Из цикла Память

*   *   *

Памяти Бориса Леонидовича Голубцова

Вот человек идет в гараж, слегка сутулясь,
Как выцветающий мираж – обрывки улиц,
То снег его сопровождал, то грязь встречала,
Он раньше срока жить устал, его начала
Пришлись на черную звезду, на век падений.
Кому привычно жить в аду, кто видит тени,
И смотрит сквозь, и ищет твердь, подвал, опору,
Такому веку только смерть пришлась бы впору,
Но до нее гараж, коньяк, один, в машине,
И бесконечность – стертый знак сердечной стыни.

Идет сквозь площадь друг отца, на мост, за школу,
Не помню голоса, лица, но пусто, голо…

*   *   *

Накинь на окна памяти вуаль,
Подернутое флером безобидно,
Там засыпает брошенный нагваль,
Как в Библии Химера и Ехидна.
Любая книга состоит из слов,
Сменяются картинки и закладки,
А в неводе неведомый улов,
Как будто сохранились опечатки
И всё, что вижу, – ретушь или миф,
Как будто у певца пропали ноты,
И он, образованье сохранив,
Разжалобившись, песню Нино Роты,
До судорог задернув жалюзи,
За вдохновенье взявшись неумело,
Себе споет: «по памяти скользи,
Заглядывая в окна то и дело…»

*   *   *

Чем хороша пора перечислений? –
От полого до голого куста,
Птиц перелетных, брошенных растений,
Коробочка пугающе пуста,
И, с помощью нехитрых заклинаний,
Описывая порох табака,
Мир возникает из воспоминаний,
Отброшенного в ночь черновика.
Из красок, за ненадобностью смытых,
Из разочарований и лакун,
Признаний, обнаруженных в обидах,
Дыхания, создавшего цигун,
Немолкнущего шелеста и шума,
То музыки, то ноты невзначай
Слагается, как жизнь по Канту, сумма
Всего, что утолит мою печаль.

ДЕТСКОЕ

Откушен месяц с краешка, но всё еще большой,
Бессонница, хозяюшка, забавилась с душой,
Та потеряла тропочку на макову зарю,
Ни на чердак, ни в форточку, ни вслед календарю.
Истаял свет на западе, истерся на восток,
Качнулся рябью на воде и сделался высок,
Под ним осталось озеро, и ночь горит в углах,
И звезды, точно дочери, мерцают в зеркалах,
А листья к лету глянцевы, зеленое сукно,
И свет струится сланцами, и лунное зерно
Лежит, растет проселками, метелками осок –
Волками, перепелками откушенный кусок.

*   *   *

Губу прикусишь – терпи, солоно, ало,
Точно ковыльной степи горечь привяла
И быстротечно горит – нет, догорает! –
Семилучовый болид силы теряет,
Будет воронка, Байкал, впадина, море,
То ли до боли искал, мастер историй,
Что достается земле, после падений,
После снегов в феврале, летних смятений,
Осени стылой, глухой, злой, одинокой,
С вечной древесной трухой, мгой однобокой,
Яблочным мятным дичком, ягодой палой,
Однообразным смычком темного зала,
Водит постылым путем, самым любимым,
Вытерпи боль, а потом – полем и дымом.

*   *   *

На небесах и ниже сериал,
Где медленно свершается, где быстро,
Планета, что мерцающий фиал,
Не требующий жизни от артиста,
Его хранящий. Лестница теней
Внизу и наверху оделась плотью,
Как патиной медь Клодтовских коней,
И звезды вынимаются щепотью
С излучины от Млечных берегов. –
Там – тишина, туманы вихревые,
Спит заливных беспамятство лугов,
И папоротник днем цветет впервые,
Как будто завершились времена,
Все встретились, поссорились, смирились,
Припомнили другие имена –
Сбылись и облаками растворились.

*   *   *

Память, будь пощедрей, дари
Золото сентябрей, гори
Киноварью морей и гор –
Лиственный разговор.

Тихо перебирая дни,
В облачной глубине тони,
Сердцу прости, любовь верни,
Не навсегда усни.

Если там, позади, темно,
Залил дождь за окном окно,
За порогом, давным-давно
Пряло веретено.

