Летят утки

Летят утки
       С. Ф. Мешавкину
       Посвящение

Ну, здравствуй, друже, как ты жив-здоров?
Дай обниму тебя, прижму покрепче.
Что по ночам тебе подушка шепчет?
Всё так же тёпл он, твой приветный кров?

И как журнал*? Каков его тираж?
Три тысячи? О, мамочка родная!
Дожили, по спине мурашки аж.
Иные времена и жизнь иная.

Благодарю судьбу, что нас свела.
Тепло твоей руки я помню, друже.
Пусть обойдёт тебя дыханье стужи,
Ведь жизнь порой не очень-то мила.

На днях шерстил я стол. Кидал, кидал
Старьё в корзину. Грустно: всё – на ветер.
Но вдруг – и словно бы тебя я встретил –
Поэма! И не ждал, и не гадал.

Но пробегаю взглядом – и обмяк.
Что это? Утки в небе паутинкой
И женщины у костерка... Пустяк.
Ни мысли оригинальной...
Так... картинка.

В корзину – и понёс, но на ходу
В душе так ёкнуло, так остро защемило:
Я словно моих женщин, их беду,
Святую боль их, их тоску о милых
Понёс на свалку. Я достал листки,
Прошёлся пёрышком по ним и, друже,
Дарю тебе, ты знаешь вкус тоски,
Ну а стране сейчас поэт не нужен.
Прощай покуда. Пусть тебе во всём
На склоне дней сопутствует удача,
И пусть до капли изойдётся плачем
И сгинет боль, что в душах мы несём.

               1
Да, весь я там, и запахом родным
Повеяло, обласкивая душу...
Стога, стога... И змейкой вьётся дым
От костерка, и сладко, сладко слушать,
Как женщины – увы, одни они –
С надрывной болью, глухо и протяжно
Поют, а у самих сини-сини
Разливы глаз; и сладостно, и тяжко
Им петь, как над озёрною тоской
Все «летят утки, летят утки и два гуся...».
Они летят, и о беде людской
Неведомо им, птицам. Вон у Дуси,
У той, тяжелокосой, что глядит
Стеклянно так на переливы углей, –
Два солнышка, два голубых, потухли, –
Солдат под Мелитополем убит.

Откуда знать им, птицам, что война,
Что Родина моя в крови и пепле, –
Не ведают, и в том не их вина.
«Ой, летят утки...» Костерок чуть теплит,
Поют солдатки, изливая боль,
И только Дуся вся оцепенела, –
Доколь ей убиваться так, доколь? –
Застыла вся, а пела-то, а пела!..
Так пела – хоть замри и не дыши,
А только слушай: льются переливы
Грудного голоса – то вздох души,
То словно её шёпот торопливый;
То бьётся её где-то в глубине
Толчками боль, а то рассвет забрезжит,
И словно таешь ты в лазури нежной,
В прохладном, но и ласковом огне.

Мне жалко Дусю, ну а чем помочь
Я ей могу, мальчишка тонкошеий?
И тяжкий камень чувствую в душе я,
Что лёг на сердце Дусино, но прочь
Откинуть как? Была она иной,
Как солнышки, глаза её лучились:
Уж не ключи ли били, не ручьи ли
Смеялись на прогалине лесной?
Казалось, лились музыкой они,
Такой обворожительной, негромкой,
Лазурью лились, но, – судьбу кляни, –
Душа растоптана: да, похоронка.
Два дня назад. И вот она глядит
На языки огня, глядит стеклянно...
А рядышком её подруга Анна.
Она иная, так себе на вид.
Из-под косынки рыжие кудряшки
Горят, как цветики, а по лицу
Рассыпались, – спасибочки отцу,
Их высыпали, словно бы из чашки,
Они на лбу, на шее, на руках... –
Веснушки… И белёсые ресницы,
Ну а глаза... Взглянул – и только «ах!»,
Усни – а он всё сниться будет, сниться,
Он, изумруд их, чистый, как огонь,
В нём змейкой вьётся золотая искра,
Так близко от тебя она, так близко,
Быстрее прислоняй к глазам ладонь.

