На белом одеяле января. Венок сонетов

Мадригал, написанный Михаилом Юдовским:

В январском ощущается подвох.
Безжизненность не помнит об обидах.
Оцепеневший город сделал вдох,
Но, кажется, боится сделать выдох.

Меж зданьями холодный воздух сжат,
Как узкая река меж берегами.
И в поднебесье стаями кружат
Молитвы, недопетые снегами.

Я узнаю рассыпавшийся слог,
Я стал и сам отчасти односложным.
Я подменил прологом эпилог,
Неправедное путая с безбожным

И собственную тень боготворя
На белом одеяле января.

Далее мой венок:

1
В январском ощущается подвох,
подспудное, подснежное, изнанка
молчания – уму переполох,
что тишина, как нудная шарманка

одной и той же ставнею скрипит,
одним и тем же сном тебя тревожит,
всё тем же бледным фонарём сквозит,
и сумерки окна пронзить не может.

И пребывая в этой тесноте
к звучанию надежды слух теряешь,
и длясь, и повторяясь сам в себе
себя же постепенно забываешь.

Являя смерть в однообразных видах,
безжизненность не помнит об обидах.

2
Безжизненность не помнит об обидах.
Живому тоже помнить недосуг.
Но раненые – как кариатиды
всю тяжесть боли держат навесу.

За всё, что есть, обидой зацепиться
больное место так и норовит.
Покуда злая рана исцелится –
болит, стреляет, дёргает, кровит…

Актёр не помнит про больную ногу
пока его не вынесут в антракт.
Лукава боль. И надо ей немного –
чтоб только сердце пропустило такт.

Беззвучие контузии. Оглох.
Оцепеневший город сделал вдох.

3
Оцепеневший город сделал вдох.
На пробу сил, но результат не ясен.
Ещё во сне поэта пара строк.
Ещё в зерне благословенный ясень.

Окончен вдох. Без паузы бы взять,
используя алхимию дыханья,
энергию любви, чтоб очищать
всю грязь и дрянь до белого сиянья.

Но нечем взять новорождённый крик
из-под громад тяжёлого бетона.
И покрывает снег безмолвный блик,
отброшенный от всех окошек дома.

Глухонемея, мокнет солнце в рыбах.
Но, кажется, боится сделать выдох.

4
Но, кажется, боится сделать выдох
и слить своё  дыхание с весной,
чтоб растворить свой яд в её флюидах
и поразить обидою двойной.

На самом деле просто стать боится
игрушкой ветру, небу и дождю,
дурацкой вещью, что кому-то снится
меж фонарями вечным де жа вю.

Свились тела антенн с ветвей телами.
Рисунок танца в лужах отражён.
С туннелями, дворами и стволами
так скомкан, тесно смят, переплетён,

что стиснутые  тормоза визжат.
Меж зданьями холодный воздух сжат.

5
Меж зданьями холодный воздух сжат
в смирительные белые одежды.
Оранжевыми пятнами лежат
дрожащие оконные надежды.

С утра стеклянны лужи и глаза.
Меж фонарями звёзды непроглядны.
Неоновая злая бирюза
слизнула небо с воробьём нескладным.

Но что с того… неведомая власть
уже владеет будущим раскроем –
в изнанках заблудиться и пропасть
предписано холодным снежным роям.

Течёт мой выдох между  облаками,
как узкая река меж берегами.

6
Как узкая река меж берегами
течёт мой голос между «да» и «нет»,
как отрицанье смыслов меж губами
события подчёркивает след.

Течёт звезда по памяти вниманья
или несутся листья вдоль реки –
мгновения последнего свиданья
останутся навечно коротки.

Запомнит тело музыку движенья
вкус вишни, долгую надёжность рук.
Чтоб ни было потом, судьбы вращенье
не в силах это выкинуть за круг.

На круге вечности они лежат.
И в поднебесье гроздьями висят.

