Бессребренник

Не так давно попала мне в руки книга Я. В. Леонтьева «Калязинская хрестоматия» (издание автора, Москва, 2002 г.). Меня увлекают темы истории местного края, и подобные повествования я прочитываю, как говорится, на одном дыхании. Что-то из прочитанного откладывается в памяти, что-то «пролетает» мимо, а сам уже ищешь, что ещё почитать бы на эту тему...
В данном случае всё произошло не так. В самом конце этой книги я встретил упоминание о человеке, с которым познакомился, как с соседом по плацкарту, в поезде. Это было тридцать пять лет назад. Между нами завязалась беседа и я, в то время ещё студент, был поражён проницательностью и обширностью познаний того пожилого человека. И вот теперь нахлынувшие воспоминания не давали мне покоя. Всё новые и новые эпизоды той беседы всплывали в памяти и обрастали подробностями. На протяжении нескольких месяцев я жил под впечатлением воспоминаний, постепенно они сформировались в рассказ и заставили взяться за перо. Конечно же, не всё, о чём мы с ним тогда говорили, удалось мне вспомнить. И всё же...

— А вы, я вижу, крещёный!..
— А вам откуда это знать? — вырвалось у меня неожиданно резко. Видимо, от странности обращённой ко мне фразы, да ещё и в утвердительной форме. — И вообще, какое это... — оборвался я на полуфразе, встретившись взглядом с необыкновенно выразительными, светящимися внутренней добротой, глазами моего соседа по жёсткому плацкарту поезда Москва-Ленинград через Сонково.
Эту «кружавину» поезд неспешно преодолевал почти за сутки по времени, делая остановки, как принято говорить в таких случаях, почти у каждого столба.
Тем не менее мне тот маршрут нравился. Минуя московскую суету, сядешь спокойно вечером в своём родном городе Кимры на станции Савёлово, переночуешь в поезде ночку. На следующий день почитаешь, пофилософствуешь, поглядывая в окно вагона на грустные и потому так трогающие душу пейзажи нашей северо-западной глубинки России, перекусишь пару раз бутербродами, прихваченными из дома, запивая их чайком, который подают в поезде и... опять же к вечеру прибываешь в Ленинград. Нормально. К тому же и дешевле, чем через Москву, что так же было немаловажно для студенческого кармана.
— Нет, нет, ради Бога, не подумайте только, что я подразумеваю что-то нехорошее... Совсем даже наоборот... К тому же, я просто констатирую факт... — очень мягко, как бы успокаивая меня, проговаривал он, видимо, уловив недовольные нотки в моих восклицаниях. Речь его текла в лёгкой, плавной, но в то же время и поучительной интонации.
Удивительное дело, мне не хотелось отвести глаза в сторону от его взгляда, как обычно бывает в таких случаях. Наоборот — глаза его чем-то притягивали и заставляли вглядываться в глубину их зрачков, как во что-то очень интригующее. Всего минуту назад с таким же вниманием я вглядывался в пейзажи, проплывающие по ходу поезда за окном вагона...
Стояло начало октября: та самая середина осени, то самое бабье лето, которое так завораживает своим разнообразием рыжих оттенков убранства природы, ясностью небес, густой синевой водоёмов, прозрачностью воздуха и чёткостью далей... И ещё очень и очень многими штрихами, которые трудно выразить прозой, но которые воспринимаются всей твоей сущностью... И настраивают на лирический лад

Немного ясных тёплых дней,
Как будто дань прощальная,
Унынье убранных полей,
Надрывный клёкот журавлей
И синь небес печальная...

Как много трепетной тоски,
Но столько же очарованья –
Прекрасны рыжие мазки...
Вот только жаль - уже близки
И явны сроки увяданья.

Единым мигом промелькнёт
Калейдоскоп осенних красок,
И листьев золотых полёт
С круженьем тихим припадёт
К земле... предзимье скрасить.

Ах, бабье лето, бабье лето...
Природа осени сдала
Остатки летнего тепла.
Ах, бабье лето, бабье лето...
И нет печальнее сюжета.