И есть же вот такие на Руси!
Плеснёт из-под ресниц – и так зацепит,
Что разве только Господа проси,
Чтобы стряхнул невидимые цепи.
Как не понять ей Дусиной беды,
Ей, Анне, и она хлебнула – было...
Над похоронкою душа изныла,
Но уж немало утекло воды.
А им-то с Дусей – двадцать с небольшим,
И с бабками в деревне ребятёнки.
Покос ли, поле – голосочки звонки
Стоят в ушах, зовут, и ты спеши,
Спеши домой, и если б не они,
К кому бы головою притулиться...
А так взглянул – и дорогие лица
Отцов их наплывают из тени.
«Мил уе-е-хал, мил уе-е-хал...» Ох как
Исходит болью женская тоска!
И в душу мне родимая сторонка
Ложится до последнего листка:
С туманами над светлоокой Тымью,
С серебряной метелью ивняков
Над кашкой клеверной, – о, как легко,
Как сладко дышится! – с озёрной стынью.

А женщины поют, и я гляжу
На лица их, овеянные грустью.
Уж птицы те пересекли межу
Российского глухого захолустья
И всё летят, а женщины им вслед
Глядят, и лица светятся печалью, –
О господи, небесный этот свет
И взгляды, завороженные далью!
Такая глушь... и двадцать пять дворов,
И где они? У чёрта на куличках.
Лесная деревенька-невеличка
С болотцами и тучей комаров.

А там, за Волгой, на материке,
Идёт война, Россия бьётся насмерть,
И все мы тут – в том дальнем далеке,
И Дусины два солнышка погасли.
Глядит, не видя. Взор её потух.
И с нею Таня. – Ох уж эта Таня.
Словечко вымолвит – и улыбнётся луг... –
Вся тает она в песенном тумане.
Пришёл с войны отец её детей,
Дрожала вся, от радости немея.
Вот он, Ивашечка, живой – не тень,
И вся деревня радовалась с нею.
Да только не оправился от ран
Солдат, она уж с ним и так, и этак –
Угас, как свечечка, не протянул и лета...
Ах ты, родимый! Ах, Иван, Иван!

Но минул год, зарубцевалась боль,
В глазах – бесята, а возьмёт грабельки:
– Ну, бабоньки, повеселимся что ль?
Прощай, квашня, а я туда... в постельку. –
Смех на лугу... И вот сейчас она
Вся в небе, там, где утки и два гуся...
Длинна дороженька, длинна, длинна,
Прошла она её, пройдёт и Дуся.
Переболеет... да вот только как
Одной-то куковать на белом свете...
Вся, вся – как сжатый намертво кулак,
До посиненья... Если бы не дети!..

«Ой, кого лю-у-блю, кого лю-у-блю-ю...» Ну,
Ну что же ты, ну не молчи же, Дуся.
Как мёртвая: ни жалости, ни грусти –
Стеклянный взор. И я войну кляну,
Кляну, и Дусю видеть не могу,
Боюсь взглянуть, хотя бы на мгновенье.
А женщины поют, и мягкой тенью
Проходит облако на солнечном лугу.

А наша Лина… как тут и была,
И женщинам она подруга словно,
Но к ней они – с почтеньем: Лина Львовна,
Учительница, как же, и мила.
Она – «своя»: и поле, и покос
Ей не в диковинку, сидит тростинкой,
И антрацитный блеск её волос
Как будто пойман беленькой косынкой.
Поёт, а голос низкий и густой, –
Мы помнили её уроки пенья, –
В нём словно лес окутывает тенью,
Несёт тебя, баюкая листвой.
Ресниц пушистых смоляная ночь
Над пепельным разводьем глаз, и – боже!

Такая в них тоска! И превозмочь, –
Мне чудится, – она её не может.
О чём тоска? О том ли, что юна
Была и никого не полюбила,
А тут, как снег на голову, война...
Всё – колесом... а милый её, милый,
Где он на свете? Или, может, там,
Во мгле, куда несётся Дусин вопль,
И там упал ничком за Мелитополь…
Иль не упал, идёт, но по пятам
Крадётся смерть... Или тоска о том,
Что будет старость, и себя ей жалко:
Одна, одна... Метель стучится в дом,
И плечи ёжатся под полушалком...

