурина произошло?..
— Нет, Юра, это я понял не так давно... лет тридцать назад, а до того тоже всё по мичуринской науке старался делать.

После смерти Мичурина дело его возглавил Черненко Семён Фёдорович. Очень он хорошим человеком оказался, а вот работал тоже по методике Мичурина. Потом мне с ним и встретиться пришлось, а сначала-то мы были знакомы только по переписке. Получилось так, что в какие бы питомники я не писал с просьбой выслать черенки их сортов яблонь — везде отказывали, а вот Черненко прислал черенки выведенных ими самых перспективных сортов яблонь и даже как бы зачислил меня во внештатные сотрудники их лаборатории. Присылали мне специальные бланки отчётности, в которых я регистрировал развитие привоя: приживаемость; прирост за каждый год; начало плодоношения; как повлияла зимовка... И два раза в год — весной и осенью — отсылал эти данные им в Мичуринск. А встретиться-то мне довелось с ним на выставке достижений плодоводства питомников Российской Федерации.
— Виктор Михайлович, это было ещё до войны или уже после? — перебил я его увлечённый рассказ.
— Нет, нет, конечно же после войны. Мы уже здесь жили, в этом самом доме, и в этом самом саду я проводил все свои эксперименты. А из Корчевы мы уехали ещё до того, как её переселять стали... Опять у папы неприятности от властей вышли... уже при советской власти.

Октябрьская революция в Корчеве, как рассказывал мой папа, сам-то я не помню, прошла для города незаметно. Как жили все, так и жили, так же трудились, так же и торговали… только власть поменялась... А вот это-то и коснулось нашей семьи удручающим образом. Приглянулся наш дом для квартирования избранному тогда уездным комиссаром Дмитрию Булатову. Дом находился в центральной части города, на Дворянской улице, чистый, ухоженный, с большим садом... Вот он и явился к нам по чьей-то рекомендации, осмотрел дом и говорит:
— Дом большой, комнат для всех достаточно, а я буду размещаться вот в этой...
В общем, выбрал он спальню моих родителей. С властями спорить бесполезно.., так он у нас и столовался, и отдыхал, и ночевал... Но человек он был очень серьёзный, из бывших питерских рабочих, и работы, видать, было у него много, потому что я помню, как он сваливался спать, почти не раздеваясь, после нескольких дней отсутствия. Корчева стала районным центром и везде по району нужно было устанавливать советскую власть...

А потом, через сколько-то там лет; перевели его в Москву с повышением по должности.
А вместо него приехал откуда-то Неробов Иван и опять же поселился к нам, в ту же самую комнату. Только коммунист он не настоящий был. Пьяница, разгильдяй, скорый на расправу, любил чуть не каждый день попойки вместе со своими подчинёнными устраивать, да под гармошку, на которой сам же и играл, всякие песни революционные горланить...

Пока Виктор Михайлович делился своими давнишними, ещё детскими впечатлениями об этом человеке, у меня опять промелькнула мысль:
— А тот, первый-то, похоже, тоже был энтузиастом... энтузиастом дел советской власти. Вот оно одно и то же Место, одна и та же должность, но какое разное отношение к делу...

Виктор Михайлович тем временем продолжал:
— Одни интересный случай произошёл, мне он особо хорошо запомнился. Пьянствовали они в гостиной — большая такая зала была в нашем доме, с большущим столом... Ну, вот... пили они, пили... песни всякие орали, орали под гармошку-то... уже, знать, всё перепели, что знали. Тут Неробов и спрашивает:
— Ну, какую мы ещё песню не пели?.. А один из его подчинённых отвечает:
— "Боже, царя храни"...
Неробов чуть со стула не упал, гармонь бросил...
— Контра среди нас, контра, — орёт, — убью гада... Где мой наган?..
И побежал в свою комнату, за оружием-то. Все остальные всполошились, одни Неробова успокаивают, другие того человека в окно выталкивают: беги, дескать, а то и правда застрелит. Видать, знали его комиссарскую натуру... В общем, когда Неробов влетел в гостиную, того уже и след простыл.
— Где эта контра?.. Убью гада! — орёт дурниной.
Два выстрела в потолок сделал, только после этого немного успокоился.
Все его убеждать стали, что это, мол, шутка... Но всё равно товарищ тот потом куда-то делся... Слухи-то всякие ходили...