В такое время года ехать этой дорогой пришлось мне впервые. И я был очень удивлён малочисленностью пассажиров, помня полную укомплектованность ими вагонов в конце августа, когда мы с друзьями обычно возвращались после каникул в Ленинград к началу нового учебного года. В этот раз я ехал в институт по вызову на утверждение темы моего дипломного проекта. Настроение было не очень... Секретность предприятия в городе Дубна, на которое я был направлен для прохождения преддипломной практики и написания диплома, требовала, чтобы все материалы шли почтой через секретный (так называемый, первый) отдел. И, как мне объяснили, на пересылку такой почты в Ленинград нужно не менее недели. А тему и план дипломной работы я должен был представить комиссии уже завтра.
“Ну как я буду объяснять, что прибыл с пустыми руками?.. — Этот вопрос мучил меня уже сутки. — Не рассказывать же им, как увлекло меня это бабье лето и я, пользуясь предоставленной свободой и живя в соседнем с Дубной городе Кимры, две недели не посещал предприятие. Ушёл в природу: бродил по лесам, собирая грибы; ходил на болота за клюквой; рыбачил на реках Волга, Медведица, Пудица... А письмо с вызовом всё это время поджидало меня, и получил я его только в прошедший понедельник, когда какое-то внутреннее беспокойство всё-таки заставило меня явиться на предприятие. Хорошо ещё, что вообще не прозевал время работы комиссии, а то могло быть и хуже...” — успокаивал я себя. — “Ладно, что будет, то будет, а ехать всё равно нужно. Расскажу им, что те самые крылатые ракеты, которыми нас запугивает Запад, уже, оказывается, давным-давно производятся на Дубненском производственно-конструкторском объединении «Радуга». И что тема моего диплома: «Рассчет оптимальной траектории полёта крылатой ракеты «воздух-земля» и программирование автопилота». Мол, поверьте уж на слово, утвердите тему, так получилось — трудности с пересылкой через первый отдел... А если не утвердят?!.”
Хотелось отвлечься от этих мыслей и я постепенно переключился на меняющиеся за окном вагона перспективы... Вот уже и та деревенька невдалеке от железной дороги, которая так удачно приютилась на возвы¬шенном месте возле небольшой речушки и в окружении лесов. Каменная церквушка со стройной колокольней как бы завершала недлинную улицу деревеньки. К задней стороне церквушки примыкал погост, от которого тянулись расходящимися лучами две грунтовые дороги, скрываясь в лесу. Они явно указывали на то, что где-то там есть и ещё поселения людей. Церквушка светилась свежей побелкой наружных стен.
“Значит, она действующая”, — с тихой радостью подумалось мне.
Я и раньше всегда обращал внимание на эту панораму — уж очень просилась она быть запечатленной кистью какого-нибудь великого художника-пейзажиста. Даже в августе, когда преобладают зеленовато-серые оттенки, этот пейзаж вызывал трепетное волнение души. А теперь... Пора бабьего лета внесла в окружающую местность такие колоритные краски и такую тихую осеннюю грусть, что просто невозможно было оторвать взгляда...
“Жаль, что я не художник... Почему мне не дано рисовать?.. Вот бы...” — только было размечтался я, и вдруг такое странное ко мне обращение:
— А вы, я вижу, крещёный!
Человек этот сел в поезд где-то ночью. Я уже спал, но сквозь сон слышал, как проводница вагона указала ему место, как он отказался от предложенного ему постельного белья, а потом пересел на свободное боковое сиденье.
“Экономит”... — мелькнула у меня мысль перед окончательным погружением в сон.
Утром, когда я решил, что пора вставать и убрать постель, человек этот продолжал сидеть на боковом месте. Я, соблюдая правила вежливо¬сти, поздоровался с ним, на что с нестандартным ответом “Доброго, доброго вам здоровья” он, улыбаясь, дважды кивнул мне в такт своим словам.
“Чудной какой-то...” — подумалось мне в тот момент.
Потом, когда проводница разнесла чай по вагону, я обратил внимание, что человек этот позавтракал одним яичком с небольшим ломтиком хлеба, не торопясь, маленькими глоточками «потягивая» совершенно не горячий поданный проводницей чай.
“Какой экономный человек”, — опять подумалось мне. — “И очень аккуратный”, — сделал я ещё один вывод, обратив внимание, как осторожно брал он из спичечного коробка обратной стороной чайной ложечки сольцу и сдабривал ею яичко.
«Пальцы и яйцы в солонку не сувать», — вспомнилась мне фраза из анекдотических объявлений. И я чуть было не рассмеялся.
— ...А значение это имеет огромное, — продолжал он начатый им разговор, так же глядя мне прямо в глаза.
“Чётко понял мою оборванную на полуфразе мысль”, — мелькнуло у меня.
— А ещё я вижу, что вы чем-то сильно озабочены, молодой чело¬век... Не волнуйтесь, всё будет хорошо... У вас ангел-хранитель очень сильный...
— Ну, спасибо, успокоили... — произнёс я полушутливым тоном и наконец-то отвёл свой взгляд от его глаз, повернувшись опять к окну.
Человек этот тем временем встал с бокового сиденья и сел напротив меня, на то самое место, которое ему ночью указала проводница.
— Я понаблюдал за вами и увидел, что вы любите нашу скромную природу, и это очень хорошо, — сделал он мне неожиданный комплимент. — А Господь послал нам нынче великолепное бабье лето, уже третью неделю каждый последующий день краше предыдущего... Позволь¬те представиться — Иван Фёдорович, краевед и директор Калязинского краеведческого музея... А вы, я вижу, студент... А зовут вас не Георгием?..
— Нет!.. Вот здесь вы не угадали, не Георгием... Юрием, — со смешком представился я, почему-то обрадовавшись его «промаху».
Он, приподняв от удивления брови, воззрился на меня и после небольшой паузы продолжил:
— Георгий и Юрий, а также Егор — одно и то же, и в переводе с греческого означает — земледелец. Почему же вы — техническая молодежь, даже этим не интересуетесь? Всё дальше и дальше уводит вас со¬временная цивилизация от корней своих. Да простит вас Господь!..
“Интересно, как он догадался, что учусь я именно в техническом ВУЗе?..” — опять непониманием промелькнула у меня мысль.
— А вы хоть знаете, почему этот период осени, красотой которого вы так откровенно любуетесь, называется бабьим летом? — задал он опять совершенно неожиданный вопрос.
“А правда, почему?..” — поймал я себя на мысли, что не знаю, как сформулировать ответ. И что человек этот очень прозорлив и, похоже, очень интересен, как собеседник.
— Пожалуй, не знаю, — честно при¬знался я.
— Я так и думал... А вы, Юрий, вслушайтесь и почувствуете, какая грустная лирика в этом определении: «бабье лето». Это звучит как «вторая молодость»... А называется этот недолгий период осени так потому, что крестьянские женщины к этому времени заканчивали самые тяжёлые полевые работы и могли на некоторое время позволить себе небольшую передышку. Вот Творец и запланировал для них на эту пору осени хорошую, тёплую, почти летнюю погоду. А продолжительность такого отдыха так же коротка, как и период возврата летнего тепла. Дальше приходят осеннее ненастье, дожди, холода и череда новых забот: топить печи; содержать скот уже на дворе и ждать от него приплод; ткать; прясть И много-много чего другого...
— А мужики, что ж, не работали?.. — возразил я.
— Мужикам тоже дел хватало, — поспешил ответить он. — Только труд их всегда был менее неотложным, менее кропотливым, менее изнурительным своим однообразием... А в зиму многие мужики уходили из деревень в города на приработки. Кто в извозчики подавался со своей лошадкой, кто на какие-то подсобные работы, как теперь называют — разнорабочими... А кто посмекалистее был да немного грамоте разумел, те и мелкой торговлей промышляли и даже на вполне приличную временную службу могли рассчитывать... От нас всё больше в Тверь да Петербург за живой, как тогда называли, деньгой подавались. И таких мужиков в крестьянских семьях очень оберегали — старались особо-то не утруждать их в летний период. Вот и тянули женщины да подрастающие ребятишки всё на своих плечах...
Земля-матушка, слава Богу, и кормила, и одевала, и налоги покрывала. Но если что-нибудь серьёзное нужно было прикупить или построиться — на это денег у простой крестьянской семьи не было.

Сейчас, вспоминая тот эпизод нашей беседы с Иваном Фёдоровичем, я невольно провожу аналогию с нынешними временами. Что это?..
Повторяющийся виток спирали развития российского быта?.. Только теперь на другом уровне. Теперь уже не малограмотные крестьяне из деревень, а образованные и подчас высокообразованные люди из малых городов подаются за «живой деньгой» в столицы, а то и в зарубежье. И не только мужики... Теми же торговцами, подсобниками и извозчиками, только теперь не с лошадкой, а со своим автомобилем в сотни лошадиных сил...

