Я в вас, кажется, влюблён, Иоанна Аркад-на. Стр20

 (Начало этой лав стори - в миниатюрах "Павлин", "Денис- солнечный день" и "Экзамены". Страницы Иоанны 17-19). Приятного чтения!

*   *   *

Дома она будет упиваться драгоценным своим страданием, пока Павлин к ним не заявится как ни в чем не бывало.

- Котлетами угостишь?

Немыслимое его оперение брошено на стул, снег на воротнике рыжей куртки быстро темнеет, набухает бисеринками влаги.

- ЗдОрово метет. Ну что, без "хвостов"? А у нас - видала бардак? Этот твой Маврушин...

Будто не было ни долгих дней молчания, ни метнувшегося прочь взгляда, ни роковой девицы, ни ее руки на плече. Он улыбается.
Денис - солнечный день.

Яна жарит на кухне котлеты. Первые в жизни.
Мама и соседка ещё на работе, проконсультироваться не у кого.
 Яна - первооткрывательница. Заново, в муках изобретает котлеты.

Время остановилось.
 Кухня напоминает лабораторию алхимика, где Яна экспериментирует с составляющими - куском окаменевшего в авоське за окном мяса, такой же окаменевшей булкой, которая никак не желает размокать, и свирепой луковицей, которую Яна додумывается зачем-то тереть на тёрке.
Пропахшая чесноком и луком, перемазанная мукой, зарёванная и полуослепшая, штук десять превратив в пюре, Яна, наконец, создаст три румяных, сочных, аппетитно благоухающих шедевра, достойных уст Дениса Градова.

Шедевры, разумеется, пересолены.
 Яна бухает на стол сковородку и вытирает фартуком руки.
 В зеркале гардероба отражается растерзанная котлетной битвой Яна и нахальный гость, к ногам которого она приносит добычу.
На неё ноль внимания, развалился в кресле, погружён в чтение.

Он добрался до её джиннов!
 В руках у Павлина пухлая серая папка. Папка рассечена пополам, мелкоисписанный листок падает на кипу других уже прочитанных.
 Лицом вниз, плашмя, как убитый.

Её джинны!.. Так, наверное, чувствовал себя Кащей, глядя, как хрустит в пальцах Ивана-царевича яйцо с кащеевой душой.

Их глаза в зеркале встречаются. Заорать, вырвать папку... Одно его неосторожное слово, движение...

Павлин улыбается как ни в чём не бывало, потягивается. Будто так и надо - хватать без спросу чужие рукописи да ещё улыбаться, будто так и надо.

- Зачитался, - Денис захлопывает папку. - Особенно со слепым здорово... Когда он воздушные шары покупает. И с тёткой в парикмахерской, и вообще...

И вообще я в вас, кажется, влюблён, Иоанна Аркадьевна.

Такие светлые прозрачные глаза - взгляд Яны разбивается об их прозрачность, как птица о стекло.
Ну и шуточки.
 Она сбита с толку и даже забывает про папку.
 Бестактный, чудовищный поступок Павлина и это его дурацкое признание на фоне поглощения котлет и болтовни про какую-то французскую певичку, приезжающую в Москву с гастролями, не только не отталкивает её, но как бы расцвечивает Павлина новыми, ещё более ядовитыми и притягивающими красками.
 Чем ядовитей, тем притягательней.

Яна в полном смятении, и сознаёт это. А тут ещё котлеты пересолены, и Павлин подумает Бог знает что.
И сама она, внезапно онемевшая и отупевшая, никогда не слыхавшая про эту певичку, и в старом халате в муке, не имеет сил встать.
 А на кухне давно кипит чайник.

 Поворачивается ключ в замке - это пришла мама. Они не виделись две недели.
 Мама врывается в комнату, замёрзшая, стремительная, пахнущая снегом, как сама метель, и плевать ей на Павлина.
 Холодные губы и руки обжигают раскалённые щёки Яны.

