Что происходит в кронах тёмных...

Что происходит в кронах тёмных -
огромных, дышащих неровно,
то кровно прорастает мной...
У зеркала окна ночного
на фоне кухни отражённой
в блестящей глади трёх трюмо,
за лампой формы НЛО -
с тарелкой межпланетной схожей,
за Устемировской картиной
(стог сена у дороги зимней
с луной и парой лошадей
ворующих возможность выжить
среди бурьяна под Токмаком,
торчащим нервно над неровным
голубоватым, розоватым
и взятым коркой ледяной,
с проломами сквозь сердце настом,
то лошади его пробили
копытами, во имя жизни -
не ржать весною жеребёнку
над милым Божеским раздольем,
когда среди зимы погибнут
влюблённые друг в друга эти
он и она -
он весь на страже,
пока любимая склонилась
над сединою пропитанья,
луна
наискосок левее
и выше
крупа жеребца
в муаре паутины
чёрной
средь сини
томной
с матовым
отливом),
абстрактные обои
за созданьем
знакомого художника -
тисненьем
германским явлены:
в оконце
Пенелопы профиль
и рог марала рядом,
и копыто
Пегаса
бьющее по склону
Геликона
дабы явить источник Конный,
и письмо наполовину
сгоревшее в камине
и сердца абрис
в лабиринте греческого лада
узора - дивного
своею простотою всеобхватной,
высотный дом с бойницами в ночи
горящими взнервлённо,
непокорно,
до рассвета
и многое другое -
на обоях
с ромбами, квадратами,
прямоугольниками,
разветвлениями линий
с загибами
и выходами в небо
предполагаемое
там, где взгляду -
тесно -
найдёте вы,
когда вам это
будет интересно -
в обыденном
увидеть чудо,
не буду утомлять
читателя -
посуды керамической,
блестящей
описанием -
наименований
девять:
огромное,
орнаментированное
по-казахски блюдо
для плова, бежбармака
и "Наполеона",
два кувшина
с кружками -
по две на каждый -
в грузинском стиле,
один украинского типа -
сам по себе
и ваза для цветов -
огромная -
бутон татарника
напоминающая формой
с цветами-пальмами
похожими на водоросли
у заморских островов,
на танец марсиан
у озера лесного
за Уралом -
с азиатской стороны,
всё это на плацдарме
гарнитура, что из Польши
родом -
на самой верхотуре,
кроме блюда,
висящего годами на стене,
дверной проём алма-атинский,
а так же холодильник из Белоруссии -
отражены
в трёх отделеньях пластиковой рамы белой -
из Китая -
на тёмной глади моего окна
и через всё я вижу волхвование деревьев -
их движенья,
их замирания
на миг,
их наважденья,
их пантомимный ропот,
их громаду
живую,
ищущую взгляда
родственного
сквозь стекло
и мысль, что их
присутствия живого -
замечать не надо
солдатам отделения
наземного -
объединяющего мёртвых
на ощущения
и проявленье чувств,
корней древесных
не осилившего ада,
корней культуры
кругосветной
не коснувшегося Летой -
не остужающей
глубинной
памяти поэтов
Кедроном
омываемых
рассветов...
В одном из них существовал я зримо,
ощутимо,
музыкально,
живописно,
там были губы девочки
во тьме -
о смелости моей
они шептали мне,
а я был робок...
Клубникой пахло
собранной с полей
родного края
и травой высокой
мной скошенной
у паутины тропок,
опоясавших холмы
("прилавками" у нас их называют)
предгорья Алатау.
Мы были тишиной
и темнотой,
мы были слухом-
зрением
нетленным
духа
вездесущего любви
насущной,
той, что хлебом
неба является везде,
всегда,
для всех.
В ночное уходил табун -
один из всех,
косивших сено
в том колхозе
городских
я не был сброшен
в придорожные кусты
на повороте
серпантинном
дороги горной -
без седла
я усидел -
доверившись
той памяти,
что в генах
моих кричала мне
о древних саках -
я левою рукой
вцепился в ухо,
а правой в гриву
самого брыкливого
коня,
что специально мне
подсунули подростки
из колхоза,
такие же, как я
по возрасту,
но с опытом иным -
не городским,
я впился пятками
в бока -
железным обручем
представив свои ноги,
а корпус
сделал плавным
продолжением хребта,