Мчит узора косой стежок,
За низиной сухой ложок,
На руке уголька ожог –
Всё прекрасно, дружок.

Получается, ты была,
Мнемозина – свои дела
Завершая, слегка лгала,
Или криво стрела

Полетела и бьет в висок,
На руке не ожог – песок,
Возвращаться – порог высок,
Зарастает лесок.

*   *   *

I

Стать столбом – это значит без шкуры
Или – как там у нас – без коры.
Белый – серый – коричневый – бурый –
В эти ноты стучат топоры.
Только столб – это голое тело,
Для чего нам, столбам, мишура?! –
Полетела кора, полетела! –
Прыгнул зайчик на сталь топора…
Не скрипеть. Не шуметь. Не базарить.
Не ходить. Не бежать. Не смотреть.
Кто приставлен ко мне кочегарить,
Ворошить, пока буду гореть?
…Значит, даже как столб – отработал.
Покосился. Сломался. Упал. –
Пнут. Пройдут. Или скажут: «Ну что ты,
Вот теперь ты, мой ангел, попал».

II

Теория вырождения –
Проверено на себе –
Не требует снисхождения,
Анналами ли небес,
Земной ли библиотеки
Рифмованным языком,
Сожженным огнем под веки,
С угольями босиком –
Волна остывает, кроны
Всё выше над головой,
Из спектра уйдет зеленый,
Протравленный синевой,
Так в черный уходит красный,
И желтый начнет бледнеть,
И памяти след напрасный
Откажется пламенеть.

Не больно, почти неслышно,
Недвижно растет ничто,
Под возгласы «Харе Кришна»
Вращается шапито,
Сгущается девяностых
Безвременная судьба
На памятниках, погостах,
На падалицах столба.

*   *   *

Полуторка катит в ухабах, военное время бежит,
Природа, что осень на бабах, вповалку без грима лежит,
От взрыва до взрыва под эхо родимая справно пошла,
Как после бы спела нам Пьеха – сто градусов и от угла.

А мы керосинчику капнем – и трогай, родная, вперед,
Когда наступаешь на грабли, неважно, кто больше орет.
Внутри горячо до озноба, не хочется песни орать
О том, что заждалась зазноба, а мы уезжаем на рать.

А там – доберемся ли, нет ли, не ведает бог очага,
Пространство свивается в петли, а время – как образ врага.
А мимо проселка осины, березы и прочая хрень,
И запах паленой резины, дымы от былых деревень.

Мой дед на отчизну вернется, не станет рассказывать о…
И время клубочком свернется, коснется, что было давно.

*   *   *

Нарисуйте мне Гуляй-Поле, от казаков до Махно близко,
Если Черный Передел – воля, из какого мне упасть списка?
Нарисуйте мне дорог веер, вдоль тачаночки стригут колос,
Почему, хотя у нас север, черноземом на Сиваш – голос?

Под Парижем Лонжюмо – хуже, на Виши природа льнет Паном,
Почему же сквозь свои стужи возвращаемся к былым ранам?
То ли подвиг был разбит в клочья, то ли доблесть, промахнув целью,
Покрывала целый край ночью, выкипали на траву зелья,

А мелодия – «казак ехал», а тачаночка стучит точки,
А потом во все луга эхо, и на север поплывешь в бочке.
Нарисуй среди станиц пыльных, как мечтатели легли рядом,
Ни разбойников, ни жен ссыльных, только яблони в клочках сада.

*   *   *

Дмитрию Соловьеву

…А прочие стали богами базара –
Гермес, Афродита, разлучница Мара. –
Любой пантеон, опускаясь до торга,
Закончит веселым кварталом Нью-Йорка!
Зачем далеко? – а не видно из дали,
Как ежатся, корчатся, тают детали,
Сминаются лики, привратники крепки,
Музеи, картины, посмертные слепки.