А когда начался нэп, к нам в Корчеву почему-то перевели из Твери колонию беспризорников. Отдали им самую хорошую школу, а они как начали чудить... Окна в домах, которые побогаче были, выбивали, воровали всё подряд, ребятню местную поколачивали... Они ватагами по городу так и шастали в поисках хулиганства. Все их боялись; года два просуществовала эта колония в Корчеве. Потом вывезли их куда-то на пароходе вниз по Волге. Все эти два года город в страхе жил, никогда раньше местные жители не испытывали такого...
А папу моего Неробов своим указом обязал выпекать для колонии хлеб и булочки за бесплатно, но в обмен, якобы, освобождался он от налогов.
Жизнь-то во время нэпа совсем другая стала, откуда только всё взя¬лось?.. Как теперь... Мука любая, сахар, масло, джемы любые, шоколад... Тут папа мой уже по-настоящему опять, как говорится, впрягся в работу. Тогда и торговля, и промыслы — всё оживилось. И народ пришёл в движение, из Корчевы стали уезжать в большие города в поисках больших денег целыми семьями. Когда я заканчивал школу, население-то Корчевы уже чуть ли не в половину уменьшилось. А некоторые наши, самые богатые, за границу уехали, кто в Америку, кто во Францию, кто ещё куда... И Неробова куда-то перевели на работу в другую местность, Корчева-то уже не уездным городом была, уже образовали Кимрский уезд, и Корчева стала подчиняться Кимрам.

Наша семья в то время и испытала, что такое непосильный гнёт налогов. Местным властям нужно было выполнять план, а брать-то уже особо было не с кого, все самые богатые уехали, вот и задавили оставшихся поборами. Дело дошло до того, что однажды приписали папе налог за недоимку всех предыдущих лет. Огромная сумма была начислена за всю ту выпечку, которую он благотворительно поставлял в детскую колонию, и за всё остальное, от чего он был тогда освобождён в счёт той благотворительности. А времени-то уж почти десять лет прошло, представляешь, Юра, какие там насчитали проценты...
Куда только папа мой не обращался... и документ того времени, выданный местной властью того самого Неробова, был у него на руках... Ничего не помогло, только пени росли и росли... а власти грозили кон¬фискацией всего имущества и тюрьмой. Вот какие повороты в жизни случаются... А всё потому, что бумажка, выданная папе, была неверно оформлена — не зарегистрирована в областных налоговых органах, в Твери. Комиссары вроде Неробова считали себя самыми главными начальника¬ми, а страдали от этого всегда другие.
Чтобы погасить тот налог, пришлось папе продать и пекарню, и магазин, и все мамины драгоценности.., а было их немало, раньше принято было делать дорогие подарки и на Рождество, и на день ангела.., а папа имел такую возможность по своим доходам. В общем, остался у нас дом с садом да курятничками.

Погоревали, погоревали мы какое-то время, а потом отправился папа в Кимры и договорился с местными властями открыть там кондитерское производство.
Мама с моими сестрами осталась в Корчеве, а мы с папой уехали в Кимры, чтобы всё начать сначала. Сняли подходящее помещение, тут же и работали, тут же и отдыхали. А дела-то у нас пошли хорошо - понравилась кимрякам наша продукция — только успевай выпекать. Вот и заработали мы денег на этот самый дом.., но мне та профессия не нравилась. А вот в парикмахерскую мне нравилось приходить, там один мой приятель работал, вот и захотелось мне выучиться на парикмахера…

Эти слова опять настроили меня на размышления:
— Почему?.. Почему бы не остаться кондитером? Денежная, приятная, "вкусная", в конце концов, профессия. Отец на огромном своём энтузиазме опять всё поднимает с нуля, а у сына проявляется энтузиазм в другом направлении... Почему?..

По дорожке сада к нам приближалась Алла.
— Юра, тебя мой папа не утомил своими разговорами? Наверное, рассказывает, как Хрущёв ему руку пожимал...
— Нет, до этого мы ещё не дошли, — отшутился я и серьёзно добавил, — но слушать Виктора Михайловича интересно... А про себя подумал: это же целая эпоха жизни, казалось бы, обычных русских людей, но, оказывается, очень больших энтузиастов по делам своим и увлечениям.
— Пойдёмте, пойдёмте за стол, мы уже волноваться начали, куда вы пропали? — настаивала Алла.
 
— А мне слышалось, вы так хорошо поёте…— пошутил было я. Но всё-таки согласился с Аллой. Виктор Михайлович, пойдёмте, посидим в компании, а то действительно, как-то неудобно получается…
— Ну вот, Аллочка, всегда ты перебиваешь на самом интересном месте, — недовольно возразил он.
— Виктор Михайлович, а вы за столом и расскажите, пусть все послушают, где вам пришлось встретиться с Хрущёвым-то...