7
И в поднебесье гроздьями висят.
и на ветвях сидят, галдя и гадя,
грачами, галками. И память бередят
чужими пониманиями глядя.

Они же возле света жадно вьются,
ища как заменить меня собой.
В виски мои, так страшно, глухо бьются,
и бесконечно длится этот бой.

Желая стать наследниками рая,
толкаются и топчут у дверей,
как будто бы совсем не понимая,
что по дыханью узнаю зверей,

жующих нашими же голосами
молитвы, недопетые снегами.

8
Молитвы, недопетые снегами
теперь несут кораблики и сор,
отправленных ребячьими руками
с проезжих автомагистральных гор.

И я отправлена не понарошку
вытряхивать с изнанки небеса
и удивляться плесневелым крошкам
посыпавшим из старого письма.

Сухие стебли пересохших строчек
потопы слёз вздымают из глубин.
Так, препинаясь запятых и точек,
тону в абзаце пауз и причин.

Ревизия – и подвожу итог –
я узнаю рассыпавшийся слог.

9
Я узнаю рассыпавшийся слог,
читаемый с конца, как и с начала,
растёртый между жерновами строк,
которые молва насочиняла.

Так в зале ожидания бежит
одна и та же голубая строчка, –
надеется, что может быть лежит
и ждёт её за горизонтом точка.

Значенья звуков скрыты в глубине
не достигаемой её вниманьем,
немым и обеззвученным вполне
беспомощных нулей пересмыканьем.

Бессмысленна мольба о невозможном –
я стал и сам отчасти односложным.

10
Я стал и сам отчасти односложным –
простой бутылки Мёбиуса дном,
хоть раньше и казалось невозможным
составить мнение своё о нём.

Стремиться ли и дальше к упрощенью
до ленты, не имеющей конца?
Дай только волю этому стремленью –
бесцветным фоном съёжится весна,

и спрячется в пыли за пианино,
где эхо спетых и забытых слов
не делится на атомы, нейтрино,
а просто чувствуется телом снов…

Так, развязав последний узелок,
я подменил прологом эпилог.

11
Я подменил прологом эпилог,
намеренно играя с повседневным
безумием, и отбываю срок
и пересчитанным и бесполезным.

Но это очищенье – соль и суть
урока злобы, выросшей с испуга
что встану я опять на ложный путь
и не узнаю дорогого друга,

что спутаю послание твоё
с телесной болью и небесным громом
что под стернёй не выищу жнивьё
и домовину посчитаю домом…

Так трудно перечесть простое в сложном,
неправедное путая с безбожным.

12
Неправедное путая с безбожным,
с водой готовы выплеснуть дитя
движением пугливо осторожным,
как будто бы о будущем скорбя.

Как будто бы различными словами
различье в сути можем передать,
без памяти, что теми же устами
когда-нибудь придётся выдыхать

все рабские слова о соглашенье
с безумьем заигравшихся  лгунов,
листающих молитвы о смиренье
в гроссбухах у смиреннейших купцов,

привычно продолжая от нуля
и собственную тень боготворя.

13
И собственную тень боготворя,
значительным отброшенную телом,
темнеющую явственно не зря
на чём-то ослепительном и белом,

уходим в тьму зафонарелых спин,
в неоновые зеркала витрины,
где силуэты женщин и мужчин
лишь повод к бытию, а не причины.

Но если, оборачиваясь тьме,
не разглядеть тела и отраженья,
составленных в впотьмах и на уме, –
то это значит сила притяженья

слила две тени мимо фонаря
на белом одеяле января.

14
На белом одеяле января,
разглаженном на краешке сознанья,
без памяти все памяти коря,
покинутые тают ожиданья.

Простить им горечь, шрамы и слова,
и, выучив урок, освободиться.
О, как над нами вскинется трава.
Как засинеет утренняя птица!

Всё, чем владею я – владеет мной
и строит тело сообразно сроку
и требует вниманье и настрой
на лад звучанья своему уроку.

согласно орфоэпии, мой бох –
в январском ощущается подвох...