«Ой, летят у-у-тки...» Всё летят, летят,
И женская тоска – за ними в небо,
И весь я в ней, не прослезиться мне бы,
И, прикусив губу, я прячу взгляд.
                2
Мы пришлые, но как одна семья.
И женщины встречали нас по-свойски:
«Помога к нам. Мальчишечее войско»,
И я был горд, что в этом «войске» – я.
Ну и сельцо... пять домиков, а мы
Из Дербинского – почитай, столица,
Райцентр! А после в пламени зимы
Мне домики вот эти станут сниться.
А было так... Каникулы, сидим
На берегу Тыми, у нас – рыбалка,
Подкаменку удим, но пруд пруди
Тут усачей – клюют, заразы, жалко
На синебрюхих тратить червяка.
Вот клюнуло... Но подбегает Сёмка
С того конца села: «Валер, идём-ка,
Нас Лина кличет», – и прощай, река.

Бежим мы в школу, с радостью бежим:
Не кто-нибудь зовёт, а наша Лина.
Не первачки мы – в пятом, а души,
Как и в те дни, не чаем в ней, и чина
Для нас, чем её имя, выше нет.
– В колхоз нам, мальчики.
А кто не может...
– Да что вы, Лина Львовна, едем! – Всё же
Уладьте дома, завтра жду ответ.

И вот идём, двенадцать пацанов,
А топать – шестьдесят км до места,
Но радуемся, словно от обнов,
Нам чудится звучание оркестра;
Душа поёт, дорога весела,
Стена тайги налево и направо, –
Взгляни со стороны – ого, орава! –
Обходим лужицы... а вон села
Знакомого выглядывают крыши,
То Воскресеновка*, и я гляжу,
И грудь моя так затаённо дышит,
Я словно воздухом иным дышу,
Тем, довоенным... Да, вот тут, в селе,
Был пионерский лагерь, в местной школе.
«В шеренгу становись! Забыли, что ли?
Носочки по линейке. Веселей!»

Так наш вожатый Юра нас учил.
А мы-то – малышня, мы – октябрята...
Вон речка, вон, – в груди моей стучит, –
Мы в трусиках бежали к ней когда-то
Гурьбою по утрам, у нас в руках
Зубные щётки, полотенца, мыло...
Ладонью зачерпнёшь водицы стылой –
А мыло-то, а мыло пахнет как!
А дома – нет, не пахнет... Вот она,
Речушка, и вода её прозрачна.
А лагеря... До них ли нам – война,
Война смертельная – не бой кулачный.

Выходим за село, а впереди
И Усково, и Соболя, и Славы...
Бежит дороженька, и ты иди, иди,
Стена тайги налево и направо,
И было б страшновато одному:
А ну топтыгин выйдет на дорогу? –
Их – как бурундуков, – и что ему
Взбредёт в башку? А ну тебя потрогать
Захочет он иль поиграть с тобой,
Иль просто подойти к тебе, понюхать,
А встанет на дыбы, и ты – до брюха,
И коготок – что серп... Да тут любой –
Держи штаны... Любой, но не Малыгин*,
Он щёлкает их сразу наповал...
О, даль открылась, вон коровки – выгон.
– Ну, как? Устали, мальчики? Привал.
Ах, Лина Львовна, словно бы глядит
Она – как в воду: ясно, подустали.
Ложимся на траву, а кто сидит,
Кто притаился где-то за кустами.
И Лина Львовна с нами на траве,
Пряма, как свечечка, хотя и ей не легче,
И кофточкою царственные плечи
Облиты словно, и на голове
Косынка; вот она её сняла,
И блеском антрацитным заструилась
Волна волос... Мне Лина Львовна снилась,
И сердцу моему она мила.

Она красива, и я это знал,
Я разглядеть умел, хоть и мальчишка,
И лба её пленительный овал,
И утончённость носа, – может, слишком
Он удлинён, да нет, а только чуть, –
И полных губ её живую алость,
И ямки в уголках... А улыбалась
Так ласково и мило – я молчу.
И мимика крутых её бровей, –
Ещё был первоклашкой, – удивляла –
То вскинутся: давай, мол, поживей,
То изогнутся: что ж ты, мол, то вяло
Обмякнут, словно говорят: «Эх, ты!..» –
Хоть провались, – и доконает взглядом,
А взгляд её – озёра доброты,
Но стыдно – лучше бы озёра яда.
И вот сидит принцессой на траве,
От солнышка не отвести лица ей,
И отдыхают соболи бровей,
И пепел глаз из-под ресниц мерцает.
Но что это? Глядим на косогор,
Там по нему спускается дорога.
Почудилось? Да нет, гудит мотор.
Ура! Машина! – Эй, подкинь немного! –
Подкатывает ГА З, шофер плечист,
Голубоглаз и с шевелюрой львиной.
Взглянул и молча вылез из кабины,
Баллон ногой постукал... Не речист.
– Подбросьте, дяденька! – Но он молчит,
Носок – на колесо и в кузов юркнул,
Откинул люк котла и в зев печи
Давай кидать берёзовые чурки.