…А небо базара такое большое,
А люди клянутся богами, душою,
Святыми мощами, чужими вещами.
Кончается мир, умещается в раме,
Простой и понятный, доступный, горластый.
Сидеть на вершине и склеивать ласты
Не всякому богу по силе, по мерке –
Не лезть же в ислам, как советовал Берке…

*   *   *

Середина прошлого века, это «до», «во время» и «после»,
И не то чтобы век – калека, только умерли те, кто возле
Были или уже уходят, скоро некому станет вспомнить
Об империи и народе, что считал себя Богу ровней,
Говорил о всеобщем братстве, ибо Бог отдыхал в отлучке,
Растворялся в привычном рабстве, воскресая во дни получки,
Век крестом разбивался в лужах, стлался гусеничной подушкой,
Императорски был обужен и мошкой обращался в мушки,
Утирался слезой ребенка – большеглазое поколенье,
Не порвался ни там, где тонко, ни по щучьему повеленью,
Нарастил земляное мясо, то щебенка, то ил да грязи,
До Луны докатилась раса, от насеста до коновязи,
А ракета летела выше, а родители были юны,
А в яхт-клубе шуршали мыши, я канаты тянул, что струны,
Это было посередине, после голода и разрухи,
Было небо таким же синим, длилось пальцами повитухи.

*   *   *

Уезжающие остаются
В том осеннем истаявшем дне,
Что круги и разводы на блюдце,
После яблочка, или в окне
От дыхания, зимняя стужа,
Никого от черты не вернуть,
Вспоминание дальше и уже,
Расплывается, если мигнуть,
Там еще не морозно, не зябко,
Только поручней холод и грязь,
Только пальцев гусиная лапка,
Что, прощаясь, в оконце толклась,
Накануне прогулка по лесу,
Шелести, полоса, шелести,
Отработали старую пьесу,
Неизвестные дни впереди,
Позади и зима и разлука,
Встречи – там, только там, позади,
Я – стрела облетевшего лука,
Не истаивай до… Погоди.

*   *   *

Одновременно несколько событий,
С тобой происходящих, рассмотри –
Хранит утяжеляемое тритий,
Искомое снаружи и внутри,
Начертано поверхностною пленкой,
Шифровано решеткой подкидной,
Пружинит барабанной перепонкой,
Саднит у дна оставленной женой,
Другое поднимается из плена,
Из колыбелькой замершего льда,
Из имени Прекрасная Елена,
Из памяти, из боли и стыда,
То хорошо, что кончилось заране,
А ты живешь, верстая полосу,
Темнеет край сокровищами дани,
Дрожь маятника больше на весу,
Затем провал, безмолвие равнины,
Расходится усталая вода,
Как будто достигая сердцевины,
События исчезнут без следа.

*   *   *

Короток век волкодава – сломан от старости клык
Слева и выломан справа, ужас былого велик.
Тень ли падет сквозь решетку, гром ли гремит вдалеке –
Рушится небо в охотку, вещи уже в рюкзаке.
Славно ль игралось и пелось, так ли сладимо жилось,
Каменное не успелось, пламенное не сбылось,
Желчью горели подвалы, храмы – яичным белком,
Сахарные генералы – горе мне с вашим полком,
Не возвращаются зимы, новая слякоть кровит,
Клятвы о верности мнимы, машет мешком московит,
Тянет уздечкою Яик, хлопает радугой Дон,
В ухо зудевший комарик – боталом выпавший звон,
Тише, спокойней, смиренней, супчик протертый с лучком,
Вот уже нет поколений, помнящих время ничком.

На натюрморте сирени, девочка с яблоком, Спас –
Видно, художник из лени не вспоминает о нас.

*   *   *

Что невозможно, то произойдет,
Возможное окажется миражем,
Щелкунчик и принцесса Турандот
Исчезнут, уступая персонажам

Из новых бестиариевых свор,
Безжалостным, набитым целлюлозой,
Тускнеет истекающий ихор,
Всё завершится не метаморфозой,

Но гибелью потешного мирка,
Ненужностью… – прощайте, маргиналы! –
Ты скажешь – упоительно легка
Такая смерть! – не попадут в анналы

Стираемые временем божки,
И мы, что несвязующие нити,
Ждем близкой встречи с водами реки,
И лабиринт разрушится на Крите.

Стекает воск, скрепляющий перо,
От всей стрелы ржавеет наконечник,
Смывает грим стареющий Пьеро,
Цветет бессмертник, отцветает млечник.

И невозможно прошлому не быть,
Небытие считает по-другому,
И начинает будущее пить,
Всё реже утром выходя из дому.

