Пассажи. Миф о природе

Исполняется на вологодском,
в кокошнике, с туесочком кваса.

Люблю я зело русскую природу, всякие там лесочки-перелесочки, грибочки-сморчочки, ковыли-травинки, и квас домашнего приготовления. А как полюбил это, сейчас расскажу.
Поехал я как-то на Тамань грецкие поселения копать. Истинно поэт говорил, что худшего и места нет, чем ента Тамань, Тьмутаракань по-татарски. Нигде, окромя этой Тамани, не видал я столько охальников и лиходеев, и даже огурца купить с лотка как-то боязно, а вдруг обхамят, обругают, да и тыкву какую гнилую промеж огурца спрячут…

И было у нас на Тамани разделение труда между мною и Выдающимся Советским Археологом. Я, значится, копал, а Выдающийся Советский Археолог смотрел на меня грозно, и, как найду монетку, сразу ея у меня и экспроприировал. И вот однажды откопал я стекляшку цветную, любо-дорого поглядеть. Довольный, радоваюсь, несу к начальству.

–  Сирийское стекло, римское время, – задумчиво произнёс Выдающийся Советский Археолог. Да и выбросил стекляшку в Азовское море, добавив: «Греков копаем».

Другой раз откопал я стену каменную с воротами резными. И так обрадовался, и так умилился, что пошёл сразу и выдал стену начальству. Посмотрел Выдающийся Советский Археолог на стену с узорами-то, умилился. И то на стену смотрит, то в чертёж к себе. Да и говорит: «Срыть стену. Не вписывается в концепцию». И стало до того хреново мне, что посмотрел я на Азовское море и плакать вздумал. А тут ишь! Чайки всякие, соколики, ветер степь сухую колышет, виноград поспевает где-то в колхозе, солнце в зените (жарень!), барашки на морской глади. Да и не стал я плакать, и копать не стал.

И пошёл я в ларёк ночной за добавкой к ужину. И вышла ко мне Продавщица Пива, сама в зените, аки солнышко ясное и спросила:

- Чё надо, козёл? Да побыстрее, закрываюсь уж.

- Пива с корюшкой.

- Чай, не Питер, с корюшками. И вообще, у меня холодильник закрыт.

- Так отоприте, - препираюсь я.

- Так на замок закрыт…

- Эх, мать, - подумал я. И решил пойти наудачу на пляж, к алкашам.

Пришёл я, значит, на пляж, наружнее скинул, да и лежу в песке остывающем греюсь, и на звёзды смотрю, и Канта вспоминаю, что есть, мол, только две вещи в мире, достойных преклонения, звёзды над головою, и царь в голове. А тут и подходят ко мне парламентёры от алкашей, значит, зовут кинзмараули хлестать или чего-то другое, менее запретное, ибо известно, что Магомет против кинзмараули категорически высказывался. Дескать, кошка, если полосатая, ладно, пущай себе, а вот если кинзмараули красное – на эту дрянь порядочному субъекту и смотреть зазорно. Ну и согласился я.

Пригляделся, а у костерка-то не алкаши сидят, а ниибаца личности. Ну, знаете, много таких по городам и весям русским, особенно среди деятелей разных. И отличает ниибаца личностей от всяких там Кузьмичей то, что культура у них большая, и язык остёр, и что не читают они ничего и не смотрят, а обо всём знают. Это у них от Бога, говорят, яблоко какое-то они съели, и всё знают. И вот один из этих самых личностей, Геометр, кажись, и спроси меня:

- О чём думаете, милостивый государь?

- О природе думаю, - говорю.

- А чего об ней думать, любезный? Нет никакой природы.

- Как же-с так, нет? Эвон я на светила взираю, тама – море плещется… Азовское, а тута вон пальма разлапистая над нами, в кустах птица какая-то надрывается…

- Да Вы поймите, что, строго говоря, и пространства-то самого нет, ибо нет физически точки.

- А мне-то что, пущай и не будет его, пространства, а природу я дюже обожаю.

- Тёмный Вы человек, - сказал мне Геометр, и перевёл разговор на творчество Коэльо.

Однажды я с детишечками, а их я люблю, как собственных, даже если они чужие, решил променад по лесу осуществить и природу им нашу показать, и красоты, и костёр с шашлычком заделать, и палатки поставить, и рыбу удить. И нарассказал я детишечкам диковин всяких, которые видывал я в природе. И водопады Ниагарские, и горы Кавказские, и сельдей в бочках. И вот мы пошли.

И нашли уж было полянку, и обрадовались, а как вышли, то и увидели: бычки, да не томатные, которые, а сигаретные, штук двести, да кирпичи какие-то, да бутылки пластиковые и объедки картофельные да яблочные, и сердце мне чой-то защемило… Да и помер я, не спасли…

На следующий день шёл я по полю ржаному и встретил Петровича, соседа своего. Поглядел по сторонам, лепота, сокол летает, рожь колышется-колосится, облака тучные красиво разбегаются и вдали дуб стоит старый, одинокий. И плюнул я Петровичу в морду, и сказал: «Извини, Петрович, но нет средь этой всей красы места для плевка более подходящего, чем морда твоя». И подумал я, а, может, и впрямь – нет её, природы-то.