— Я знаю про это... — обрадовавшись, что наконец-то и сам могу кое-что рассказать, перебил я своего собеседника. — Один очень старый дедушка рассказывал мне, как он много лет служил официантом в ресторане гостиницы Знаменского!.. Теперь это гостиница “Московская”, что в Ленинграде у Московского вокзала...
— Точно так... — подтвердил он мои познания в экспроприации.
— Но, вы знаете, самое удивительное из рассказа деда Василия было то, что не хозяин платил ему за работу, а он хозяину — по рублю в день, за предоставленное рабочее место. А когда я удивился, мол, как такое может быть и откуда же он тогда получал зарплату, дедушка объяснил, что заработок его складывался из чаевых, которые особенно щедро раздавали купцы, когда «обмывали» очередную удачную сделку между собой. И чем благороднее (так называл дед Василий) он обслуживал, тем чаще и охотнее шли именно за его столики...
А когда наступала весна, он приходил к хозяину с просьбой отпустить его домой в деревню, на сельхозработы. И никогда не получал отказа. Хозяин только спрашивал: “Когда вернёшься?” Делал пометочку для себя в деловой книге и отпускал... А дед Василий на заработанные таким образом деньги смог в конце концов открыть свою чайную в селе Горины, что под Кимрами.
У деда так и оставалась любимой до конца жизни поговорка: «Вот и крутить от Егория до Егория... В один Егорий — здеся, в другой Егорий — тама». Мне кажется, он сам её и придумал.
— Да, по Егорьевым дням раньше и отсчитывались сроки настоящего прихода весны, либо глухой осени. «Один Егорий — голодный, другой Егорий — холодный», так говаривали раньше, — вставил свои пояснения Иван Фёдорович и тут же спросил:
— А вы какой Егорий: голодный или холодный?
— Как это?.. Ха-ха-ха, — рассмеялся я. — Наверное, и тот, и другой... Покушать люблю, а зиму — нет.
— Значит, весенний... В мае родились? — опять удивил он меня своей проницательностью. — Значит, из вас, Юрий, ходок на заработки не получился бы, доведись вам жить в те времена в деревне.
— А это почему же вдруг? — вроде как обиделся я.
— Так вы же сами сказали, что зиму не любите...
В этот момент поезд остановился на каком-то небольшом полустанке в несколько строений. Таких полустанков десятки по этой дороге. Но дуб, росший рядом с обшарпанным зданием, могучий и очень ветвистый дуб, полыхал огромным золотым кострищем на фоне голубых небес.
— Учёный кот на золотой цепи так и просится к этому дубу!.. — восторженно вырвалась у меня пушкинская патетика.
— Хорошо подметили, но вы посмотрите, Юрий, как суетятся соечки... Значит, не сегодня, так завтра жди уже и ненастья, — с грустью в голосе проговорил Иван Фёдорович. — Желудуют — выбирают самые хо¬рошие жёлуди и оттаскивают их в укромные местечки — срочно запасы делают себе уже на весну следующего года. А сами подадутся ближе к югу. Очень умная птаха...
— А в деревне, где я родился, этих красивых птичек жалейками называют... — с недоумением возразил я.
— Ничего удивительного. Как их только не называют!.. — согласился Иван Фёдорович. — И даже попугайками, только не от птицы — «попугай», а от слова — «пугать». Если соечка вдруг почувствует какую-то опасность, то не улетает трусливо, а издаёт такой громкий и страшный, истошно-скрипучий крик, что лесные её враги от таких воплей сами стараются скрыться куда подальше. И даже у человека, если он не знаком с такими её способностями, мурашки пробегают по телу.
— Знаю... Сам не раз пугался в детстве, — согласился я.
— А жалейками — это, видимо, за великолепное их музыкальное искусство — по названию простейшего музыкального инструмента из бересты или коровьего рога. Обычно пастухи забавлялись игрой на них в длинные летние дни пастбищного сезона. Вот соечки и перенимали у них всю гамму звучания жалеек, — пояснил он. — Их ещё и сойками-пересмешницами называют. Они действительно очень способные в этом занятии. Могут воспроизводить любые услышанные звуки вплоть до кошачьего мяуканья, повизгивания щенка, скрипа телеги... А уж воспроизведение воробьиного чириканья, щебетания конопляночки, сычиного всхлипывания — это для соечки постоянные забавы. И с человеком, особенно в лесу, поговорить рада...
— Это я тоже знаю, — поспешно перебил я его. — Мы мальчишками любили пообщаться с жалейками в лесу. Бывало специально негромко и протяжно так крикнешь: “а-у-у, а-у-у”... Если она услышит, обязательно откликнется, тем же “а-у-у”, только с птичьим “акцентом”. Тех, кто не знал, что это жалейка, пугали, дескать, это леший отзывается. А она обя¬зательно приблизится к тебе и начнёт разговаривать.
У наших жалеек почему-то самое любимое звукосочетание было: “на-лей-ка”. Начнёшь отвечать ей в такт: “не-на-лью, не-на-лью”, так она постепенно приблизится к тебе на расстояние вытянутой руки, смотрит на тебя удивлённо то одним, то другим глазом, поворачивая голову то вправо, то влево и знай твердит своё: “на-лей-ка, на-лей-ка”... И будет забавляться таким диалогом, пока тебе не надоест... Действительно, эта соечка-жалейка очень общительная и доверчивая к человеку птаха...
— Да, Юрий. Вон, кстати, посмотрите, как женщина проходит совсем рядом с ними, а они и внимания не обращают. Знай занимаются своим важным делом...
Поезд потихоньку тронулся, я прильнул к окну вагона и смотрел, смотрел на красавец дуб и снующих вокруг него соечек. Когда эта картина осталась вне зоны видимости, мысли мои продолжали перелистывать сюжеты из деревенского детства, которое, казалось, было ещё совсем недалеко, но уже безнадёжно позади — за спиной этой жизни...
— Ради Бога извините, молодой человек, но мне кажется, что вы неверно выбрали себе профессию... — Иван Федорович опять совершенно неожиданной фразой прервал мою задумчивость.
— Мне и самому часто так кажется... — сам поразившись своей откровенности, признался я, выходя из задумчивости. — Иван Федоро¬вич, вы уж тоже извините меня, но всё время, пока мы с вами беседуем, у меня крутится один и тот же вопрос на языке… Да вот...
— Не стесняйтесь, задавайте, — прервал он меня, поняв, что хотел я выразить, замявшись в поисках подходящего слова.
— Как вы догадались, что я крещёный?.. У меня ни крестика на теле нет, ни каких других...
— Объяснить словами это невозможно, — опять сразу же понял он меня, — но я никогда не ошибаюсь... Я это чувствую...
“Вопросик-то, оказывается, “на засыпку”... — втайне торжествовал я, почему-то вспомнив нашего преподавателя по философии ещё на первом курсе института. Тот учёный-философ всегда очень радовался и очень остро шутил, когда не получал от студентов правильного ответа на вопросы по своей заумной и очень спорной дисциплины, но никогда не ставил оценок ниже четвёрки. Он, видимо, как я теперь понимаю, считал, что философия научного коммунизма может увести очень далеко от истины, а жизненную философию мы не познали пока по молодости своей, и что у нас всё ещё впереди.
Молчание затягивалось, я опять ушёл в созерцание природы. Теперь за окном вагона тянулись, на сколько хватало глаз, болота с вкрапленными в них кое-где небольшими озерцами. Чахлые берёзки и сосёнки, росшие на относительной тверди среди жидели, всем своим болезненным видом демонстрировали, какие они несчастные, как тяжело приходится им выживать в таких условиях и как короток их век — на примере стоящих вперемешку с ними уже засохших, но так и не выросших в настоящие зрелые деревья стволиков. Им уже от рождения не суждено было набрать мощь и красоту их собратьев, которым повезло проклюнуться из таких же семян, но занесённых попутным ветром на благодатную почву...
“А ведь подобные рассуждения можно отнести также и к людям...” — начал я углубляться в философские размышления, но Иван Федорович перебил мои мысли:
— Ну хорошо, Юрий. Попытаюсь всё-таки объяснить вам это словами. Мне кажется, вы поймёте, потому как атеист из вас сделан искусственно, как почти и из всего вашего поколения. А дух-то Божий, он всё равно в каждом из нас. Понимаете?..
— Пока нет, — честно признался я. Он внимательно посмотрел мне в глаза, как бы оценивая мою готов¬ность к восприятию его объяснений, и продолжил:
— Не зря же я сказал вам, что крещение имеет огромное значение. Помните?!. Это особый — самый важный для человеческой души обряд... В этом таинстве человеку придаётся личный ангел-хранитель, который сопровождает крещёного всю земную жизнь, стараясь уберечь его от грехов и направить во исполнение заповедей Божиих. И в какой-то степени он даже отвечает за это перед Господом. Ангел-хранитель незримо, но всегда присутствует рядом с человеком, он и придаёт особую ауру. И чем активнее ангел-хранитель, тем сильнее это духовное поле... Мне же посчастливилось некоторое время очень близко общаться со святыми старцами Троицкого калязинского монастыря. Видимо, что-то и передалось от них...
— А разве в Калязине есть монастырь? — удивлённо воскликнул я. — Я знаю, что там есть колокольня, торчащая прямо из вод Волги...
— Жаль, Юрий, очень жаль, что вам не приходилось бывать в наших местах... — опять удивил он меня своей проницательностью. — Углич - Калязин - Кашин — это один из святых треугольников истории государства Российского... А то, что сегодня в Калязине возвышается из воды — это колокольня Николаевского собора, оказавшегося затопленным широко разлившейся Волгой, заплотиненной Углической ГЭС. А Свято-Макарьевский Троицкий монастырь вообще был взорван перед затоплением территории, хотя можно было  отгородить дамбой и сохранить этот величественный памятник седой старины.
— Ну, про Углич-то, положим, сегодня каждый школьник после пятого класса знает, — не согласился я. — В учебнике по истории упоминается царевич Дмитрий — сын Ивана Грозного, который погиб, якобы, в припадке падучей болезни, наткнувшись на ножичек, играя в кремлёвском саду Углича. А народная молва гласила, что убили его люди Бориса Годунова.
— Да, Юрий, Угличу из этого святого треугольника на предмет известности повезло больше других. У нас в России так повелось: всё то, что на крови, более известно, чем то, что сотворено на благодетели. Однако сегодня мало где упоминается, что гибель царевича вызвала стихийные восстания угличан и что именно эта трагедия прозвучала прологом к событиям Смутного времени на Руси... Угличане очень легко и неоднократно отдавали свой город на грабёж и разорение войскам Лжедмитрия Второго и польским интервентам. А вот калязинцы до последнего противостояли хорошо обученным польским наёмникам авантюриста Лжедмитрия. Вам, Юрий, что-нибудь известно, например, из той же истории средней школы о битве при Калязинском монастыре в 1609 году, когда русские ополченцы одержали великолепную победу над поляками?..
— Что-то не припомню... — сознался я.
Иван Федорович отвернулся к окну и глубоко о чём-то задумался...
— А зачем вы общались со старцами? — чтобы как-то прервать его молчание, задал я совершенно бестолковый вопрос.
Иван Федорович сделал вид, что не обратил внимания на наивность вопроса, а только посмотрел мне в глаза, как бы оценивая уровень моего интереса к его рассказу, и продолжил:
— До революции я успел окончить Кашинское духовное училище и три курса Духовной семинарии. А общения со святыми старцами требовала душа... Кстати, всё то, что происходило в нашей Отчизне, они всегда знали наперёд, и тому имеются письменные доказательства. А прошлую жизнь и будущее конкретного человека они могли читать, как открытую книгу... Всё было в традициях, заложенных основателем монастыря — Святым преподобным Макарием Калязинским, которому было даровано Господом необыкновенное провидение...
Монастырь был заложен ещё в 1434 году и на протяжении почти пяти столетий слава о нём и его мудрых старцах шла по всей Святой Руси. Афанасий Никитин по пути в Индию посетил монастырь и получил благословение на подвиг свой от самого Макария Калязинского. Бывали в нём с целью получения провидения по судьбе своей и благословения на дела государства Российского и Иван Грозный, и Борис Годунов, и Василий Шуйский, и Михаил Романов, и Екатерина Великая... Вот какой славой был овеян Троицкий монастырь!
А святой преподобный Макарий Калязинский был канонизирован уже в 1521 году на специально созванном для этого Соборе русской святой православной Церкви. И стал он по счёту всего лишь сорок шестым канонизированным русским святым. Это вам о чём-нибудь говорит, молодой человек?
Неожиданный вопрос застал меня врасплох. Я скромно промолчал, не зная, что ответить, а он, заметив мою растерянность, продолжил:
— За пять с лишним веков христианства на Руси канонизировано лишь сорок шесть святых, а сегодня их свыше тысячи... А вы, Юрий, хоть знаете, кто из русских первыми возведены в лики святых?..
— Боюсь ошибиться, но мне кажется, что это были князья Борис и Глеб, убитые их же братом Святополком... — медленно всплывали в моей памяти туманные познания, почерпнутые когда-то то ли из истории средней школы, то ли из какой-то художественной литературы. И тут же я поймал себя на мысли, что волнуюсь за правильность ответа, совсем как на экзамене, и смотрю на Ивана Федоровича с надеждой подтверждения.
Он это понял и, выдержав небольшую паузу, с доброй улыбкой ответил:
— Совершенно верно, молодой человек, именно Борис и Глеб открыли пантеон русских святых, а произошло это уже в одиннадцатом веке, в годы правления Ярослава Мудрого. Русь получила собственных святых — защитников её перед Богом, и как бы утвердилась в самостоятельности своей Русской Церкви. Приняв христианство от Византии, Русь постепенно приобщалась к её высокой культуре. Но, с другой стороны, существовала постоянная опасность попасть под влияние этой могущественной державы и раствориться в ней. Именно канонизация братьев-князей и была главным политическим успехом в борьбе Руси с Византией за самостоятельность своей — русской Церкви...
—Так что же получается? Выходит, и там была замешана политика? — вырвался у меня недоуменный вопрос.
— Конечно же, Юрий, конечно... Тогда речь шла, по существу, о сохранении суверенитета молодого Российского государства. А Церковь была государственной структурой, и всё от имени государства вершилось во славу Божию. Конечно же, это была политика, и политика очень мудрая!.. Юрий, а вы не догадываетесь, какая самая большая ошибка советской власти?.. — почти шепотом спросил он. И сам же ответил:
— Это то, что сегодня Церковь отделена от государства. То есть и от участия в решении политических вопросов. А сколько бы проблем и внутри государства, и в международных делах можно было решить во имя Господа!.. Ведь так до семнадцатого года и было.

