итоговый снимок

обычно к семи утра уже в сон клонит,
дни длинные - с сигаретную пачку.
сны показывают обильно. но я их потом не помню.
помню истории, которые будто ничего не значат.

обувь и капюшон обильно пропитаны грозовой влагой.
из метро направо, через парк, по набережной - к дому.
в кошельке двести тенге, вышедших из оборота, в ушах - рагга,
в голове бесконечной мантрой: “это не сон разума, это не галлюцинации в коме”

в метро глаза - отовсюду вроде, и знаешь, что мимо.
две станции чищу камеру от снимков “не очень” -
это только один из способов быть взглядонепроводимым
и в субботние семь утра не смотреть в глаза рабочим,
и не стыдиться того, как ты провёл ночь,
и не стучать себе сердцем, что осмысленнее, наверное, родить дочь,
став кому-то абсолютно незаменимой и способной помочь
потратить целую жизнь, пусть даже очень быструю, и уйти прочь.

просвеченный белой ночью двор-колодец разбит на материки и лужи
глухая стена, не удержавшая человека, крепко держит его портрет.
про этого человека я знаю, что он был две недели отцом и чуть меньше года мужем
и люди, которые его любят, оставили у стены свечи и увядающий букет.

стою пустая, смотрю на эту стену, вижу на ней портрет, а вокруг него всё ту же стену.
и больше ничего. да, я конечно испытываю глубокое сожаление и даже грусть,
но уже через несколько минут я пойду по набережной и эту грусть куда-то совсем дену
ведь это очень нормально, и в рамке своего итогового портрета я однажды сама окажусь.

а однажды мы праздно шатались по серафимовскому кладбищу с бутылкой портвейна,
и я одолжила садовый инструмент для вскрытия бутылки у юноши по имени костя юрьев.
благодарно оставила ему стакан дешёвого алкоголя и слов, очевидных и очень линейных.
поверьте, очень легко говорить с человеком, о котором знаешь только то, что он умер.

в моей жизни был редкий солнечный день петербургской осени
говорили о глупостях, фотографировали пейзажи, жёлтым и красным заполненные.
ещё фотографировали лица друг друга, много раз слишком честными взглядами бросили.
один из этих снимков стал портретом в мраморе, и вот на него смотреть - больно. 

сложно даже пойти к этому портрету, каждый визит к нему - преодоление
стыда за невыполненные обещания, данные фотографии, заключённой в камень.
беседам с могилой можно дать не одно стилистически верное определение,
но я думаю, что психиатры уже давно разобрались в этом сами.

я всё же продолжу вытряхивать здесь свои воспалённые внутренности - 
стыд лечится самосудом, после которого слышишь “не гони, друг, это нормально”.
ну, понятно же, я решусь прийти, зачитать этот неровный утренний стих,
положить цветок, молча закурить, сжечь свечу - и это какая-то формальность. 

я старух напугаю ямайской песней, поломаю гашиш на части,
вдохну в себя трубку и брошу на камень, усевшись на край его.
буду бить в бубен, навзрыд плясать, или молча ломать запястья. 
ну что или как я могла бы сделать? психически - невзначай. по существу - ничего.

и сейчас через парк, по набережной, под арку, во двор, к парадной
спящий дом разбудив гулом в шахте лифта.
в кухне закурить у окна, чая нет - и ладно.
быть бы чище. в намерениях, словах и в шрифте.

потому что всё, что я делаю, незрелое и пустое.
хотя элементы свободы действий, конечно, добавляют веры.
можно много говорить о пользе положительного настроя
и в медитациях ощущать того, кто был здесь якобы первым,

и можно даже решить, что окончательно вылечил нервы,
что ты давно не ешь жареного и консерв,
и что на могиле твоего друга вовсе не крест, а девятка черви