Мы с ним опять сели за стол, где уже общая беседа перешла на частные воспоминания, и кто-то кому-то напоминал уже, как они пытались ухаживать за одной девушкой, а кто-то кому-то, как давали друг другу нарядные платья и модные туфли, чтобы сходить в них на танцы...
— Давайте выпьем за здоровье хозяина дома, Виктора Михайловича, он расскажет нам, как встречался с Никитой Сергеевичем Хрущёвым. Не каждому приходилось общаться с Первым секретарём ЦК КПСС, — попытался я сосредоточить общее внимание. Но Виктор Михайлович поправил меня:

— Нет, Юра, он тогда ещё не был Первым секретарём, тогда ещё Сталин жив был. А было это в сорок восьмом году. Я тогда уже вовсю увлекался селекционной работой в своём саду и уже несколько лет отчёты по своим наблюдениям направлял Черненко Семёну Фёдоровичу.
И вот однажды читаю в газете "Известия", что в сентябре месяце при Министерстве сельского хозяйства будет организована выставка достижений садоводства по Российской Федерации.

Я сразу же написал Черненко письмо, что тоже хотел бы поучаствовать в этой выставке. Он в ответ даёт мне телеграмму, дескать, приезжай и привози тобою выращенные плоды от черенков наших сортов яблонь. Я набрал корзину самых красивых и крупных яблок, сынишка мой, Дима, ему десяти лет тогда ещё не было, со мной увязался... Приехали мы, а там охрана на входе, КГБешники стоят и пускают только по спецпропускам. Оказывается, в первый день официальный только показ был и самого Сталина ждали.

Мы ко входу-то подошли, а меня охранник и спрашивает:
— Вы куда, гражданин?.. Да ещё и с ребёнком. И так подозрительно на мою корзинку-то, завязанную сверху тряпочкой, смотрит.
Я ему отвечаю:
— Меня Черненко Семён Фёдорович пригласил... Как бы ему сообщить, что садовод Новиков из Кимр прибыл?..
Только я это сказал, а он как раз и идёт. Слышу, другой уже охранник говорит ему:
— Вон какой-то Новиков из Кимр...

— Где, где он?.. — обрадовался Черненко. Ему показывают на меня, а он:
— Вот те раз... я-то представлял вас этаким дедушкой-энтузиастом с бородой, а вы, оказывается, ещё совсем молодой человек... Ну, давайте, проходите... Мои сорта привезли?
— Да, конечно, — отвечаю, — в первую очередь их.
— Это хорошо, — говорит, — очень хорошо... ждём самого товарища Сталина. Сейчас для ваших экспонатов специальный столик организуем.
По питомникам-то длиннющий такой стол был выстроен и всё по тарелочкам разложено и у каждой своя табличка.
Быстро тут же откуда-то принесли небольшой столик и тарелочки для меня. А таблички я ещё дома на каждый сорт написал, не первый раз в выставках-то участвовал, правда, не на таком уровне.

Смотрю, движется группа известных людей, портреты которых на демонстрациях носят. Впереди всех шагает Хрущёв, рядом Суслов, Громыко, Маленков, Брежнев.., а Сталин почему-то не приехал.

На Хрущёве такой палевый, под военный покрой, костюм, а брюки широкие-широкие...
Ну, останавливаются там по ходу вдоль того стола-то, яблоки пробуют, чего-то там обсуждают... Потом, когда приблизились, Черненко показывает рукой на меня и говорит:
— Никита Сергеевич, а это наш энтузиаст-садовод из города Кимры, посмотрите, каких он успехов добился...

— Из Кимр?.. Из сапожного города, что-ли?.. — удивился Хрущёв. — Так вы все считаете, что Калининская область не перспективна для садоводства, там, дескать, одни болота... Ну-ка, давайте нож, пробовать будем, какие на болотах яблоки получаются.
Черненко тут же сам с того длинного стола ножичек принёс, подал его Хрущёву, а сам на свой сорт показывает и говорит:
— Вот это попробуйте, Никита Сергеевич, вот это...