Этот эпизод той давнишней нашей беседы опять натолкнул меня на размышления о сегодняшнем дне. На протяжении уже многих лет мы постоянно слышим, что России нужна теперь национальная идея, которая сплотила бы народ и направила на путь созидания нового государства. То есть, мы опять хотим чего-то этакого, даже не в состоянии сами сформулировать, чего же именно. В итоге одни изо всех сил стараются всякими неправдами получше устроиться в земной жизни. Другие давно махнули на всё рукой и ушли в пьянство и бездеятельность. А между этими двумя слоями масса шевелящихся в броуновском движении людей, которые охвачены идеей первых, но чаще в конце концов попадают в категорию вторых. И все: и те, и другие, и третьи — грешим, грешим, грешим...
А может быть, действительно эта искомая национальная идея лежит на виду? Отдать должное мудрым проповедникам православия — вернуться к своим истокам — ввести Церковь в ранг одной из ветвей государственной власти. Во всех учебных заведениях ввести изучение Закона Божьего. Ведь в этих вопросах мы сегодня так же безграмотны, как, например, когда-то наши деды и прадеды на предмет грамматики... Большевики же в своё время сумели объявить одним из самых главных дел — всеобуч, и быстро решили эту проблему... А у нас сегодня едва ли один из ста россиян перечислит на память все десять заповедей Христовых. Хотя это должно постоянно находиться в памяти человека, как таблица умножения, чтобы служило оберегом от совершения дурных поступков, помня, что никто на земле не вечен...
Ведь это так просто сделать и, по меньшей мере, лишним это никогда не будет.