Эх, газогенераторы! Кидай, –
Такие вот полуторки ходили, –
Кидай в печурки чурочки и мили
Отсчитывай, шофёр, иль загорай.

Задраил люк. – Заскакивай, плотва, –
Сказал. – До Адо-Тымово подкину. –
И – Лине Львовне: – Вас прошу в кабину.
– Ура! Поехали! Живём, братва!
До Адо-Тымово. Ну, повезло!
Да это будет километров двадцать!
Дорога – не ахти, но чтоб трясло
Уж очень – нет. И едем, едем, братцы!

Но счастье подвалило только раз.
Ночёвка в школе – и всё шли и шли мы,
Военных лихолетий пилигримы,
Одиннадцатилетки, пятый класс.
               3
– Ну, бабоньки, понежились – вставай.
Лови денёк, – и распрямляет плечи
Демьяновна. Никто ей не перечит:
Денёк что надо, только не зевай.
А бригадир Демьяновна крута
Бывает под горячую-то руку,
Так даст словцом – уж лучше бы кнута
Попробовал. А только за науку
Потом её же и благодарят:
Коль справедливо, то и нет обиды,
Да и своя она – видала виды,
И торопиться надобно – наряд.

И женщины идут на луг к валкам,
В руках грабельки: «А сенцо поспело». –
«Пошевелили, вот и...» – «Знамо дело». –
«Не застили бы небо облака».
И я верхом на Лютике, мой конь
Порой пугливо навостряет уши,
Но умница он: только повод тронь –
И тащит, куда надо, волокушу.
Я правлю его к Дусиной копне,
Тут мочажина – топкое местечко.
Сегодня Дуся не обронит мне, –
А всё шутила, – знаю, ни словечка.

Вот Лютик хлещет по боку хвостом, –
Так донимают оводы, – и мордой
Мотает он, а надо мною стон
Стоит: да тут их орды, орды,
Тут полчища мошки и комарья,
За шиворот они и в рот и жарят,
И корчусь, и отплёвываюсь я,
И весь горю в невидимом пожаре.

И Анна тут, от Дуси – никуда,
И весело бегут её веснушки,
Как будто говорят: «Какие мушки?
Да тьфу на них». – Давай, Валёк, сюда.
Вот так, хорош! Заела мошкара? –
И словно окатила изумрудом. –
Обдует ветерком. Крепись покуда... –
Я глазом не моргнул, а уж гора
На волокуше сена. Ну, ловки!
И как в руках у них проворны вилы!
Не вилы – пух. А сколько надо силы,
Уж я-то знал. И им не до мошки.
И может, Дуся так вот отойдёт,
И боль в душе хоть чуточку оттает,
Ну а покуда холодна, как лед,
И словно бы какая-то... пустая.

– Давай, Валера, трогай, – и кивком
Улыбчиво напутствовала Анна,
И так улыбка та была желанна,
Как будто бы обдуло ветерком.
Поехали, но чую: мой конёк
Дрожит, натужась, чавкает ногами,
Рывок, ещё, уж не на брюхо ль лёг?
Болотина, затянутая мхами, –
Я понял это. «Ну же, Лютик, ну!
Давай, давай, ещё маленько, Лютик». –
И умный конь пластается в струну:
Не одолеть ему болотной жути.
Он весь дрожит и шею, словно гусь,
Безумно тянет, прижимая уши,
Мне боязно, но я ему: «Не трусь.
Давай!» – кричу – и... тащим волокушу.

Порхают воробьями – ну денёк! –
В валках грабельки с краешка болота,
Темнеют платья... но поджучит кто-то:
Не оброни, мол, Таня, перстенёк.
А Таня мокрой выйдет из огня:
«Ой, бабоньки, уж я его хранила!
А милый глянул цветиком, обнял,
Шепнул на ушко и... и обронила».
Смеются женщины. Но знай себе
Валки сгребают, и по лугу копны
Бегут, бегут, и словно дух окопный
Проносится над нами: «Не робей!»