Хрущёв умело так яблоко на долечки кромсает и подаёт всем из своего окружения со словами:
— Пробуйте, товарищи, пробуйте...
И сам ломтик в рот взял, пожевал, пожевал, проглотил и спрашивает:
— Это какой же сорт-то был?
— Пепен Черненко, — отвечаю, — сорт Семёна Фёдоровича.
— Вкусное яблоко, заключил Хрущёв. — А весит сколько?
— Сто восемьдесят граммов, — вот, на этикеточке написано.
— А из вашего-то питомника, Семён Фёдорович, сколько они весят? — спрашивает Хрущёв.
— Наши по сто двадцать грамм, — как бы смутившись, ответил Черненко.
— А вот эти, самые крупные, какой сорт? — взяв яблоко в руку и глядя на меня, спрашивает Хрущёв.
— Это Бельфрер-китайка, тоже наш сорт, — вместо меня поспешил ответить Черненко.
— А оно сколько весит? — опять у меня спрашивает Хрущёв.
— Триста пятьдесят пять граммов, — отвечаю.
— А ваши сколько? — обратился он к Черненко.
— А наши по триста двадцать грамм, — опять как-то смущенно отвечал Семён Фёдорович.
— Что ж это вы, академики херовы?.. Получается, что молодой человек, да ещё и из сапожного города, перещеголял вас?!.

— Яблони у меня ещё молодые, потому такие крупные плоды, — попытался я объяснить ситуацию.
— Не выгораживай, не выгораживай их... — с улыбкой заметил мне Хрущёв. — А ты молодец, парень, давай руку... продолжай в таком же духе, побольше бы нам таких энтузиастов, что молодец, то молодец, — проговаривал он, пожимая и сильно тряся мою руку. — А это кто же, сынок, что ли?.. — обратил он внимание на Диму. — Как тебя зовут-то?
— Дима... — почему-то совсем не смущаясь, ответил тот.

— Давай и ты руку, вот, бери пример с отца, глядишь, при вашем поколении и впрямь, где сейчас болота, сады зацветут... Как там писал Маяковский-то?.. И сам продекламировал:
— Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть, когда в стране Советов такие люди есть...

— Дядя Вить, неужели он прямо так и сказал: херовы академики?.. — с недоверием переспросила Надя, лучшая из детских подруг Аллы.
— Ты что, Надь?.. — вступил в разговор Коля. — Не помнишь, каким был Хрущёв? Он же на ассамблее ООН кричал: покажу всем “кузькину мать”. И ботинком, снятым со своей ноги, стучал по трибуне. Никита, он и был Никита... боевой сеятель кукурузы...

Коля с детства был уже очень начитанным. Огромную, по тем временам, библиотеку, которую собрал его отец, он "проглотил" еще в школьные годы. Да и теперь, живя в Caнкт-Петербурге, он не изменил своему увлечению и запросто приводит цитаты из авторов, которых я, например, даже и не пролистывал. К тому же, сразу после окончания института, он одно время возглавлял комсомольскую организацию одного из крупных предприятий тогдашнего ещё Ленинграда...

Я понял, что беседа за столом вот-вот, благодаря Колиной эрудиции, переключится на политические темы, и поспешил направить её в нужное русло:
— Виктор Михайлович, и чем же закончилось то ваше участие в выставке?
— А кончилось тем, что все те учёные люди из разных питомников, которые раньше отказывали мне в черенках, наперебой стали предлагать свои услуги. На следующий год я столько отовсюду получил прививочного материала, что не знал, куда и девать. Стал на одно дерево прививать десяток и больше сортов. А с Черненко у нас завязались особые, можно сказать, товарищеские отношения. Он мне даже пыльцу южных редких сортов яблонь присылал, и я с его помощью шагнул уже на более высокую ступеньку — выведение своих собственных сортов путём переопыления...
Ранет Новикова, Кимряк, Кимрячка, Любимица Новикова, Кимрс¬кий кандиль. Краса сада... все сорта получились морозоустойчивые и очень вкусные...

— Виктор Михайлович, а как же вы всё-таки догадались груши-то на рябиновом подвое выращивать? — задал я давно мучивший меня вопрос. — Это же, как теперь говорят, ноу-хау — изобретение в области селекции.

— Мне всегда очень хотелось иметь в своём саду груши, — как-то буднично просто начал рассказывать он. — И вот где-то году в шестидесятом мне удалось достать несколько саженцев только-только выведенных к тому времени настоящих сортов для нашей местности. Обрадовался я тогда несказанно, высадил их у себя в саду на самом лучшем месте — солнечном и защищенном от северных ветров. Дождался на пятый год и первых плодов от них, хорошие, вкусные были груши. Но в ту же зиму случилось несколько дней подряд сильных морозов... И всё - вымерзли мои груши, вот тебе и районированные... Купил ещё саженцев, к тому времени они стали уже не такой редкостью, но опять та же история...