— ...А мне казалось, что у нашей Церкви и своих внутриполитических проблем всегда хватало, — несмело возразил я. — Взять хотя бы пример того, как больше ста лет церковники спорили, как правильно креститься: двумя или тремя пальцами... Я читал об этом где-то...
— Внутренние нюансы везде и во все времена были и будут, но к внешней политике и общегосударственным делам это не имеет никакого отношения, — не согласился он с моим мнением. — А вот приведённый вами пример очень интересен тем, что самым непосредственным образом повлиял на события, связанные с канонизацией Анны Кашинской...
В Кашине вы не бывали и, конечно же, не знаете, что есть святая земли Русской, княгиня Анна Кашинская...
Я действительно не знал, поэтому промолчал, опять удивившись его прозорливости, а он продолжил:
— Так вот... Анна Кашинская была признана святой ещё в 1650 году. Торжественное перенесение её мощей производилось в присутствии царя Алексея Михайловича. Царевны — сестры царя — вышили своими руками богатые покрывала для мощей... Но вот тут-то как раз и достигла своего разрешения распря старообрядцев с никонианцами, о которой вы упомянули... И начавшееся прославление святой Анны было прервано. Как раз в это время было окончательно признано правильным трёхперстие, на мощах же Анны руки оказались сложенными двухперстием... И вот, чтобы не дать старообрядцам повод для торжества, патриарх Иоаким решил остановить почитание мощей. Был созван большой церковный Собор и на нём было постановлено отменить отдельное почитание кня¬гини Анны, а предоставить почитать её лишь тем, кто в неё верит и делать это в день Всех святых.
Вы только вдумайтесь, Юрий, какое мудрое политическое решение! Оно удовлетворило всех на тот непростой момент. Правда, согласно тому постановлению, могила святой Анны была запечатана, её иконы из церквей убраны... Но тем не менее...
Потом при каждом новом вступлении царствующей особы на престол кашинцы ходатайствовали о восстановлении почитания их святой. И народ всё-таки добился своего, правда, потребовалось на это 260 лет... В 1909 году Святой Синод определил восстановить почитание святой Анны Кашинской...
Ох, какие тогда были торжества! Я сам ещё мальчиком видел ту незабываемую картину: море народа — паломники со всей России. Сотни цветных и золочёных хоругвей, бесконечная лента духовенства в крас¬ных и золотых ризах... И высоко на носилках гробница святой Анны...
Я вижу вы, Юрий, с неподдельным интересом слушаете повествование минувших лет. Вам обязательно нужно побывать в нашем музее. Много нового откроете для себя из истории государства Российского. Увидите, какая замечательная экспозиция икон, священнических одежд, драгоценной церковной утвари и много, много чего ещё выставлено у нас. Хранится, например, в музее очень древняя икона Спаса Нерукотворного, принадлежавшая когда-то Ростовскому князю — святому Васильку Константиновичу, замученному в 1238 году. Вы только вдумайтесь, какая глубина веков — начало тринадцатого столетия. Икон того времени сегод¬ня сохранилось на Руси буквально единицы. Очень много у нас и таких предметов, первоначальную принадлежность которых пока не удалось установить: вещи изумительной работы и потрясающей красоты. Вот я и должен дознаться до сути, ведь царствующие особы посещали монас¬тырь со своими очень ценными дарами...
— А при чем здесь монастырь и краеведческий музей? — вырвался у меня вполне обоснованный вопрос.
— Ах, да! Я же вам не сказал, что сначала, со времени закрытия монастыря, музей наш располагался на его территории. Лишь потом, в тридцать девятом году, перед взрывом и затоплением его, нам выделили другие помещения, и очень многие вещи, принадлежащие раньше монасты¬рю, отошли к музею. Епархиальное ведомство от них просто отказалось, время было такое... А вещи очень и очень интересные. Вот, пожалуйста, посмотрите...
Иван Фёдорович встал, достал с верхней полки портфель, с какими в те годы ходили обычно учителя средних школ, расстегнул его и выложил на столик купе картонную папку. В ней оказалось десятка два больших фотографий, на которых были запечатлены иконы, ризы, напрестольные кресты...
Я опять невольно поразился его аккуратности — все фотографии точно соответствовали размеру папки, пронумерованы и одна от другой переложены пергаментом. Пояснительные записки к каждой фотографии были написаны на листах писчей бумаги чернильной ручкой исключительно красивым каллиграфическим почерком.
— Какой замечательный почерк, — не смог сдержать я своего восторга.
— Да, раньше при обучении в семинариях этому уделялось особое внимание. Предмет так и назывался — чистописание, — подтвердил он мою догадку, что всё это написано им самим. — Но суть не в этом, вы всмотритесь в предметы на фотографиях: какая работа, какое мастерство...
Он, всё более и более увлекаясь, объяснял мне, какого века может статься та или иная вещь, и кем, возможно, она была подарена монастырю... Обращал моё внимание на какие-то определённые характерные детали, присущие именно своему времени...
Я, к сожалению, ничего не соображал в том, и он, видя, что я очень плохо вникаю в его рассуждения, вдруг неожиданно спросил:
— Юрий, а вы хоть знаете, что в Ленинграде есть музей Истории религии?.. Куда, кстати говоря, я теперь и направляюсь на консультацию с этими фотоснимками...
— Это тот, что в здании Казанского собора?.. — не совсем уверенно, то ли он имеет ввиду, спросил я.
— Да, да, он самый...
— Тогда, конечно, знаю и бывал там на экскурсиях, — с облегчением выговорил я, почему-то начав стесняться своей безграмотности в этих вопросах.
— Слава Богу! Выходит, что молодёжь всё-таки интересуется, — тоже, как мне показалось, с облегчением, произнёс он эту фразу. — А то я раз в году обязательно бываю там, но что-то, к сожалению, не приходилось видеть в нём молодых, страждущих познаний посетителей... А работники музея молодцы, умеют преподнести всё не только с атеистической точки зрения, как теперь принято, но и как величественный пласт культуры, неразрывно связанный со становлением и развитием Российской империи...
— А мне кажется, что атеизм сегодня уже потерял свою принципиальность. Уже никто так рьяно не утверждает, что Бога нет, — вставил я и свои размышления.
— Да, конечно, того злобствующего и воинствующего атеизма, когда взрывали храмы и казнили священников, теперь нет. Но ведь два поколения русских людей уже отлучены от христианской веры, и уже нарождается третье поколение неверующих...
— А мне кажется, — опять перебил я его, — что сегодняшней молодежи всё это становится уже интересно...
— Вот, вот, именно интересно. А вера — это не объект любопытства, потому как нашему ограниченному человеческому мозгу не всё дано понимать в делах Господних, а можно только уверовать... — сказав это, он вдруг глубоко о чём-то задумался.
Чем ближе поезд приближался к Ленинграду, тем больше ощущалось, что погода начинает портиться. На абсолютно чистом ещё утром небосводе появилась облачность. Несильный пока, но с порывами ветерок снимал с деревьев золотое убранство и выстилал им землю. Неизбежность конца бабьего лета ощущалась.
— Иван Фёдорович, а ведь соечки были правы. Посмотрите, как погода начинает меняться к худшему, — прервал я наше молчание и даже сам уловил какую-то тоску в своём голосе.
— Что поделаешь, молодой человек?.. Всё когда-нибудь кончается. А вот душа человеческая вечна... И самое важное — не загубить её в этом сложном мире... — как-то уж очень назидательно и отвлечённо прозвучал его ответ, как будто был адресован не только моим словам, но и каким-то своим размышлениям.
Когда мы вышли на платформу Московского вокзала, Ивана Фёдоровича встречал пожилой интеллигентно-профессорского вида мужчина. «Наверное, какой-нибудь учёный по истории религии», — подумалось мне, а мысли уже переключались на то, зачем я, собственно, и прибыл в Ленинград...
— Давайте прощаться, Юрий. Надеюсь увидеться в нашем музее, обещаю быть вашим экскурсоводом, а пока удачи вам... Да хранит вас Господь, — проговаривал Иван Фёдорович.
— И вам удачи... — ответил я, почему-то не находя более достойных слов и явно смущаясь от такого доброго его напутствия.
Как и предрёк Иван Фёдорович, комиссия нашей кафедры института отнеслась ко мне благосклонно — поверили на слово, и звучное название дипломной работы записали напротив моей фамилии в общем списке нашей группы.
А несколько месяцев спустя, защитив диплом на отлично, я, уже как молодой специалист, получил распределение на то же предприятие.

