Ничего

Этот день был… вернее, отбывал свой бесконечный ноябрьский срок …  Мерно полз от утренней очереди гудков  с заводских окраин, приправленных привычным лязганием кранов промзон – к   вечернему звонку старушки-соседки в «скорую». Скорая вызываема ей по традиции… И по традиции же – обругана самой едкой и добротной русской бранью – после.   Этой крепкой старушенции, которая даже поседела не окончательно – невдомёк, что она сейчас – живей всех живых. Просто поговорить не с кем…. Совершенно не с кем. Да и не о чем – собственно - поговорить. Дни в маленьких городах неотличимы друг от друга. А если б отличались, то это было б катастрофой для флегматичных  местечковых рассудков.  Но общественный инстинкт берёт своё… и нужно хоть кому-то рассказать, какие необыкновенные, какие умные  дети её не навещали уже неделю. Как устаёт её сынуля в своей конторе… до стойкого горизонтально-диванопреклонного пивоприемного положения и как его сожительница – о, позор на старушкину трёхцветно-прилизанную голову! -  сынулю замечательного регулярно  НЕ   ДОЛЮБЛИВАЕТ . Как рассекает эта вертихвостка  общественное мнение городского «бродвея» надвое остроносостью своих (пару лет как вышедших из всех возможных мод)  штиблет. Как на днях послала на три весёлых буквы тощая крашенно-щипанная мымра в сберкассе, соседка сначала благородно  попытается умолчать , потом – взорвётся – всем, что за неделю накопилось. Фельдшеру захочется сделать укольчик – чтоб заткнулась, но НЕ захочется отчитываться за сильнодействующие препараты. Поэтому вежливо выслушает до конца. Укольчик не сделает. Вывалится в дверь медведево. Вызверится. Выматерится в угол. Толстая медсестра колыхнёт желе грудей за поворотом  - и посеревшая за день красно-крёстная карета угловато впишется в поток движений проспекта. Прошуршал ещё день… мышино-полунеслышный, но надоедливый, навязчивый день. День под присмотром глаз, которые хотят смотреть  сквозь стены - запертые в стены эти - короткометражные санта-барбары. День, где если сам не шуршишь, другие могут участковому нашуршать  по-полной – из бдительной подозрительности – чего-то замышляет! Тихо в квартирке… да и рожа нездешняя, худая – проверьте… подозрительный он!   Сами вы – излишне подозрительные.! О, эта местечковая паранойя на непохожесть. Эта фобия непривычности. Фобия того, что изменится что-то. Что почувствуешь – что-то не то. Фобия почувствовать… Боязнь, что душа колкая, что пошевелится неловко и всё внутри окарябает – пускай уж не шевелится лучше,  НЕ БЕСПОКОИТЬ! Но болеть душой   всё равно приходится… как простудой по весне… медленно, напряжённо, скучно некрасиво болеть…  и тогда ты либо изгой, либо мученик… либо и то и другое. Диогеном из бочки смотреть на проходящее и преходящее иногда даже приятно. Иногда даже приятно лишний раз удостовериться, что  желающие растопить замороженный субпродукт, именуемый когда-то твоим сердцем – всё ещё  находятся. Разговор со старыми знакомцами  всегда оставляет лёгкое и слегка одуряющее с непривычки острой человечностью чувство вины. В особенности неловко почему-то каждый раз встретить своего  школьного учителя или первое бывшее не то любовное, не то…    просто -  приключение.  Удовлетворённо – с тем самым  «что и требовалось доказать» - смотришь на филфаковцев у педагогического – так изощрённо – по русски – вкусно и жарко ругающихся НАШИМ наречием, что сердце падает на диафрагму и трепещет на ней пойманным карасём. Смотришь  и думаешь – жизнь – она всё же есть. Хотя и в неположенных местах. Небо на закате так напоминает школьный столовский кисель из порошка – серовато-розовый почти безвкусный – грустный кисель, который после большой перемены всегда оставался один и смотрел брошенно-влажно из  гранёных с обколотыми краешками государственных стаканов.  Почему-то это въелось   - своё и «государственное» - и именно дома с табличкой «охраняется государством» - оГРАФИТТчены  подростками испокон веков … Плохо охраняется государством…  что ли?  Первая любовь почему-то всегда бывает – слишком первой - именно тогда, когда никто из одноклассников  ещё не влюблён, и это – ПОЗОР!  Но зато потом долго и мучительно пытаешься извлечь из себя самоиронию и слегка искрить  – придя на вечер переженившихся выпускников.  Таким свободным и слегка одиноким,  не слишком  влюблённым и не слишком устроенным  объектом завидок, мягко укутанных под слоем предложений познакомить тебя с… ну, с ещё одним таким же, не слишком устроенным или слишком – объектом женато-замужней зависти. Который дольше получаса терпеть тебя и себя с тобой не сможет. И получатся-останутся  в итоге два несчастно-довольных собой человека. Как и было.  Лучше не знакомиться, само найдёт. И не сможет. Ни-че-го. Ничего не сможет случиться, потому что нет ни в чём революционной ситуации. Поверхность ноябрьской реки на безветрии -амальгамирована – не иначе. Ничего большего, чем лёгкая рябь от падения окурка с моста. Просто в полусумерках падает оранжевая звезда, с шипением опускается на зеркало ледяной воды, и волны беспрепятственно расходятся кругами от эпицентра – утончающимися бесконечно расширяющимися концентрическими окружностями… погасшее солнце без-планетной системы идёт ко дну кормить  ершей и плотву. И дай Бог, вам, рыбята, не попасться на яркую мормышку зимних рыбаков.  Пережить зиму на дне загаженной моторками и городом реки – под зеркалом всё не так гладко. Спрячьтесь глубже под свои коряги. Мы ведь тоже спрячемся. Не высовывайтесь лишний раз, прошу…  Мы не высовываемся ведь. Вы тоже можете. Не надо амбиций на спелого мотыля, на аппетитный хлебный мякиш. Довольствуйтесь малым… Тем, что есть на дне. Знаете, жизнь дороже… Жить-то неплохо совсем. Иногда.  Есть что-то в этом моменте, когда неизвестно откуда возникают в мутно-голубом купоросе вечера какие-то слишком жёлтые до оранжевости ещё полуневменяемые неосмысленные глазищи фонарей. Есть что-то в этой жизни, видимо… Раз мы ещё живы. Может и не надо эту душу беспокоить? Вдруг колкая, вдруг повернётся неловко и всё внутри окарябает? Может, и хорошо, что ничего не сможет случиться сейчас в этом городе… ни гудка завода, ни «скорой»… Ни-че-го. 

17.06.2010.