А тем временем я же не переставал интересоваться и много читал специальной литературы. И вот как-то в журнале по садоводству прочитал, что канадский учёный-селекционер Клаап прививает южные сорта груш к дичкам, которые находит в своей же местности в лесах. А у нас-то груши в лесах не растут, вот я и задумался, что бы такое тоже взять из наших лесов в качестве материнского дерева. И остановился на рябине, которой в нашей местности предостаточно.

Выкопал осенью в лесу несколько деревцов и посадил их у себя в саду. Весной привил к ним черенки с тех груш, которые считались морозоустойчивыми. Уже на третий год они дали мне первые плоды и когда стали их пробовать на вкус, то все поражались, что они и слаще, и сочнее, чем те же сорта, но с родного дерева. Вот так вот... Вот что значит наша русская рябинка, я её вообще считаю русским женьшенем, она даже грушам придаёт и лучший вкус, и большую массу плода, и даже внешний вид его становится красивее - подрумянивается как-то.

И вот с тех пор, а это лет уже тридцать, я пропагандирую выращивать грушу только на рябиновом подвое. Теперь в Кимрах, да и в других местах, во многих садах растут, плодоносят и не вымерзают выведенные мною сорта груш. Очень большой спрос на саженцы-то... Приходят люди, по телефону звонят, просят, ну как откажешь? Вот и выращиваю саженцы...

Удивительное дело, но вся компания за столом с неподдельным интересом слушала рассказ Виктора Михайловича, изредка задавая вопросы, если кому-то было что-то непонятно. А он, видимо воодушевившись таким вниманием, продолжил:

— Лет двадцать назад, когда мы ещё в Советском Союзе жили, такая же история с куриными яйцами была...
Одно время я состоял в Московском обществе птицеводов-любителей, ездил туда для общения, передавал свой опыт, учился чему-то у других... И вдруг приезжают ко мне в Кимры корреспонденты из журнала "Приусадебное хозяйство" по поводу чёрной минорки — самой редкой породы кур во всём Советском Союзе. Потом появилась в журнале статья об этих курах и цветная фотография меня с петушком и курочкой на руках.

И пошли, пошли... ко мне письма с просьбой выслать яйца этих кур. Куда только я не высылал посылки-то… по всей стране. Хлопотное это дело, а что сделаешь, люди же просят... Так что от моих курочек потомство по всему бывшему Советскому Союзу разъехалось. И даже из Америки хотели приехать ко мне за этой породой кур, да вот что-то не получилось...

— Как это из Америки?.. Как они узнали про вас?.. — это Володя с сомнением в интонации задал вопрос.
Видимо, его профессия воспитала в нём обязательность сомневаться, в детстве он таким не был. А теперь он очень известный в Кимрах врач, и когда оказываешься с ним где-нибудь на улице, то все проходящие мимо нас женщины очень уважительно, с поклоном, здороваются с ним:
— Здравствуйте, Владимир Михайлович, здравствуйте... А тебя не удосуживают даже взглядом.

— А я вот Юре уже рассказывал, что некоторые из наших корчевских уехали после революции за границу. И вот, представляете, году в девяностом, наверное, я получаю письмо из Америки от моего детского друга, Сергея Казакова, с которым мы в школе сидели за одной партой. Он и не знал, живя там, что Корчевы уже нет и написал письмо на бывший наш адрес, а жили мы с ним на одной улице, через дом. Одни из самых богатых они были, отец его до революции держал кожевенный завод в Твери. Но письмо нашло всё-таки ещё одного нашего товарища, который жил в Конаково и знал, что я живу в Кимрах. В то время мы, бывшие жители Корчевы, уже наладили ежегодные встречи со своей малой родиной. Летом, в назначенный день, собирались, кто мог приехать, в Конаково, а там нам организовывали катер, который и доставлял нас на тот небольшой островок с остатками нескольких фундаментов, деревьями да кустами сирени: всё что осталось от города Корчевы... А теперь-то уже и собираться некому...

Виктор Михайлович замолчал на какое-то время, о чём-то задумавшись. А у меня так и крутилась на языке откуда-то запомнившаяся фраза: "Только русская душа обладает такой глубиной чувства ностальгии по прошлому". И он, как будто бы прочитав мои мысли, продолжил:
— Вот и Серёжа в своих письмах из Америки всё вспоминал Корчеву и с такой ностальгией, с такими чувствами, что читая их, у меня наворачивались слезы.