Замечательное время жизни — юность. Организм полон сил и энергии, легко поддаётся восторгам и то, что вызывает интерес, цепко удерживается в молодой, тренированной учёбой памяти.
Та непринуждённая беседа с Иваном Фёдоровичем в поезде оказалась для меня очень интересной и запоминающейся. Проницательность, широта познаний, какая-то ненавязчивость и в то же время очень убеди¬тельная манера толкований, и сам уже очень пожилой, но полный увлечённости — с искоркой в глазах — человек, вызвал во мне тогда неподдельное восхищение. Первое время после той встречи, при каждом подходящем для этого в разговоре с друзьями случае, я не уставал ссылаться на него:
— А я вот знаю одного очень мудрого человека, который мне рассказывал...
И неоднократно, в первое же лето после распределения, я планировал побывать в Калязине, но всё как-то не получалось. Работа, семейные заботы, командировки незаметно поглощали время, и улетали куда-то годы. Но вот благодаря неплохой (по тем временам) зарплате на оборонных предприятиях бюджет нашей семьи позволил приобрести нам автомобиль «Жигули». Вот тогда-то я и решил не откладывать больше, и первой же нашей семейной туристической поездкой на своём автомобиле стало посещение Калязина.
Уже в который раз я пересказывал жене и дочери, какой там замечательный, со слов Ивана Фёдоровича, музей, сколько там можно увидеть и услышать всего интересного. Вспоминал подробности его рассказа...
И вот он, Калязин... Мои радужные ожидания увидеть этакий величественный старинный русский град таяли на глазах. Запыленные бревенчатые домики в три-четыре оконца, стоящие при въезде, до невероятности разбитые дороги, поднимающаяся столбом пыль от любой проезжающей техники, наличие на улицах тракторов с прицепами и лошадей, запряженных в телеги, производило впечатление о городе, как о большой, но очень бедной, захолустной деревне. Всё это вызвало у меня чувство непонимания.
— Ну, и куда ты нас привёз? — первой возмутилась жена.
Я и сам был расстроен.
— Подождите, где-то здесь из вод Волги должна возвышаться колокольня, — медленно проезжая по улицам города, я пытался выбрать нужное направление. — Ага, вон, смотрите, справа улица спускается прямо к воде... А вон и сама колокольня! — обрадованно воскликнул я.
Припарковав машину, мы спустились пешком по старинной булыжной мостовой к берегу. Разбитая временем и, похоже, ни разу не ремонтированная каменка спускалась прямо к воде. По обе стороны её стояли обветшалые, с обсыпавшейся штукатуркой наружных стен, но, по архитектурным признакам, когда-то богатые двухэтажные кирпичные дома. А дальше, на приличном расстоянии от нынешнего берега Волги, прямо из воды возвышалась стройная, в четыре с половиной яруса над водой, соборная колокольня. Всё это будило воображение.
— Представьте только себе, — начал я толковать своим, — когда-то булыжная мостовая шла до самого собора, а такие же каменные дома сто¬яли и дальше, вплоть до соборной площади, и переходили в каменные торговые ряды, окаймляющие просторную площадь... Это действительно было грандиозно и сказочно... Особенно, если смотреть со стороны Вол¬ги...
— Вечно ты, пап, начнёшь фантазировать. Сейчас-то ничего этого нет, — перебила меня дочь. — Поедем лучше в музей, о котором ты рассказывал...

В тридцать лет ещё как-то не очень задумываешься, что всё в чело¬веческой жизни конечно, как и сама жизнь. И поэтому, когда мы ступили на порог Калязинского краеведческого музея, первым же моим вопросом был:
— Простите, пожалуйста, а Ивана Фёдоровича где можно увидеть?
Пожилая женщина, она же и билетёрша, и экскурсовод, сначала непонимающе оглядела нас всех троих по очереди, потом с грустью в голосе произнесла:
— Он давно уже не работает... На пенсии он... Вам экспозицию показывать или сами посмотрите?..
— Сами посмотрим... — автоматически проговорил я, удивляясь сам на себя, что даже не подумал о том, сколько лет уже прошло после встречи с Иваном Фёдоровичем.
Проходя по залам музея, я ничего не понимал... Где же те замечательные экспонаты, о которых я был наслышан и даже видел на фотографиях?
— Ну, и ради чего ты нас сюда привёз?.. — удивлённый голос жены вывел меня из задумчивости. — Кимрский музей, и то во много раз интереснее... Поехали отсюда!
Я был настолько разочарован, что сразу же согласился с ней.
— А я был наслышан о раритетах в Калязинском музее... Или это не тот музей?.. Может быть, в Калязине есть и другой? — ещё с какой-то надеждой обратился я опять к той же женщине, выходя из музея.
— Нет, музей у нас единственный, — с грустной интонацией ответила она.
Жена с дочерью ушли вперёд, к машине, и я, с таким чувством, будто меня ограбили средь бела дня и забрали при этом что-то очень важное, поплёлся вслед за ними.
— Молодой человек!.. Задержитесь на минуточку! — остановил меня возглас всё той же женщины. — Я вам кое-что объясню... А откуда вы знаете Ивана Фёдоровича?
— Да как-то, несколько лет назад, ехали с ним вместе поездом в Ленинград. И он мне столько всего наговорил про ваш музей... — равнодушно отвечал я.
— Вы только не подумайте, что он говорил неправду. Действительно, всё так оно и было... Но теперь в Калинине создают историко-архитектурный музей и всё самое интересное вывезли туда. А Ивана Фёдоро¬вича отправили на пенсию, теперь он находится во Ржеве, в интернате для престарелых. Ради Бога, не подумайте о нём плохо — это умнейший, самый порядочный и честнейший человек, каких я только встречала в жизни. Я проработала с ним вместе почти сорок лет. Его весь Калязин знает и любит. К нему за советом приходили, как шли раньше к святым старцам: с надеждой и верой... Он знал абсолютно всё... Он и это предвидел... Он истинный радетель и сподвижник калязинского края. Когда-нибудь возвеличат его — он достоин этого... — проговаривала всё это она очень тихо и быстро, постоянно оглядываясь по сторонам, как будто  боясь быть кем-то услышанной, кроме меня. Она как будто выплёскивала наболевшие и много раз «прокрученные» внутри себя мысли.
— Извините, что задержала вас, — она развернулась и очень быстрой походкой вернулась в музей.
Всё это требовало какого-то осмысления, но я уже почувствовал, что самый тяжёлый гнёт не успел осесть в моей душе, а отошёл в сторону с её словами…

