Caхарница

                "Проклят злословящий отца своего  или матерь свою" (Второзаконие. 27:16)

Вчера отец опять пришел пьяным. Мы сидели на кухне и ужинали когда входная дверь открылась и его тяжелые шаги раздались в прихожей. Разговор наш мгновенно прекратился и каждый из нас стал прислушиваться к его движениям. Мое воображение мгновенно начало преобразовывать слышимое в видимое: войдя, он плюхнулся на стул, стоящий рядом с дверью и принялся снимать ботинки. Снимать их руками было тяжело, так что он решил сделать это с помощью ног. Стянув ботинки наполовину, он начал трясти ногами, пытаясь сбросить их. Разделавшись с обувью, он перешел к верхней одежде. Едва он успел снять куртку, до нас донесся звук падающего на пол тела. Первой из-за стола встала мать. Когда она вышла из кухни мы с сестрой молча посмотрели друг на друга. «Скотина», - послышался из прихожей ее голос. Затем до нас донеслось шуршание одежды – мать пыталась снять с него остальные вещи. «Тварь», - снова услышали мы ее голос. Я встал из-за стола и направился в прихожую. Отец лежал на полу, один ботинок валялся у его левой ноги, а другой – у правого уха. Рукава куртки торчали из под его грузного тела. Мать резкими движениями пыталась снять с него свитер. Сзади послышались шаги сестры. Она подошла ко мне вплотную и встав на носочки стала разглядывать происходящее, касаясь подбородком моего правого плеча. Закончив со свитером, мать перешла к брюкам. Присев на корточки, я приподнял отцу ноги, чтобы ей легче было их снять. Оставив его в майке и панталонах, которые он всегда надевал зимой, мать направилась в спальню. Вернулась она с подушкой и одеялом в руках. Опустившись на колени, она стала подсовывать подушку отцу под голову. «Дай под голову подложу!», - громко сказала мать в ответ на его ворчание. Разобравшись с подушкой, она накрыла отца одеялом, выключила свет и вышла из прихожей. «Пойдемте, чего тут стоять?», - сказала она, минуя нас.      
Последовав за матерью, мы вновь оказались в кухне. Аппетит был уже не тот. Немного поковырявшись в тарелке, я встал из-за стола и пошел к себе в комнату. Уроки в этот вечер я делать не стал. Посидев около часа за письменным столом, на котором были разложены раскрытые учебники и тетради, я встал, разделся, выключил свет и лег в постель. Уснуть я очень хотел, но не мог – громкий храп отца напрочь отбил недавнюю сонливость. Мать с сестрой все еще были на кухне, тихо разговаривая. Надеясь, что сон снова придет, если немного подождать, я закрыл глаза и накрылся с головой. Уснуть мне все же так и не удалось.
Спустя некоторое время я услышал, что отец встал. Шаркая по полу ногами так, словно на них были надеты огромного размера валенки, он прошел мимо моей двери. Много времени, чтобы догадаться куда он направляется мне не потребовалось. Через пару секунд, подтвердив мою догадку, отец открыл дверь в туалет. Включенный на кухне свет говорил о том, что мать еще не спит. Затем, не спустив  воду, отец вышел из туалета и направился на кухню. «Ты глянь на себя-то, - сказала мать довольно громким шепотом. – не стыдно?» - «Дай пожрать че-нибудь», - произнес он в ответ усталым хриплым голосом. «Макароны будешь по-флотски?..» Судя по звуку передвигаемой посуды, отец не отказался. В кухне наступила тишина. Я достал с полки, которая висела над кроватью, свои наручные часы. Они показывали половину третьего. Внезапно с кухни раздался звон бьющейся посуды. «Чего делаешь-то?!», - услышал я голос матери. Наступившую снова тишину нарушал лишь треск макарон на сковороде. Мне хотелось узнать, что произошло на кухне, но мать не любила когда мы присутствовали при «отцовских гастролях». Единственным способом увидеть последствия произошедшего был поход в туалет. Я встал на пороге, взлохматил волосы и, сделав сонное лицо, вышел из комнаты. Осмотр кухни длился не более двух секунд, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы создать полноценную картину произошедшего: решив не обременять себя уборкой посуды со стола, отец просто смахнул ее на пол. Когда я проходил мимо мать уже начала подметать разбитую утварь. Среди кусков уничтоженной посуды я успел заметить осколки сахарницы, которую подарил ей на день рождения. Войдя в туалет, я закрылся и сел на корточки опершись на дверь спиной. Закрыв глаза, я увидел перед собой разбитую сахарницу. Разбитая на три части, она балансировала в темноте. Открыв глаза, я снова встал на ноги. Несмотря на отсутствие природных позывов, в туалет я все же решил сходить. Повернувшись к унитазу, я невольно окинул взглядом углы туалетной комнаты. Они были мокрыми. В памяти всплыли (теперь я знал чем) забрызганные штаны отца и слова матери: «Ты глянь на себя-то, не стыдно?» Закончив удовлетворять свои довольно скудные естественные потребности, я спустил воду и вышел из туалета. По пути в свою комнату я снова окинул взглядом кухню. Отец ел, низко наклоняя голову над сковородой, а мать мыла посуду. Войдя в комнату, я сразу же лег в постель. Меня одолевала злость. Мысль о разбитой сахарнице не давала покоя. Это была мамина вещь! Кто дал ему право прикасаться к ней? Портить ее! Окончательно разозлившись, я два раз ударил кулаком по кровати. С каждым ударом я шепотом повторял одно и то же слово: удар «ГАД!»  гудение пружин, удар «ГАД!» гудение пружин. На пороге появилась мать. «Ты чего тут делаешь?», спросила она. – «Ничего», - ответил я, не глядя на нее. «Давай спи. В школу завтра рано».