*   *   *

Я помню сон без сновидений,
Как легкокрылая печаль,
Где мест пустынных дикий гений
Внимал мучительным речам,

Тоска клубилась за порогом,
Обида корчилась в тени,
Одна любовь, забыта Богом,
Ждала – лишь руку протяни.

Но я во сне не видел тени,
Ландшафт был чужд моим глазам –
Землетрясение, ступени,
Необязательный сезам.

Не передышка – остановка,
Забытый поиск бытия,
Монаха драная циновка,
Опят осенняя семья,

Подледный лов и всплески яви,
Сквозь черноту и штрих-пунктир,
Как будто голод свойствен лаве,
Как будто смерть не видит дыр.

*   *   *

Памяти прапрапрадеда, кантониста

Пуночка, пеночка, панночка,
Пше от меня далека,
Вышит платочек, желанночка,
Надпись уж больно суха –
«На возвращение славное»,
Больше ни слова вдогон,
Даже не мыслимо главное,
Не для меня рубикон,
Но силуэтом танцующим
Птичьих движений возврат,
Пусть не счастливым, тоскующим –
Жив лишь тобою солдат,
Вечером благотворительным
Встреча без памяти мне,
Пеночка, так упоительно
Думать о вас как жене.
Здесь безнадежные выстрелы,
Лужи, разрывы в грязи,
Всё это выдержать, выстрадать
Лет двадцать пять на Руси…

ФЕВРАЛЬ

Представьте, входит в комнату солдат,
Там все сидят, наполнены бокалы,
Никто не пьян, но с вечера поддат,
И рыба на столе, и к водке сало,
Натертое ядреным чесноком,
Возносит грешный дух до небосвода,
И гением был только что реком
Желанный тост – да здравствует свобода!
Здесь собрались блестящие умы –
Олимпа вдохновители, поэты,
Что в стужу русской матерной зимы
Несли в народ суть истинного света.

Солдат с вокзала. Заскочил пожрать.
Из лазарета на передовую.
Привет, витии! – Хорошеешь, мать?
А я, дурак, за Родину воюю…

Одни слова при нем, когда ушел –
Другие: «Бедный мальчик, как он слеп!»
На переломе век всегда тяжел,
А дверь к свободе открывалась в склеп.

*   *   *

На километры века не считай, рабы условны, летописи лживы,
Стеной отгородившийся Китай лишил себя любви и перспективы,
В Европе спит туманная орда, туменов сорок, этого хватило,
Встречает поезда Караганда, роскошно отрывается светило,
И днем буран, лишь пятнышко с пятак движением склоняется к закату,
Как на подушку старый холостяк, на кабаре швыряющий зарплату,
И гаснет свет, пылинки не видны, хотя летят, от горизонта кружат,
Поземка отменяет все чины, и бабочки-вечерницы недужат,
Какое поле выцвело и спит, безмерное, безвидное, немое,
И амфоры в руках кариатид бездонны нескончаемой зимою.
Но время растяжимо на колках, как полотно, струна, иная память,
И тянется тоской на пустяках, и в ночь покоем одаряет заметь.

*   *   *

Кривое зеркало – другим, беги его пролива,
Бушует шторм, орет благим, цветет в Китае слива,
На смену вех растет бамбук, то нежен, то ужасен,
Улиток бег, мимоз испуг и соловьи из басен!

Житейской стужи обиход, то молодо, то мимо,
Сентиментальный всхлип невзгод короною из дыма,
Горячечных сердечных ран лукавое забвенье,
Не измениться ни на гран, разбить без сожаленья

Отображения химер, порывы, отголоски,
Вернуться в азимут из сфер, и амальгамы плоски,
Поверхность может обмануть – ни омута, ни края,
Ни завершен, ни начат путь, ни вспомнить, замирая,

Слепящих вспышек хоровод, мерцание проема,
И школьный сад, и Новый год, и обещанье дома,
И пыль, и сломанный звонок, и стук нетерпеливый –
Всё, что осталось между строк, вином цветущей сливы.

