Т. Хьюз в переводах Павла Урусова

Тед Хьюз (1930–1998) – английский поэт, поэт-лауреат (придворный поэт) с 1984 г. и до смерти.

Переводы Павла Урусова: http://www.stihi.ru/avtor/stratokaster

СОДЕРЖАНИЕ

Лисица-мысль – Красный – Снег – Нарциссы

=============================================

ЛИСИЦА-МЫСЛЬ

Полуночного мига воображаемый лес:
что-то живое движется в тишине,
кроме одиноких часов
и пальцев моих над белой бумаги листом.

За окном мне не видно звёзд:
что-то, что ближе и глубже,
не спеша наполняет собой
одиночество и пустоту:

холодный, нежный, как тёмный снег,
лисий нос обнюхивает чей-то след,
глаза направляют движение — тут,
и тут, и тут, и тут, и там —

аккуратной строкой отпечатки лап
ложатся на снег. А сзади тень
крадётся, прячется между пней,
извиваясь в изгибах тела,

пересекающего прогалину; глаз,
наливается зеленью и, расширяясь,
сосредоточенно, напряжённо,
ищет что-то в ночи, пока

горячая вспышка — запах лисы —
не заполнит полость моей головы.
За окном нет звёзд; что-то шепчут часы.
На странице остались строчки.


КРАСНЫЙ

Красный был твоим цветом.
Если не красный, то белый. Но красными
были твои покровы.
Кроваво-красными. Кровь?
Жгучая охра, чтобы согреть мертвецов?
Гематит для бессмертия
твоего наследства — драгоценных фамильных костей.

Когда всё стало по-твоему,
наша комната покраснела. Камера правосудия.
Запертая шкатулка для драгоценностей. Кровавый ковёр,
испещрённый тёмными пятнами сгустков.
Занавески — кроваво-рубиновый бархат,
величественный кровепад от потолка до пола.
Подушки, как пятна крови. Такой же
голый кармин в обивке дивана.
Бьющаяся, как живая клетка, келья.
Как ацтекский алтарь — висок.

Лишь книжные полки спрятались в белом.

А за окном
маки — в тонких морщинках,
словно прозрачная кожа;
шалфей (чьё имя ты носишь)
как фонтан из глубокой раны;
розы — сердечные сгустки —
катастрофичные, артериальные, обречённые.

Длинная юбка красного бархата — кровавый веер,
густое бордо;
губы — влажный глубокий багрянец.

Ты упивалась красным.
Я чувствовал его кожей, точно края
засыхающей рваной раны. Мог прикоснуться
к перламутру открытой вены.

Всё, что ты рисовала, ты рисовала белым;
затем — бросалась розами, повергала своё творение,
склонялась над ним, брызгала розами,
плакала розами, бесконечными розами,
иногда среди них роняя синюю птицу.

Синий шёл тебе больше. Синий дал тебе крылья.
Голубые, как зимородок, шелка Сан-Франциско
ласкали твою беременность
в горячих объятьях.
Синий был твоим добрым духом — не упырь,
а внимательный ангел-хранитель.

В яме, заполненной красным,
ты пряталась от стерильной, костяной белизны.

Но камень, который ты потеряла, был синим.


СНЕГ

Падает снег. Слипшиеся снежинки
в искристом меху твоей чернобурой шапки.
Мягкий свет люстр, призрачные руины
Большого театра. Снежинки цепляются за
веточки вереска, чтобы сразу их отпустить. Бесконечное
движение вниз по камням мостовой в жаровню
пустого пламени. Среди падающих
небес. Прогулка,
которая никак не могла закончиться,
никак не заканчивалась. Всё ниже и ниже,
под густо летящими хлопьями
выгорающей жизни.
Между чёрными, словно сажа, домами,
превращёнными в запертые кафе и сувенирные лавки в стиле сестёр Бронте.
Созвездия снега,
летящие сквозь иудейские тернии, оседающие на кудрях
пеннинских овец. Нарастающие
над лицами твоих школьных друзей,
рядом с их заметёнными танками, запертыми в Степи,
где грязь снова замёрзла,
пока они допивали кофе. Ты укрылась
глубже в падающих снежинках; они прилипали
к угольной черноте твоего мехового пальто.
Слова казались тёплыми. Они расплавляли
в наших ртах всё,
что старалось заткнуть их.
..................................................Снег
укрывал тебя мантией, увлекал тебя прочь —
вниз по склону, туда, откуда ты появилась.

Я наблюдал за тобой, ощущая прикосновения снега.

Он уже хоронил твои следы,
накрывал всё вокруг белой простынкой,
задёргивал воздух за твоею спиной.


НАРЦИССЫ

Помнишь, как мы собирали нарциссы?
Никто не помнит, но я помню.
Твоя дочь, с распростёртыми объятиями, нетерпеливая и счастливая,
Помогала этой жатве. Она всё забыла.
Она не может вспомнить даже тебя. И мы продавали их.
Это звучит как кощунство, но мы продавали их.
Неужели мы были настолько бедны? Старый Стоунман, торговец,
С начальственным взглядом, апоплексически красный,
(Это был его последний шанс,
Он умер во время тех же великих заморозков, что и ты),
Он убедил нас и весной
Всегда покупал их, по семь пенсов за дюжину,
"Обычай этого дома".

Тогда мы ещё не знали, хотим ли владеть
Хоть чем-нибудь. В основном мы стремились
Превращать всё в прибыль.
Мы оставались кочевниками — нам ещё были чужды
Все наши владения. Нарциссы
Были нашей самой удачной сделкой,
Случайно найденным кладом. Они просто прибыли ниоткуда
И продолжали прибывать,
Словно не вырастая из почвы, а падая с неба.
Наша жизнь в то время была налётом на нашу удачу.
Мы были уверены, что будем жить вечно. Мы не знали,
что нарциссы — это лишь мимолётный
проблеск вечности. Не сумели увидеть
брачный полёт редчайших подёнок —
наших собственных дней!
Мы считали нарциссы случайной добычей,
так и не поняли, что это было последнее благословенье.
И мы продавали их. Мы трудились над их продажей,
словно наёмники на чьей-то
цветочной ферме. Ты склонялась
под последним в твоей жизни апрельским дождём.
Мы склонялись вместе, среди тихих скрипов
трущихся друг о друга стеблей — капли
сотрясали их девчачьи платья,
влажные, ломкие, как молодые стрекозы,
вылупившиеся слишком рано.

Мы складывали их хрупкие огни на верстак,
распределяли между охапками листья -
дрожащие листья-лезвия, гибкие, тянущиеся к воздуху,
словно покрытые цинком -
ставили их свежесрезанные стебли в воду,
овальные, мясистые стебли,
и продавали их по семь пенсов за дюжину -

раны ветра, спазмы тёмной земли,
лишённые запаха сгустки металла,
пламенное очищение замогильного холода,
будто дышит сам лёд -

мы продавали их на увядание.
Они всходили быстрее, чем мы успевали срезать их,
В конце концов, мы утонули в них
и потеряли ножницы — подарок на свадьбу.

С тех пор каждый март они появляются снова
из тех же луковиц, те же
детские голоса оттепели,
балерины, начавшие раньше музыки,
дрожащие на засушливых крыльях года.
На всё той же волне памяти, порхая,
они возвращаются, чтобы забыть тебя,
склонившуюся за дождливым занавесом
тёмного апреля, срезающую ломкие стебли.

Но где-то твои ножницы помнят. Где бы они ни были.
Где-то здесь, с широко раскрытыми лезвиями,
апрель за апрелем
погружаясь всё глубже в почву —
как якорь, как ржавый крест.