колонна

колонна
Алекс Рудов
Город-спрут еще спит. Вытянутые щупальца дорог светятся в густой и вязкой темноте. Темнота обволакивает и порождает тишину, безмолвие ночного города. В это время дневная суета мертва. Лишь на лунном троне сидит королева луна в накидке ночи. Одинокие машины тоже редки. Изредка пронесется рычащий монстр цивилизации, и спящие, бездомные собаки вздрогнут и поднимут головы,  провожая железное чудовище взглядом. В это время и наступает абсолютный ноль городской жизни. Или отметка, точка перехода в следующий день. Вечером шкала суеты уменьшается и подходит к этой точке, точке безмолвия и памяти прошлого. В это время в городе не спят только ночные дискотеки и ночные бабочки.
  Еще спят поезда в метро и машинисты.  Подземные артерии бетонно-железного спрута вытягивают отдыхающие рельсы.  Кряхтит гранит станций, ест пыль, вбирает ее, и снова кряхтит, вспоминая дни своей молодости: шахту, архитекторов, рабочих, зеков. Он помнит почти весь двадцатый век с момента осознания себя существом в той шахте. В начале века туда сбросили людей с поверхности, и он ожил. Ощутил себя существом. Может быть, заблудшие души нашли в нем свое пристанище, или что-то от человеческих существ просочилось в его естество, неважно. Но он уже помнил: как они умирали, проклиная коммунистов. Потом в шахту бросали и коммунистов. Спираль истории перевивалась и давала ему пищу для размышлений. Но потом он опять попал под землю.
 Плиту отделили и увезли на завод. На заводе плита превратилась в красивую колонну. Гранит помнил  поименно рабочих, которые вытачивали имперские завитки с серпом и молотом. Он помнил все, но почему-то вспоминал события ночью. Именно в безмолвии имперского подземелья века.
 Только в атомных бункерах шуршали и сновали крысы и мыши между припасов, консервов, роб.
 Вторым ярким событием в его памяти была война. Тогда ему не давали спать и днем и ночью. Поверхность трясло. И люди, те, что прятались на станции, прикрывали детям головы и с ужасом смотрели на арочный потолок, который трескался и плыл. Потом он тоже стал понимать значение фразы “воздушный налет". Он больше не хотел войны. Слишком много разрушений и боли. В него вливались новые души и застывали, и их тоже было слишком много. Застывали как мухи в янтаре камня и времени. Время шло и шло дальше, и однажды ночью в его царстве тишины появились машины. Моющие машины. Они тоже не давали ему спать, и он начал кряхтеть, кряхтеть как старик и пугать людей, командующих машинами. Он даже выпускал погулять души. Безобидные призраки летали между колоннами и рельсами, но люди все равно заводили свои машины и терли кафель.
 Все менялось и проходило, но навсегда оставалась ночь. Блестящий, вымытый кафель. Отблески металла рельсов. Жизнь преобразовывалась и текла по реке времени, лишь он, лишь он смотрел на происходящее спокойно, с чувством небольшого сожаления. А сожалел он о гербе, который срубили с его поверхности и на его место повесили табличку с названием. А что название? Название, как название. Оно его не волновало.  А вот герб был красивый. То, что именно этот герб влиял на события его странной жизни, он не понимал.
 Его волновало одно единственное. Почему колонны рядом не отвечают? Молчат и спят, молчат и спят вечным сном каменного изваяния прошлого. Почему он один живет этой странной жизнью памятника времени? Почему? Почему люди губят и губят друг друга, не понимая, что они подобны мышам, снующим между консервов, и жизнь человеческого существа очень коротка?
 Ответов не было, только странное чувство осознания собственного "я" терзало нематериальную сущность этого создания.
 И каждую ночь снова наступал абсолютный ноль отсчета следующего дня.
 Время застывало на отметке три часа тридцать восемь минут.