*   *   *

У смирения полная чашка, через трещину мед,
Хороша из холстины рубашка, чет и нечет не бьет,
То духовно благих многовато, то властитель убог,
Пришлецы проклинали Пилата, очевиден итог,
Распадется сердечная сумка, уксус высох, копье
Усмирит, что подушечка-думка, словно масло в репье,
Эти дни – пастораль акварели, беспросветно нежны,
Возгордившиеся менестрели постарели, смешны,
За порогом возгонка гранита, не миазмы, пары,
Научили культуре ифрита, саркофаг мишуры
Разрастается лесом ли, полем, пионерским баском,
Власяницей смиренью мирволим, подавившись куском,
От гортани до царствия бронхов переход, перехват,
Мы росли и хотели потомков – либо случай горбат,
Либо пар прожигает до кости, разгрызает сучок,
А в глуши тишина на погосте, на копейку пучок,
Разори деревенское лихо, лыко в строку поставь,
Зацветает моя облепиха, только ветку поправь.

*   *   *

Староват оказался попутчик,
Отвернулся на полке и – спать.
Я торчу, как соленый огурчик,
Мне на выход без малого в пять,
Вот и думаю, глядя в затылок –
Как прожил эту жизнь ветеран:
На цирроз не хватило бутылок,
По манерам не слишком тиран,
По работе – былой работяга,
Из завкома да на райкомхоз,
Коммунальщики, брат, не «Осаго» –
День-деньской аварийный психоз.
Дети сыты, одеты, обуты,
Две любовницы, дача, жена,
И ни повода к чаше цикуты,
И гастрит от плохого вина. –
Только водка. Железная норма,
Фронтовые двойные сто грамм.
Райкомхоз разорила реформа,
Землю мэр отдает фраерам.
И в Москву по железной дороге,
За деньгами на сеть очистных,
Что в районе безмерно убоги,
Тот же мэр мог послать и блатных,
Но твой козырь единственный – связи,
По цепочке ты всё еще свой.
На свободу дороги из грязи,
Как когда-то сказал рулевой.

ОЧЕНЬ СТАРЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Тридцать лет назад

Вокруг березы плащ-палаткой
Склонялись линии дождя –
Я целовал тебя украдкой,
И жизнь и вечность погодя,
Ты отвечала неумело,
Нас заливало с головой,
И полночь, оставаясь белой,
Сошлась с дождем на мировой –
Он был теплей твоих ладоней,
И листьев, веточек, стволов,
И сердце жаждало агоний,
И дерево, давая кров,
Взамен не требовало помнить,
И я забыл глаза, черты…
Какой был день? – я помню полночь
И судорогу немоты.

*   *   *

Журналы «Мурзилка», «Веселых картинок» печать,
Не ложка и вилка, но ножик в тумане, скучать
Не хочет, а резать разбухший картон
На розжиг буржуйки – для новых манер моветон.
Возьмем в магазине угля, и березовых дров,
И спичек охотных, и прочих прогресса даров,
Всё в таре, стерильно, искусственно, сплошь парафин,
Как памятник Байрону где-то в районе Афин.
Мы родом из детства, из детских бараков отцов.
Избушка осела, и гниль разошлась от венцов
И плесенью села на старых журналов развал.
Кому теперь дело, что дед мой в войну воевал?

Потом строил дом и пристроил сарай,
Какой-то испуганный бабушкин рай.
Всё вымерзло, – долго ли копится хлам?
Журналы и пара брошюр по углам.

И дом теперь чужд, и дорога прошла через двор,
И папа уехал – не знаю, зачем, до сих пор,
Но в старых домах, заходя, узнаю тот же быт.
Как в фильме солдат говорит – я не ранен, убит.

*   *   *

Прохожий – скатертью дорога не расстилается без слов,
Пусть впереди совсем немного, недалеки покой и кров –
Возьми шесть соток у болота, поставь кирпичный монолит,
Дыши в себя, пока охота, барачный выкормыш Лилит,
В тайге, рябиновым увалом налюбовавшись через край,
Сорви с рассудка покрывало, из двух печалей выбирай:
Одна – не видеть беспредела, установив себе предел,
И только ночь, белее мела, выводит призраки из тел,
Вторая – вся очарованье, двойная радуга миров.
Когда бы не воспоминанье, зачем на памяти покров…

*   *   *

Географии выцвели пятна, до алхимии в Лету века,
Не вращается глобус обратно, не течет по пустыне река,
Не мерцает у кельи лампада, и звезда не горит на посту,
И пастух остается без стада, если долго крадется к кусту,
Тот растет, а затем иссыхает, мертвой влагой омыт до кости.
Как об этом напишут в Китае! – Или в Пензе, Рязани… Прости,
Но воспето не то, что сокрыто – указатели, стрелки, столбы… –
Как недавно плыла Рио-Рита… – а иные напевы грубы;
Но дичает на север дорога, прорастает тайга по оси,
Мне и нужно, по сути, немного – тихий омут, в глуши, на Руси.

