Пиросмани

Один из открывателей и первый биограф художника Кирилл Зданевич :

"Пиросманашвили встретил женщину, которую полюбил на всю жизнь. Певица и танцовщица из кафешантана, француженка Маргарита, красивая и изящная, поразила воображение Нико. Он не мог прийти в себя от изумления, Марго казалась ему "прекрасным ангелом, спустившимся с неба". Счастливый Нико с радостью отдал свое сердце и, не раздумывая, все свое состояние. И тогда огромные черные глаза мадемуазель Маргариты последний раз взглянули на Нико; она навсегда исчезла, разбив жизнь художнику".
Со временем эта история приобрела популярность (о Маргарите знает едва ли не каждый, слышавший про Пиросманашвили) и обросла увлекательными подробностями. Главная из них - возы цветов, которые он дарил любимой.


Паустовский, не раз писавший о Пиросманашвили, в своем раннем очерке назвал Маргариту ничтожной артисткой: "Маргарита была рыжей, грубой и жадной женщиной, помыкавшей Пиросманом. Она поносила его и считала идиотом". Позже он отнесся к актрисе снисходительнее. Он описал, как однажды к дому, в котором жила Маргарита, стали съезжаться арбы с цветами, и цветами была завалена вся улица, и как Маргарита надела "свое самое лучшее, самое богатое платье и тяжелые браслеты, прибрала свои бронзовые волосы и, одеваясь, улыбалась, сама не зная чему", пока, наконец, к ее дому не подошел Пиросманашвили, решивший так отметить свой день рождения, и она впервые открыто поцеловала его, не скрываясь от людей, и проч. Здесь этот эпизод отнесен к тому времени, когда Пиросманашвили уже разорился, и приобретение такого количества цветов выглядит немного загадочным. Правда, сам Паустовский отметил, что не придавал "чрезмерного значения... сугубой подлинности. Пусть этим занимаются придирчивые и скучные люди".
В очерке Виктора Шкловского Пиросманашвили продает молочную лавку и на вырученные деньги покупает "все цветы в Тифлисе и все цветы, которые росли под Тифлисом, и все цветы, которые пришли в Тифлис на поездах", нанимает аробщиков, которые заваливают цветами улицу перед гостиницей, где остановилась Маргарита, сам же отправляется пировать и в разгар веселья получает записку: "Приходите сегодня вечером", - но так увлечен, что не может уйти.
Римма Канделаки рассказывает в своей обаятельной повести о том, как в течение часа в гостиницу, где жила Маргарита, слуги несли корзины с цветами, закупленными в ортачальских садах влюбленным художником, и о том, как он читал ей вслух стихи Николоза Бараташвили "Ты самое большое чудо божье...", и о том, как, наконец, однажды Маргарита исчезла.
Эти рассказы - явная легенда, или, точнее, несколько вариантов легенды, восходящих, вполне возможно, к одному источнику. Существует свидетельство о том, что рассказ о любви Пиросманашвили и возах цветов - не что иное, как одна из импровизаций замечательного режиссера К.Марджанишвили, рассказанная им в кругу друзей.

.
Что же было на самом деле? Или: что же могло быть на самом деле? Вряд ли мы сможем когда-нибудь судить об этом вполне достоверно. Актриса Маргарита действительно существовала и была известна художнику. В 1909 году он написал картину "Актриса Маргарита". Эта картина, одно из лучших творений Пиросманашвили, примечательна, даже необычна.

.

Во всех изображениях женщин - будь то крестьянка, проститутка, кормилица, дама - слабо выражено личное отношение, и особенно какое-либо чувственное начало, то начало, которое не раз согревало женские образы в мировой живописи. Это не аскетизм, преодолевающий чувственность, и не ханжество, от чувственности отворачивающееся. Его отношение к женщине не подразумевает чувственности, оно по преимуществу духовное, а не плотское. "Когда я пишу погибших ортачальских красавиц, я их помещаю на черном фоне черной жизни, но и у них есть любовь к жизни - это цветы, помещенные вокруг их фигур, и птички у плеча. Я пишу их в белых простынях, я их жалею, белым цветом я прощаю их грех".

.


Тифлис времен Пиросмани - удивительный город. Уже не такой, каким полвека назад его видел Пушкин, он стал, быть может, еще удивительнее. На Азию он смотрел Европой, на Европу - Азией.

.Европа властно захватывала город. Но Азия сопротивлялась. Чем выше поднимались в гору начерченные по линейке улицы, тем сильнее они меняли направление, подчиняясь произвольностям рельефа: уходили в балки и в овраги, расползались по сторонам, и тут снова лепились друг к другу домишки, и к некоторым была дорога только пешком. Дома, честно возводимые под ренессанс, становились азиатски причудливыми - с тонкими деревянными колонками, узорчатой резьбой, раскрашенные ярко - в зеленый, золотистый, голубой, кизиловый цвета, опоясанные длинными деревянными балконами (ах, эти тифлисские балконы!), - они были уже не Азия и не Европа, они были - Тифлис, город, покорявший всех, кому выпало счастье его знать, а более всего поэтов: "Он малиною кровель червивел И, как древнее войско, пестрел" (Б. Пастернак); "Карабкаясь почти отвесно, Держа дома поверх домов, - Цветной, нагроможденный тесно Чудесный город детских снов... Как деревянный флот крылатый, Летавший только в старину, Балконы бедные - в богатой Резьбе - обсели крутизну" (Вл. Державин); "Я еще не видел такого путаного, пестрого, легкого и великолепного города, как Тифлис" (К.Паустовский) .


.


Тифлис, этот удивительный - щедрый и артистичный - город, умел бывать необъяснимо жестоким ко многим из лучших своих сыновей.В этом городе, где все привыкли знать всех, где имена актеров, писателей, художников, певцов были достоянием толпы, знавшей их в лицо и называвшей по именам или прозвищам, издавна бытовало некоторое суетное пренебрежение "своим", исконным, рожденным собственными буднями. Это "свое" должно было вознестись очень высоко и получить самую лестную оценку со стороны (в Париже, Мюнхене, Милане или хотя бы в Петербурге), чтобы ему, наконец, поклонились и дома.В этом городе, где потребность выражать себя в творчестве почти сравнялась с потребностью есть, спать, утолять жажду, где уличный разносчик мог соперничать в выразительности пластики, мимики, жеста с популярным комиком, а простая горожанка в грациозности - с танцовщицей, где перебранка на базаре может звучать как театральный диалог, где каждый третий - художник, или поэт, или музыкант, и по крайней мере каждый второй поет как профессионал, привыкли почитать художественный талант за нечто само собой разумеющееся, обыденное, а искусство - за естественную часть повседневной жизни, как бы и не требующую какого-то особого внимания, особой заботы.