- Ма, да ладно тебе... Ну сдала, сдала, всё хорошо. Потом, ма...

Всё в ней протестует против этого стихийного бедствия - вторжения матери.
 Сидеть с Павлином, чтобы он пожирал пересоленные котлеты, пил чай, трепался ...
Лишь бы можно было молча выкладывать на клеёнке узор из хлебных шариков.
 И чтоб взгляд взлетал и падал, взлетал и падал, разбиваясь каждый раз о ласково-прозрачный ледок его глаз.
Воробей, бьющийся в оконное стекло.

Но всё рухнуло. Павлин спешит - у него вечером съёмка. Будут снимать танцы в клубе. Он приглашает Яну, если есть такое желание.

- Нет, нет, сегодня ей надо отдохнуть. Вон Янечка совсем, как она выражается, "обалдуревшая", с ног валится...

- Неужели Иоанна Аркадьевна так выражается? Шикарный неологизм.
У вас замечательная дочь.

Мама в этом нисколько не сомневается.
 Павлин целует ей ручку на прощанье.

"Я в вас, кажется влюблён, Иоанна Аркадьевна"...


Яна вся начинена, нашпигована, набита этой фразой. Пронзена ею насквозь, как позвоночником.
 Мать на кухне наливает из чайника в таз горячую воду, взбивает пену из детского мыла.

 Мыть голову Иоанне Синегиной - её почётное право, счастье, священный ритуал - целых две недели она была его лишена!
 Яна чувствует на висках, темени, затылке блаженно-медленное движение маминых пальцев, жмурится, погружаясь лицом в душисто-невесомое тепло взбитой пены.

"Я в вас, кажется, влюблён, Иоанна Аркадьевна".

Может ли это быть хоть чуточку правдой? Они из разных миров.
 Павлин и... и...
Она не знает, с кем себя сравнить. Она пытается увидеть себя его глазами.
Павлин, с его экзотическим оперением, длинными сигаретами, фейерверком неведомых ей имён и сведений, ухмылкой уголком рта.
 С роковой девицей в дублёнке, с пёстрой киношной своей свитой.

При мысли о девице в груди у Яны будто заворочался ёж. Колючий и, к тому же, ядовитый. Морской ёж.
 Его отравленные колючки жгли и кололи, кололи и жгли.

Денис - солнечный день.

- Ты куда с мокрой головой?

- К Линьковым, мне одну книжку надо, я сейчас...

На бегу заматываясь платком, Яна скатывается с лестницы.
 Оглушительно хлопает коричневая дверь с ромбами, холодный воздух с привкусом снега - наркоз, облегчение.
 Яна бежит мимо пустой скамьи под берёзами, мимо подъезда, где живут Линьковы.
 По тропинке, дальше, дальше, за поворот, где уже не виден их дом, где начинается Овражья улица с одноэтажными домишками и палисадниками, девственно белая, занесённая снегом.
 Овражья, с тремя тусклыми фонарями, под которыми кружатся рои снежных хлопьев.
 Бежит Яна, и её новенькие валенки печатают на снегу узкие кособокие следы-фасолины.

 Бежит в неприятельский стан, к той единственной, которая может ей помочь. К стиляге и чувихе Люське.

Та же калитка, покосившееся крыльцо, облезлый веник, которым Яна так же сметает с валенок снег.
 И пропахшая горьковатым угаром комната /Люськина мать из экономии всегда слишком рано задвигает вьюшку/. И она, Яна, в угарной горячке шепчущаяся с Люськой за гардеробом.

Только это уже другая Яна. И Люська другая. Восемь лет шли они каждая своей дорожкой, не понимая, осуждая, посмеиваясь друг над другом.
 Но сейчас Люська всё прощает - она великодушна, она победительница.

Люська, Яна хочет походить на тебя, на тех, о ком сочиняла фельетоны, на роковую девицу в дублёнке.
 Стать для Павлина "своей", пусть даже нацепив павлиньи перья.