*   *   *

Люблю колоратурное сопрано! – серебряным окрашены верха,
Звук падает от форте до пиано, но длится, как волшебная река –
Повсюду повороты, переливы, случайности, разбитые сердца,
То беспокойны звуки, то игривы, и музыке не следует конца…
Но там, куда, казалось бы, навеки уходит, угасая, целый мир,
Как из варяг перебирались в греки, и жизнь перетиралась на пунктир –
Хранится всё, что дорого и тщетно, огня неиссякаемая плоть,
Живущая вне звука незаметно, что ангелы на ветках и Господь.

ВОСПОМИНАНЬЕ

На стенке светится панно, баран да ярочка,
Я пью холодное вино в тени огарочка,
Один, как будто бы со мной побыть и некому,
Сороковой своей весной дорогу грекову
Через Москву тяну, варяг, квартирой братцевой,
Сошел бы на берег моряк с бумажки глянцевой…
То вспыхнет факелом свеча, то чахнет слезкою,
Никчемный день уснет, влача меня за тезкою,
Ильей-Пророком, через все мои пророчества,
Панно на черной полосе, у одиночества.

*   *   *

Искусство бесполезных мелочей, деталей несущественных, пустых,
Вдруг стало средоточием речей, вещей, лучей, сокровищ золотых.
Какой огонь волнует мотылька, что сохранил ночной светильник мой
От тлеющего в листьях уголька, пожара, уносящего домой? –
Стук маятника, мерная пыльца, скользящий мимо взора коридор,
Учитель, что у школьного крыльца рассказывал девятый термидор,
Облупленный, скрипучий секретер, бег яхты к полуострову берез,
Простое разделенье горних сфер на малахит и медный купорос,
Дыхание в окно полярных льдов и встречное – мое – на эту вязь,
Тоска столетних каменных кустов, любовь моя, что плакала, смеясь…
Безветренная тяжесть тишины, смола коры на коже у виска,
Глухое ощущение вины за всё, что донеслось издалека…

*   *   *

А.Д.

Крики восторга, ужаса, сдержанное кхм-кхм,
Звуки в эфире кружатся, делая мир другим.
Палочка-выручалочка – голос, труба, струна, –
Звуки играют в салочки, тонет в песке блесна…

Больно ли им в безмолвии, тихо ли на ветру?
Мир рассекают молнии, – чашу не соберу
Без разговоров запросто свода с огнем, водой.
Не уходи, пожалуйста, рядом в грозу постой.

Много ли этих песенок с нами разделят звук?
Сколько до неба лесенок, молний и радуг-дуг? –
Падают струны влажные, хлещут на свой манер.
Экие мы, брат, важные – ловим дыханье сфер.

Пауза. Нота. Пауза. Грохот и гром вдали.
Сухо мелеет Яуза – шлюзы не помогли,
Невелики излучины там – у болот, в верхах,
Помню, как я, измученный, нес тебя на руках…

*   *   *

Развожу руками – где там ноты в гамме? –
Руки обволакивает звук.
Поднимаясь выше, он всё тише, тише,
Не клавир летит – сердечный стук.
Лей токкату Баха, у детей нет страха,
Больше удивление и смех…
…А в пустой квартире, что уснувшем мире, –
Пыль да полировка под орех.
Отраженья смутны, прихоти минутны.
Ужин. Поясница. Хромота.
От закрытой двери – всякому по вере –
Музыка. Пронзительно чиста.