И вот теперь, спустя столько лет, мне попадается в руки книга «Калязинская хрестоматия». Нет, не зря говорят, что во всём есть промысел Божий. Всё равно после посещения Калязинского музея остался у меня в душе какой-то осадок непонимания... А вот теперь всё стало ясно, как Божий день.
Я привожу целиком всё, что связано с упоминанием об Иване Фёдоровиче в книге Я. В. Леонтьева по дневниковым записям писателя Ю. М. Нагибина:
«...Интересна и показательна история Никольского, местного чудака, бессребреника, краеведа-любителя. Когда-то, еще до революции, он получил в наследство от бездетного купца неплохую, преимущественно духовного содержания библиотеку, кое-какую церковную утварь, иконы, всякие раритеты: древние черепки, изделия из бронзы, кости, камня, старые гравюры, литографии, несколько картин (купец был страстным, но безалаберным собирателем), а, когда взрывали монастырь, местный архимандрит отдал ему все, от чего отказалось по лени и небрежности епархиальное ведомство: там было много икон в окладах и без, кадила, паникадила, священнические одежды, кресты, всевозможная церковная утварь. Кроме того, у самого Никольского было собрано немало старинных крестьянских орудий: борон, сох, цепов, веялок, лукошек, прялок, ткацких станочков, разнопраздничных уборов, украшений, горшков, чугунков, светильников, зыбок, посуды глиняной, фаянсовой и деревянной и прочая, прочая. Он порывался создать краеведческий музей, но все потуги разбивались о каменное равнодушие начальства. Потом у него в доме случился пожар, в котором погибла часть библиотеки. Он так расшумелся, что начальство струсило и выделило ему какое-то бросовое помещение. Он привел его в порядок и развернул экспозицию, которой позавидовал областной Калининский музей и сразу попытался наложить алчную руку, но получил могучий отпор от старого энтузиаста. Калязинские власти возгордились и даже раздобыли откуда-то для музея клык мамонта и таблицу, доказывающую, что и на Верхней Волге Homo sapiens тоже произошел от обезьяны и медленно, но верно подымался до высшей формы советского человека. Все шло хорошо, Никольский наслаждался исполнением своей давней мечты, но тут приезжие из областного центра люди, а за ними и местные любители старины стали слишком умильно поглядывать на камешки, которыми были усеяны оклады икон, ризы, архиерейские посохи и кресты. Они и так, и эдак подъезжали к Никольскому, но он был неумолим. И тогда вспомнили с ужасом, как можно было держать на столь ответственном месте какого-то шаромыжника. Никольского немедленно перевели на грошовую пенсию, а поскольку от ограничения его хватил удар и он стал почти беспомощен, определили в местную богадельню, где он быстро истлел. Замену ему нашли без труда. Охрану одного из предприятий местной промышленности возглавляла энергичная крепкотелая женщина с немалым партийным стажем. Бдительность ее не вызывала сомнений, такой можно доверить любой объект. Тем более, что к этому времени успел вернуться после недолгой отсидки за мелкое мошенничество ее тоже энергичный муж. Его быстро восстановили в партии и назначили к ней экскурсоводом. Калининский музей, игравший немалую роль в падении проходимца Никольского, получил кое-какие экспонаты в благодарность, чем-то успело попользоваться ме¬стное начальство, но немногим, ибо бдительная чета первым делом повыковыривала все камешки из окладов, крестов и риз, ссыпала в берестяной туесок и закопала в надежном месте. После этого они бодро при¬нялись распродавать остальные экспонаты: церковные книги — любителям, светские — в московские букинистические магазины, раритеты — разным коллекционерам (тут, кстати, и Солоухин прислал письмишко с назначением Анны Сергеевны его калязинским “эмиссаром”: “надо спасать народное достояние”, — писал что-то пронюхавший мошенник). Дошло до того, что, кроме цепов, веялки, жернова и неподъемного мамонтова клыка, осталась лишь таблица, изображающая, как питекантроп выпрямился в советского человека. Впрочем, нет, оставалось еще огромное, тяжелое изумрудного цвета каменное яйцо. Но набравшая опыта чета понимала, что больно велика диковина, чтоб драгоценной быть. А вдруг она полудрагоценная? При такой величине, гладкости и красоте расцветки тоже может стоить немалых денег. Заведующая музеем смоталась в Москву, нашла бывалого человека, показала ему камень и предложила: если он урвет за него шестьсот рублей, то треть — ему. Бывалый человек, конечно, не поверил, что булыжник чего-нибудь стоит, но, потрясенный размером вознаграждения, взялся его оценить. Он легко нашел частника-ювелира и, смущенно посмеиваясь, положил перед ним камень. Тот посмотрел, на несколько мгновений потерял сознание, затем кинулся в соседнюю комнату и позвонил в КГБ. С дивной быстротой примчались три глухих машины с вооруженными оперативниками. Камень оказался легендарным изумрудом из креста св. Филиппа, митрополита всея Руси, задушенного Малютой по приказу Грозного. Тщетно разыскивали царевы шиши крупнейший в мире изумруд, не переставали искать его и в последующие века, но он как в воду канул. И архимандрит взорванного собора, конечно, понятия не имел, что владеет бесценным сокровищем. История изумруда до сих пор не открылась, но он занял почетнейшее место в Кремлевском хранилище. Энергичная директриса калязинского музея получила тринадцать лет, ее муж — три года, ему снизили срок за то, что он “добровольно”, когда жена уже сидела, вернул властям туесок с камешками, доверенное лицо — два года, ювелир — благодарность. Музей сейчас закрыт на переучет жернова, цепа, веялки и таблицы роста человеческого достоинства. Откроют его, видимо, не скоро. Едва ли найдется новый Никольский...»
Я благодарен Леонтьеву, что в его книге есть упоминание об Иване Фёдоровиче, которое всколыхнуло в моей душе тёплые ностальгические чувства. И я несколько месяцев жил воспоминаниями и размышлениями о далекой доброй юности, уходя тем самым от тяжёлых мыслей, которые все последние годы постоянно присутствуют и гнетут непредсказуемостью завтрашнего дня нашей современной России...

И всё же... Во все времена были и будут на Руси великие старатели — бессребреники. И одним из них был, конечно же, Иван Фёдорович Никольский.
Может быть, пора уже калязинцам, на примере традиций соседей-кашинцев, вспомнить о нём, как о незаурядном земляке и, проявив настойчивость, добиться возвеличения Никольского в какой-нибудь, хотя бы гражданский, но почитаемый чин?..