У него там, в Сан-Франциско, своя вилла, огромный сад, пруды, где он разводит форель... и много ещё чего.., а вот ведь на тебе...
Вот ему-то я и выслал статьи из газет и журналов, где было написано про меня, мой сад, моих чёрных минорок... А он показал эти статьи там кому-то, и начало раскручиваться дело. Оказывается, там у них есть клуб птицеводов-любителей чёрной минорки, и попросили они меня выслать им цветные фотографии моих курочек и петушков. Когда они увидели фотографии, то пришли в восторг и недоумение, как это какой-то мужик в России смог добиться таких успехов. Они, мол, больше ста лет занимаются селекцией этой породы, а таких результатов не получили. И приняли они меня на каком-то там собрании почётным членом птицеводов США.

А этот клуб обязался платить за меня членские взносы пожизненно. Прислали мне членский билет по почте и собирались приехать ко мне сами из Америки-то, чтобы купить у меня несколько курочек и петушков для улучшения породы в своих хозяйствах. За каждого петушка предлагали предварительно, как они называют — стартовую цену, по тысяче долларов, а за каждую курочку — по пятьсот. Я, конечно, сразу согласился, подготовил хороший молодняк, но вдруг чего-то связь с ними оборвалась. Вся переписка велась через Серёжу, а от него, уж знать, года четыре, как нет писем... что случилось?.. А ему так хотелось побывать в России и на том месте, что осталось от Корчевы...

— Виктор Михайлович, так ему годов-то столько же, сколько и вам... всё могло случиться, —вставил кто-то свои соображения в паузу его рассказа. А Володя опять засомневался:
— Я, конечно, понимаю, что для зажиточного американца тысяча долларов — не ахти какие деньги... Но чтобы за петушка?.. Поддержал его и Коля:
— Так там ещё и таможню надо оплатить и сама поездка...

— Вы напрасно удивляетесь, — перебил Виктор Михайлович. — Например, на всемирной выставке-конкурсе, которая проходила в Лондоне лет шесть назад, чёрная минорка завоевала первое место и хозяин их — англичанин, получил приз в пять миллионов долларов. А такие кон¬курсы проходят каждые два года в разных странах мира по жребию, как, например, чемпионат мира по футболу. Только Россия в них не участвует. И Серёжа-то мне писал, что эти американцы ездили к тому англичанину, но он не продал им ни курочек, ни петушков, ни даже яиц... Конкуренция... Показать показал, но не продал ни за какие деньги, и уехали они от него ни с чем. А мои-то куры, судя по фотографиям из журнала с того конкурса, ничуть не хуже, чем у англичанина. Только я-то, пожалуйста, всем даю и яички, и цыплят, когда бывают... Тут у нас, в Кимрах, уже у нескольких моих приятелей заведена эта порода от моих курочек...

На протяжении всего времени общения с этим интересным человеком слово энтузиазм во всех падежах, как некая навязчивая идея, крутилось у меня в голове, неоднократно срывалось с языка и, в конце концов, вылилось во вполне логичное, как мне казалось, предложение:
— Виктор Михайлович!.. А вы не станете возражать, если я опишу и опубликую всё то, о чём вы рассказали? У меня уже и название подходящее для этого рассказа есть...
— А надо ли?.. — как-то не очень уверенно спросил он. — Про меня уже столько написано всяких статей в газетах и журналах... И немного помолчав, добавил:
— Вот было бы мне хотя бы лет семьдесят, я бы сейчас развернулся по-настоящему.., а так, что это?..

Я, и как я видел, все сидящие за столом, поразились его оценкой возрастных возможностей человека. Но все скромно промолчали, потому, наверное, что все мы знаем статистику средней продолжительности жизни людей в современной России...
А у меня опять мелькнула мысль:
— И даже в таком возрасте он всё ещё остаётся непреклонным энтузиастом. Мне всегда казалось, что в семьдесят-то лет, кто доживает, желает себе тихой, уютной старости.., а он?..

И в тот самый момент я решил, что о таких людях много написано быть не может и, что должны они быть примером для подражания...
И ещё мне почему-то кажется, что внуки Виктора Михайловича рано или поздно, но обязательно подхватят замечательные его увлечения.

А если вдруг и ещё хотя бы один из незнакомых мне молодых людей, прочитав это повествование, сделает правильные для себя выводы, значит, и повесть эта была написана мною совсем не напрасно...