*   *   *

Хрустит солома в поле и фанера
Веранды, что стоит на чурбаках.
В огонь пойдут комплекты «Пионера»,
Не всё же им ветшать на чердаках. –
Есть в дачном доме уголок под крышей,
От взрослых и от мира далеко,
Где мы бывали в детстве тише мыши,
Сны приходили сладко и легко…
Теперь там хлам – подшивки, телогрейки,
Часть чайника, обрывки проводов,
Сквозь щель видна стрела узкоколейки,
Висит качель из связанных бинтов…
…Пока в печи сжимаются страницы,
Я вспоминаю, как вязал узлы –
Чему еще уже не повториться,
Не вырваться из памяти и мглы…

ДРУГОЕ РОЖДЕСТВО

Перед нами начало,
Это значит – судьба
Укачать укачала,
Да, по снегу слепа,
Не отмерила сроки
И не выткала путь –
Видно, дело в истоке,
А конец – где-нибудь…
Пусть исчерчен огнями
Над тобой небосвод –
Кружит вещими снами
От ворот до ворот,
От шагов к колыбели,
До шагов за спиной…
Снег. Теряются цели.
Как всегда – по одной.
Остается на память
Эта жизнь, этот свет
Тех, кто будет за нами,
Тех, кого уже нет…

*   *   *

Памяти друга

Тянуть кота за хвост, мыть ноги в керосине,
Дышать на молоко, откладывать дела –
Вот юности залог, она горела синим,
И девочка одна… Тогда уже была.
Ночной переполох, девичий, не девичий –
Теперь уж всё равно, тогда был чистоплюй. –
Но – как ее? – любовь? – не бережет обличий! –
И самый смертный грех – что первый поцелуй.
И коль тебе не рад ночной туманный город,
Ступай за пустыри, как будто навсегда.
Зеленого огня дождись у светофора,
Пока идет с небес холодная вода.
Благословен тот век, что мимолетно прожит,
Пора гасить огонь, подводится черта… –
Ну вот и позади всё то, что нам не гоже,
И вечность впереди, да кажется – не та…

*   *   *

Позднее закончилось гулянье.
Зимний вечер. Сумерки окна.
Память умножает расстоянье,
От молчанья ширится зиянье,
Юности сбываются желанья –
Где ты, юность? – Больше не видна.
Помню, было время ожиданий –
Падал в Лету месяц или год,
Смена расставаний и свиданий,
Путаных внахлест переживаний,
Первых о несбывшемся гаданий,
Первых утешений – «всё пройдет…»
Всё прошло. Вот только вечер – вечен,
Выучен за годы назубок.
Как я той зимою был беспечен!
Путь до электрички бесконечен,
Лестница моя без поперечин. –
Поздно спохватился, голубок.

*   *   *

Геометрия Агасфера –
Это шарик, овоид, сфера,
Мерка праха и страха мера,
Кимберлитовый лес –
Что ни ствол, то хранитель тверди,
Синий лед, что приснился Герде,
Органист, обучавший Верди,
Травиатовый бес.
Бесконечность полна изъянов –
Завершение всяких планов,
Деградация в обезьянов,
Умиранье других,
Расширение кругозора
От червя до погонофора,
Приходящая фитофлора,
Больше веток сухих.
Шелестит, что пустыня, память.
И куда ни вернешься – заметь,
Одиночество – душу прямить,
От холма до холма.
Есть у каждого по пустыне –
Отражаясь в небесной сини,
Вижу сеть непрерывных линий,
Что весна, что зима.

*   *   *

Какой роскошный свет из-за окна! –
Предутренний, струящийся волнами.
Желая насладиться им сполна,
Я пристально присматриваюсь к раме,
Поскольку воздух – воздух без примет,
А дерево исполнено узора
И чертит тишиною, как предмет,
Прошедший неестественность отбора.
Скрипи покуда, дерево, тревожь,
Смотри – по обе стороны другое,
Пока и ты за грань не перейдешь,
Как этот воздух, память беспокоя…

*   *   *

Ищи большого братства над пропастью во ржи,
Затем ищи богатства, иди и не греши.
Лови чужие взгляды, перенимай кураж,
Будь апатичен к яду, не торопись в тираж…
О доблести, о славе читай боевики,
А кто-то спит в Варшаве, у Вислы у реки…
Кто перебрался в Краков, кто спрятался в Бомбей. –
А мы ловили раков – что можно взять с детей…
А мы удили рыбу и омут стерегли,
Прошли вратами лимба путем всея земли…

Я знаю, как ударить, и знаю, как отнять,
Как по карманам шарить, без жалости стрелять.
А вот как раствориться, как слиться с талым льдом –
Приходится учиться – учусь с большим трудом.
Еще хочу увидеть – встает над речкой лес.