идущего галопом
жеребца -
я в скифа превратившись
стал кентавром
и губы девочки
не зря шептали
мне
о смелости моей,
но я был робок
на иное -
я так и не сумел
поцеловать те губы -
из сердца не уходят,
держат на узде
то время
с пением цикад
и запахом навоза,
и свежескошенной травы,
и азбукою морзе световою
астрального происхожденья
стоит голову
лишь запрокинуть
в зодиак
того расположенья
и в пространстве
и во времени...
О, как
я благодарен
корневым
и ствольным,
и кронным
откровеньям
всех дышащих
во мне живою
жизнью -
по быту
не по бытию -
утрат...
Стал тополем
за этим вот окном
весь я
и имя ему - память
ощущений,
присущих небу и земле
природы человеческой,
вне опошлений
и омертвений,
что правят всеми
не подключёнными
к процессу роста духа -
сквозь бездну смерти
ждущей всех живущих
с самого рожденья...
Расту вовне -
туда,
где улыбнуться мне
однажды навсегда
все мои явно светлые,
не отданные мною яви
тёмной -
грёзы.
Да повторится многое -
не всё -
для всех в едином -
не для одного.
О если б мне тогдашнему
меня сегодняшнего показали
сказал бы я:
"Не знаю я его!"
Я счастлив чащами
нагромождений
образа на образ -
никто из смертных не проходит лабиринта до конца
и не пытаюсь своим взором пронзить великий замысел Творца -
Он обволакивает, обнимает существо моё небесно-земляным и кронно-корневым простором -
шелестом листвы, как коридором иду повтором биллионнородным,
впитываясь в волшебство ухода от распила тайн святых на доски
и расклада их по полкам толка неживого
вздором мира представлений плоских.
Жизнью вхож я в жизнь, которой - только на себя похож,
как взятое отдельно дерево любое,
впадающее в кругосветную, вневременную, лиственную дрожь -
бессмертьем продолженья роста повсеместного -
всего, что не обнять руками,
не понять мозгами,
но стать корнями
и зелёным пламенем
гореть под облаками
на нетленной сини,
быть знаменем
живым всего живого -
это можно
душой тревожной,
дружной с сердцевидными,
как мордочки лисичек,
языками
древесными,
пророчащами вечность
человечности,
с живыми выжившими истинами путевыми
говорящими,
как вехи
эха,
рождённого не нами,
но куполом ветвящимся
голосовые связки пережившими
родными людям голосами
ставшего.
Люблю деревья я, как любят сказки.
Что происходит в кронах
тёмных,
огромных,
дышащих неровно? -
Они вылепливают душу,
они сердцам
являют зримо,
то, что вне чувств -
неуловимо,
в них сердцевина
всех искусств.
Они живое лишь тревожат.
У них учился жизни стих,
врастающий в то, что любимо,
дыханьем истин прописных.
Вне формул мёртвого расклада -
ажурных образов громада -
морским прибоем скалы точит
расставленных всезнаньем точек
над безднами небесных тайн.
Мой край - готовность верить чуду
живого роста через груду
приказов: "В срок свой умирай
здесь на земле и в рай ступай!" -
Такой же мёртвый, как наука -
считать по граммам и по штукам.
Стихи мои - иная гамма -
проломленная ростом рама
готовых форм.
Строка упрямо
сквозь данность ждущего погоста,
как Бог даёт -
вовне растёт,
как сад грядущего реформ.
Смерть тела - духа верный корм.
Всё очень,
даже очень - просто -
спокойной ночи
знаки ГОСТА!

Досылка:

Без листьев не бывает перегноя,
без перегноя не бывает листьев -
простые мысли,
что до выси
таящейся за ними?! -
Она по своему растёт
в отдельном
каждом -
духовной жаждой
с истиною - не одною,
ветвящейся в могучем
беспредельном...
Я счастлив откровеньями моими -
в надкронном, подземельном -
о которых, лучше мертвецам не знать.
Живая жизнь в безвременьи
с мембраной хрупкого, но дышащего темени -
моя тетрадь,
в которой узким коридором темени
реальной
убиваются сомнения
в существованьи
сферы ирреальной
и это - гениально,
как явленье
над прахом -
небо обнимающих растений
с их корневой
системою астральной...