Вон Сёмка на Рябине, и легко
Идёт порожняком его коняшка.
– Салют, Валерка! – машет он рукой.
А Лютику, а моему-то, тяжко.

Но вот и стог. Тут правит бал она,
Демьяновна. Гляжу я, не мигая,
Заворожён, – а сила-то какая! –
Бровями и ресницами черна,
И губы, словно сливы, и влажны,
И чёрный блеск из-под ресниц зарницей
Нет-нет да полыхнёт и заискрится...
Холмы грудей и бёдер валуны.

Навильник сена – чуть не полкопны.
Вот в талии прогнулась и пустила,
Как пёрышко, его на стог, – ну сила! –
На самый верх, и словно бы степным
Повеяло дыханьем в поле чистом,
И полы богатырского плаща
Взлетели будто... Вот кому фашиста,
Уж он бы у неё заверещал!

А наверху Мария, – ох, Мария! –
Она на стоге сена – царь и бог.
Вершить – её конёк. Ну, хоть умри я,
А как она, не смог бы, нет, не смог.
Вся худенькая... Словно мотылёк
Прозрачно-голубой, она порхает,
И тот навильник в воздухе хватает
Грабельками, и, как ручной, он лёг.
– Давай, Нинуля! – так она зовёт
Демьяновну, с девичества подругу. –
И вновь навильники хватает влёт
И шевелит грабельками по кругу.

Два друга жили сызмальства в селе,
Всё – вместе: на рыбалку, на охоту,
И в поле оба – до седьмого пота,
И по селу пройтись навеселе
С гармоникой любили трактористы,
И свадьбы две сыграли в один день.
Ну а невесты были ох казисты! –
Удар парням окрестных деревень.

Одна Мария – волосы, как лён,
И пышная коса, и щёки – маком...
Другая Нина – тёмный взор умён
И словно колдовским помечен знаком.
Как взглянет, – так огонь пройдёт до дна
Твоей души... Друзей призвали вместе.
И вот у жён печаль теперь одна:
Уж что-то долго нет от них известий.
Под Прохоровкой где-то, на дуге,
На Курской, танки, видно, их завязли,
В кромешной, видно, были там пурге,
А то бы весточку не дали разве?

– Давай, Нинуля! – Я гляжу на стог.
Стоит он ладный, хоть и не очёсан,
Нет, и комар тут не подточит носа.
Ну и Мария! Кто б такое смог!
А сверху мне она: – Валерка, эй! –
И на щеках – словно пылают розы,
И я, смутившись, улыбаюсь ей
И тороплю коня за новым возом.

...А вечером, когда струит закат,
И свежестью реки напоен воздух,
И тонким дымом тянут облака,
На лес и луг просеивая звёзды,
Демьяновна с горячего лица
Сотрёт косынкой гнус, набитый в пыле,
И млеют души в сладости конца,
До гуда спины будто и не ныли.
И Таня снова сыпанёт стручка,
Такая уж она в селе и в поле:
«Эх, бабоньки, теперь бы мужичка... –
Потянется лениво, – Вальку б, что ли...»
И солнышки зрачков из-под ресниц
Загадочным меня окатят светом,
И в нём я, словно утка, – оземь ниц,
Из двух стволов сражённая дуплетом.
Пылаю весь. Спасибо пацанам:
«По коням, Валька!» – и сверкают пятки,
Зады – на крупы, и отрадно нам
Скакать в село, как в боевом порядке.

А за спиною через дробь копыт
Тягучее с надрывом: «Летят утки...»
«Ой, кого люблю...» Млечный Путь пылит,
И отчего-то радостно и жутко.
...Накатит так вот – сердцу веселей.
Ах, утки, утки, вы во мне и ныне,
И будто там я, в крохотном селе,
Под Арги-Пагами, на Сахалине.

1977, сентябрь 2001

*Мешавкин Станислав Федорович – журналист; много лет до
ухода на пенсию был главным редактором журнала «Уральский
следопыт». В 1980-х – начале 1990-х годов тираж журнала достигал
полмиллиона экземпляров.

* Воскресеновка - здесь и в дальнейшем названия населённых
пунктов обозначены так, как они были приняты среди
подростков военных лет.

*Малыгин Андрей Кондратьевич – знаменитый на Северном
Сахалине охотник-промысловик.