Учили ненавидеть, да вот попутал бес…

*   *   *

От тоненькой девочки – трещины тень,
От мальчика профиль, от мамы и папы…
Я помню, как выучил слово «ремень»,
Как музыку бросил, и пляжи Анапы,
И взрослых мужчин возле мамы моей,
И женщин, отцу улыбавшихся томно,
А было-то маме чуть-чуть январей,
И горе, что мама танцует, огромно…
Да хоть затанцуйся! – да хоть позвони,
Скажи, что болеешь, но ждешь, что приеду…
Что жаркие, душные, длинные дни
Проходят, как в детстве все мелкие беды.
Что жив дядя Саша (уехала – слег
И больше не встал, без тебя как без мира),
Что сам я уже хромоног, кривобок
И тоже хочу состоять из эфира –
Из света. И мы никуда не спешим.
Так вот для чего у Земли тяготенье:
Мы здесь, и бессмертны, и смертно грешим, –
Но так продолжается это плетенье…

*   *   *

Пальцы не держат рану, розовые фламинго
Клювом мерцают красным, траурным опереньем.
Были дальние страны – родина диких динго,
Сладость любви напрасной, медленное паренье.
Ветер свистит в ухабах. Скорость растет, и рвутся
Жилы мои и струны, освобождая звуки.
Я утону в силлабах, коли не дотянуться
Через прибой до дюны, через любовь до муки.
Розовые фламинго не прилетят обратно,
Черен закатный ветер, неизмеримо бел.
Память хранит картинку – пропасти, дыры, пятна –
То, что рисуют дети, если находят мел.

*   *   *

…А еще говорят – в каждом городе жил
Городской сумасшедший.
Помню нашего – вечно спешил,
Весь слюнявый, отечный.
Кто дразнился, кто камни бросал
В этот профиль козлячий,
Но лет в восемь я встал и сказал:
«Он не может дать сдачи».
И с тех пор года два мы дрались –
За него и привычно.
А потом он ушел – в небо, в высь,
Одиноко и лично.
Помню, санки с собою таскал
Что зимою, что летом.
В драной шапке, окурки искал… –
Только дело не в этом:
Было больно смотреть на него,
Было страшно быть рядом.
Как-то он мне сказал: «Нисево», –
И мы встретились взглядом…

*   *   *

Кружево дыр не просит, но их немало,
Ибо стремленье к небу есть суть подвала,
Камеры-одиночки, что в жерлах лавы,
Не фонаря и бочки – то жажда славы.

Жажда – пустое слово из словаря пиара, –
Праведного больного встретит на воле Мара.
Как хорошо и сладко плыть по волне успеха… –
С калием шоколадка и цианидом эхо.
Чем поверять забвенье? – Нечем. – Тебя не стало.
Словом любви, смиреньем? – Не выношу хорала. –
Волк одинок от века – толку ли в этой боли?
Как говорил калека, жизнь – это «Алкоголи».
Впрочем, и я бываю падок, резов и пылок,
Жду голосов из Рая, весточек из бутылок, –
Мебиус отдыхает, ибо поверхность плющит,
Я тебя отпускаю, перебирайся в кущи,
Сколько веревок тлело, лили дожди упрямо.

Главное, уцелело первое слово – «мама».

*   *   *

Приходит медленная тьма,
Поскольку вечер был недлинный, –
Играют Шуберта в гостиной,
Плывет пространство за картиной,
В которой горе от ума

Смешалось с яблоком и вазой,
И дремлет мирный сектор Газа,
За шторой – бюст и голова
Курчавая, с крылатой фразой:
«Ты кончился, а я – жива»…

Я Вас не видел больше года,
И, значит, вечность пронеслась,
И как распалась наша связь,
Оборотившись в прах и грязь,
Так путает века природа.

И, коль не сумерки, но мел
Границу длит за дно картины,
Дымит не кровь, но кисть рябины,
Дома, коровники, овины… –
И там, за облаком – предел.