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Когда этот рассказ для сборника «Предначертание...» был уже набран в типографии и готовился к передаче в печать, я вдруг узнаю от моего  давнишнего товарища — Владимира Ивановича Коркунова — кимрского краеведа и писателя, который был уже знаком с рассказом «Бессребреник» в рукописном варианте, что в сентябре месяце намечено проведение в Калязине конференции краеведов тверского края. И что в программе этой конференции в числе прочих планируется выступление сегодняшнего директора Калязинского краеведческого музея Елены Викторовны Чертовских. А название темы её доклада: «Калязинский бессребреник». Было понятно, о ком пойдёт речь, и я решил побывать на этой конференции, чтобы побольше узнать об Иване Фёдоровиче Никольском. А заодно посмотреть и на сегодняшний Калязин.
Мы ехали с Владимиром Ивановичем тем же самым путём, что и тридцать лет назад, когда мне с женой и дочерью довелось побывать в этом городе. Шоссе с хорошим асфальтовым покрытием позволило на этот раз всего за час с небольшим покрыть расстояние от Кимр до Калязина. Я «рулил» и не переставал нахваливать дорожников за должное состояние дороги в этакой глубинке. Вот уже и Спас-Угол — родина Салтыкова-Щедрина... Я помню, как тридцать лет назад именно здесь обрывалась каменка и начиналась километров на двадцать разухабистая грунтовая дорога, по которой можно было двигаться на легковом автомобиле с огромной осторожностью со скоростью не более десяти километров в час, чтобы не оставить в очередной яме глушитель или ещё какую деталь автомобиля. Теперь замечательное шоссе позволяло лихо «наматывать» километры...
И вот он — Калязин. Еще издали я обратил внимание на кирпичные пятиэтажки проекта «времен застоя», которые вполне привычны для нашего глаза. В моё первое посещение на этом месте стояли какие-то серенькие бревенчатые домишки. Проезжая по улицам города, я был приятно удивлён наличием заасфальтированных дорог и тротуаров, а также отсутствием тракторов с прицепами и лошадей с телегами, которые во время первого посещения Калязина представлялись мне основными транспортными средствами этого города. Но больше всего радовало то самое обилие вдоль улиц и в различных тупичковых местах зелёных насаждений, которые обычно и присущи малым городам России. Молодые, моложе тридцати лет или около того, берёзки, клёны, ясени, дубки радовали глаз и поднимали настроение...
Послушав выступления краеведов — участников конференции, я поразился широте направлений их непростой деятельности. Эти увлечённые люди, собирая буквально по крохам информацию из архивных материалов давних веков, из опросов потомков или просто знающих людей (либо из каких-то документов, сохранившихся в этих семьях) поднимают целые пласты неизвестных доселе родовых связей и деятельности Великих людей тверского края...
И, самое главное, я много узнал об Иване Фёдоровиче Никольском. Мне очень понравилась увлечённость Елены Викторовны — молодой, симпатичной женщины, которая буквально светилась восторгом, когда рассказывала о нём.
Оказывается, деятельность Никольского была отмечена в своё время правительственными наградами, в том числе в 1967 году был он награждён орденом «Знак Почёта». Сохранились архивы его переписки с известными учёными в различных областях культуры и истории России. Еще до Отечественной войны издавались и его печатные труды. А та самая колокольня, которая является сегодня основной достопримечательностью Калязина (особенно для путешествующих водным транспортом — ни один из волжских туристических маршрутов от Москвы не минует её), стоит памятником не только былому его процветанию, но и усердию Ивана Фёдоровича, который, чтобы сохранить её, «стучался» во все инстанции тогдашней власти и только пришедший ему на ум довод, что эта колокольня может стать маяком для судов, убедил власть предержащих оставить её...
А то, о чём я мог только высказать своё мнение и пожелание калязинцам в рассказе «Бессребреник», уже свершилось. Осенью прошлого года Ивану Фёдоровичу присвоено посмертно звание Почётного гражданина города Калязина и Калязинского района. И краеведческий музей города назван теперь именем Никольского, о чём свидетельствует мемориальная доска, установленная при входе в музей.
Умер Иван Фёдорович в 1979 году на восемьдесят первом году жизни в том самом Ржевском доме для престарелых, куда был определён после отстранения от работы. Калязинцы неоднократно за последние годы бы¬вали во Ржеве с целью установить точное место захоронения Никольского, но сделать это им пока не удалось. Однако Елена Викторовна твердо настроена отыскать могилку и возвести на ней памятный крест.
А мне думается, что ещё уважительнее было бы перенести останки Ивана Фёдоровича в родной ему город Калязин и захоронить их на возвышенном волжском берегу Зареченской стороны у здания музея, откуда открывается великолепный вид и на колокольню затопленного собора, и на островок, оставшийся от территории знаменитейшего когда-то на всю Русь монастыря, и на оставшуюся незатопленной небольшую часть ста¬ринного города...
На том же семинаре я познакомился и с автором книги «Калязинская хрестоматия» Ярославом Викторовичем Леонтьевым. Кандидат исторических наук, доцент Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова очень увлечён изучением калязинского края. Он любезно предложил нам с Владимиром Ивановичем совершить небольшую экскурсию по знаменательным местам Калязина и его окрестностям.
Пятиярусная колокольня и по сей день величественно возвышается из вод Волги... А напротив неё, на островке незатопленной территории монастыря, виднеется вновь построенная башня — как элемент и памятник крепостной стены, окружавшей когда-то сам монастырь... Каменные старинные купеческие дома в большинстве своем отреставрированы: подштукатурены и покрашены... Бывшая усадьба И. С. Белюстина — настоятеля того самого затопленного собора и первого краеведа калязинского края, оказавшаяся теперь у самой кромки разлившейся Волги, приведена в идеальное состояние... Вознесенская церковь в Зареченской стороне отреставрирована. В ней, как и положено, ведутся службы... Внушительных размеров Вознесенский храм, который был заброшен и полуразрушен, теперь хорошими темпами с Божьей помощью и с усердием калязинцев обретает свой первоначальный вид...
Посещение музея приятно удивило меня. Там, конечно же, нет теперь тех богатых раритетов, о которых я был наслышан тридцать пять лет назад, но все имеющиеся там экспонаты выставлены в хронологической последовательности, имеют признаки ухоженности и дают полную картину освоения человеком и развития калязинского  края. Да и само помещение музея поражает сегодня своей чистотой, и буквально во всём чувствуется хозяйская опрятность...
Глубокие познания и какая-то хорошая убеждённость нашего «экскурсовода» — Ярослава Викторовича, что занимается он очень нужным делом, навели меня на мысль: «Вот они: и он, и Елена Викторовна — новые Бессребреники и продолжатели дела Никольского в дальнейшем изу¬чении истории калязинского края»...
В этот раз я уезжал из Калязина с чувством абсолютной лёгкости на душе. И своему сотоварищу по поездке высказал такую мысль, что тридцать лет вроде бы срок немалый, но не такой уж и большой — смотря с каких позиций оценивать... Однако приятно осознавать, что перемены буквально во всём, увиденном мною сегодня в этом провинциальном городке России, произошли в лучшую сторону и имеют неоспоримую тенденцию в том же направлении...
И последнее. Я имею смелость не согласиться с поэтом Николаем Захаровым-Мэнским, приятелем Сергея Есенина, основателем литературной группы «Неоклассики» и создателем литстудии Всероссийского Союза поэтов, который в начале двадцатых годов прошлого столетия побывал в Калязине и написал о нём совершенно замечательные, лёгкие, трогающие душу певучие строки:

Городок такой смешной и маленький...
На покатом волжском берегу,
Прикорнул собор, святой и старенький,
И базар. На площади-лугу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Окунулись в реку, грезят, спят
Купола собора, в Волгу смотрятся,
Пароходы волжские свистят,
Вниз бегут, и скоро вновь воротятся...

Нет! Поэт не прав. Калязин нисколько не смешной... Скорее, наоборот — это очень серьёзный, древний и святой русский город. Хоть и маленький, но с большущей своей историей... А значит, и с историей Великой Святой России!..

сентябрь 2003 год