Ничего этого Люська не знает.
 Яна хочет превратиться из Золушки в Принцессу, и роль Феи поручает ей, Люське. Вот и всё.
 Восемь лет назад Яна чернилами перерисовывала себе на руку люськину татуировку.

Яна к ней вернулась, вот и всё.

Угол за гардеробом - давняя люськина резиденция.
К задней стенке прибито зеркало в старинной резной раме.
 Перед зеркалом - письменный стол, над которым свисает с потолка пыльная лампочка под бумажным абажуром.
 Люська учится в каком-то техникуме. Готовясь к занятиям, она всегда видит себя в зеркале.
 Среди циркулей и учебников - карандаш для бровей и коробочки с косметикой.

- Стричь? - Люська взвешивает на ладони ещё влажные пряди яниных волос.

 - Как хочешь, - щёки у Яны горят, руки - холодные.
Она сознаёт что её состояние - ненормальность, болезнь.
Две Яны как бы сосуществуют рядом - прежняя всё понимает, осуждает, удивляется и с любопытством ждёт - что же в конце концов будет с той, новой Яной?

- Сейчас самый писк - совсем коротко, знаешь, такая тифозная стрижка. Тебе не пойдёт. Хочешь, как у меня?

Отравленный ёж снова ворочается у неё в горле.

- Может, хвост? - выдавливает она, - Вот так.

- Так - называется "Хорс тэйл". С чёлкой?

- Как хочешь.

- Хной покрасить?

- Крась, - жмурится Яна.

Нахальная, отливающая медью грива перехвачена на затылке голубым пластмассовым кольцом. Такие же голубые клипсы сдавливают мочки ушей.

О, Господи...
 Яна с ужасом и восторгом смотрит, как Фея-Люська превращает её лицо в нечто кукольно-театральное.
Неужто это у неё такие огромные мрачные глаза с тяжело взметнувшимися до самых бровей ресницами, такая бледно-розовая бархатная кожа и негритянский, вишнёво-фиолетовый рот?

- Последний писк, девчонка из ГУМа достала, - это Люська о помаде, - Не нравится, есть бордовая.

- Пусть эта.

У "роковой" такая же помада.

- Встать! - приказывает Люська, - Юбка сойдёт, а свитер не в жилу. Надо что-то воздушное и открытое.

Жёлтый китайский свитер - гордость Яны. Она купила его в московском Пассаже, отстояв три часа.

- На, примерь.

Блузка из модного дымчато-серого капрона на чехле с пышными прозрачными рукавами. Чёрный кожаный поясок.

- Обалдемон, - мурлычет Люська, приглаживая на своих бёдрах жёлтый китайский свитер. Кошачьи её глаза, впитывая золотистую желтизну свитера, разгораются всё ярче, - Тебе надо носить декольте, у тебя плечи - люкс! А у меня во, ключицы.
 Махнёмся, Синегина?

Надувает, по своему обыкновению?
 Нет, они и вправду сейчас неотразимы обе - экстравагантно-романтичная Яна и рекламно-спортивная Люська.

- Махнёмся.

- А туфли какие?

Туфли. Нельзя же, в самом деле, идти в 56-м году в клуб в валенках, как в сорок пятом.

Вернуться за туфлями домой, представ перед мамой в таком облачении ещё невозможнее.
 Фея-Люська, выдерживая роль до конца, жертвует Яне пару стоптанных лодочек.
 Туфли Яне велики, приходится напихать в них ваты.

- Ему привет, - подмигнёт на прощанье Люська.
Зубы её, когда-то черно-белые клавиши, сверкнут ровно и влажно, один к одному.
 А улыбка эта будет означать: догадалась, но не расспрашиваю. Сама расскажешь, никуда не денешься.

Больше они с Люськой не увидятся.

(продолжение следует)...