Утро выдалось не из приятных. Сильный ветер так и лепил на лицо ненавистные коже снежинки.         В школу мы с сестрой всегда ходили вместе. По пути мы часто болтали, но сегодняшний поход получился на редкость молчаливым. Единственными моими словами стало повествование о разбитой сахарнице. Сестра ничего  на это не ответила. Она лишь крепко сжала губы, шумно выдохнув носом.
Пройдя в класс, я, не пообщавшись с друзьями (которых все равно было не очень много) сел на свое место. Для меня, как для человека, не приготовившего ни одного урока, этот день выдался довольно удачным. Меня ни разу не спросили, ни с места, ни у доски.
Когда звонок сообщил об окончании последнего урока, а учитель покинул класс, я сразу же направился в раздевалку. В отличие от других мальчиков, я редко задерживался в школе после уроков. Кто-то из них оставался поиграть в баскетбол, кто-то ждал времени начала той или иной секции, а кто-то просто потрепать языком. Посреди раздевалки стоял огромный книжный шкаф, деливший ее на две комнаты. Одна из них была предназначена для одежды, а другая, попасть в которую можно было лишь сквозь узкий проход между стеной и тем самым шкафом, стояли не пригодившиеся когда-то нашей классной комнате парты. Именно там и собирались все желающие померяться силами в эрудиции, пошлости и остроумии. Комнату для одежды я посещал часто, а вот ту, что находилась за шкафом, мне довелось посетить лишь раз – когда я в компании других ребят заносил туда те самые непригодившиеся парты. Одевшись, я покинул раздевалку и направился к выходу из класса. Спустившись по лестнице на первый этаж, я полез в карманы куртки, чтобы надеть перчатки. Мгновение спустя я остановился. Была бы у меня одна рука, я бы не сильно расстроился из-за того, что одна из перчаток в карманах куртки отсутствовала. Но поскольку их было  две, на расстройство я имел полное право. Я часто терял вещи из-за своей рассеянности. Если бы всю утерянную мной во время учебы в школе одежду можно было вернуть, получилась бы неплохая гуманитарная помощь для маленькой страны, находящейся в тяжелом финансовом положении. Поиски в карманах куртки результата не дали. Вернуться в класс и найти перчатку на полу раздевалки стало моей последней надеждой. Войдя в раздевалку и увидев перчатку, валяющуюся в углу, я вздохнул с облегчением. Огромный камень с моей души упал прямо на киностудию, работавшую над фильмом о том, как я получаю в тык за очередную вещь, щедро пожертвованную школьным уборщицам. Беседа по другую сторону шкафа была в самом разгаре: «…а потом он говорит, че ребят девки-то у вас есть знакомые? Ну мы ему такие, типа, есть, пошли. А он такой спрашивает, сиськи-то большие у них?», - последние слова вызвали оглушающий хохот. «И че, пошли?», - спросили у рассказчика «Да, куда пошли дурак шоль? Там же и остались. Он весь вечер с нами сидел. С ним еще один алкаш какой-то был. Мы над ними до смерти ржали. Они друг с другом обнимались, танцевали, целовались. Нам денег давали. Мне алкаш тот 50 рулей дал, а Комара отец Диману стольник целый.»
Поскольку никому среди учеников моего класса кроме меня фамилия Комаров не принадлежала, догадаться о том, чей отец стал темой для всеобщего обсуждения было не трудно. Подняв перчатку с пола, я вышел из класса и направился домой.
Дома была только мать. Войдя в кухню и включив телевизор, я сел за стол. «Кушать будешь?», - спросила она и поставила суп на плиту, не дожидаясь ответа. – «Не, я в школе ел», - соврал я. – «Ладно, тогда потом все вместе поедите», - сказал она, и взгляд ее застыл на кастрюле. Вытянув руку, я выключил плиту и спросил: «Ма, а взрослым быть тяжело?» Она очнулась и, пожимая плечами, произнесла: «Ну как сказать тяжело? Потяжелее конечно чем в детстве.» - «Понятно», - ответил я, вставая из-за стола. Подойдя к матери, я поцеловал ее в щеку и обнял. Она гладила меня по затылку, восхищаясь какой большой я у нее вырос, а я, положив голову ей на плечо, смотрел в мусорное ведро, где посреди вдребезги разбитых тарелок лежали осколки маленькой сахарницы.