2. Усмешка Екатерины Великой. Вторая, третья главы

                ГЛАВА  2

       - Вы, кажется, решительно предпочитаете камеристок?
       - Что делать, мадам? Они - свежее!   
                Графиня М.А. Нарышкина  и  поэт-партизан
                Д.В. Давыдов."Светский разговор"(1). 

      С учетом зимнего вечера, описанного в начале нашей повести, прошло девять дней. Иначе говоря, это произошло именно в субботу, уже на десятый день после знаменательной игры, от которой смог воздержаться, как вы помните, только один Германн. А произошло, это, примерно так. Или вот, перед вами, вторая, после игры у Нащокина, сцена нашей повести.
      Престарелая графиня***, да, та самая, о которой шел разговор в первой главе нашей повести, - она, как мы уже и указывали, была ещё жива: ей в этом году исполнилось восемьдесят семь лет! – сидела в своей уборной перед зеркалами. Три крепостные девушки окружали её, готовя одежду, прическу и всю графиню целиком к её будничному дню. Одна девушка держала высокий чепец с лентами огненного цвета, другая – банку румян, третья – коробку со шпильками. В комнате шла кропотливая, напряженная работа, изредка прерываемая то восклицаниями, то замечаниями графини.
      Разумеется, наша графиня уже не имела ни малейшего притязания на красоту, давно увядшую! Однако она всё ещё сохраняла все привычки своей молодости! Она по-прежнему строго следовала модам семидесятых годов и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад! В этом отношении время почти не коснулось её! И она, благодаря этому обстоятельству, выглядела как живой музейный экспонат!
      У окна за пяльцами сидела очень симпатичная барышня, её воспитанница2. Одета она была довольно-таки просто, но современно и, главное, со вкусом, что, собственно, и составляло огромную разницу, разницу времён, между ней и графиней.
      Елизавета, или Елизавета Алексеевна, - будем называть, её, по имени и отчеству! – была взята графиней, в воспитанницы, после того, как она в десять лет лишилась своих родителей. Родителей, уехавших, по принуждению, в Сибирь, да и сгинувших там. Она приходилась Екатерине Алексеевне какой-то дальней-предальней родственницей и была взята, ею, на попечение и воспитание: и для того, чтобы с белого света не сгинула ещё одна христианская душа, и для смягчения, то есть   коротания,  наступившей старости. Да и семь лет тому назад акты милосердия, рожденные Отечественной войной, были очень модны, и Екатерина Алексеевна, как женщина светская, знавшая истинную обстановку и сплетни двора, не могла пропустить такой экстравагантный случай.
      В недавно прошедший ноябрь Елизавете Алексеевне исполнилось ровно семнадцать. Буквально за год-полтора она из девочки-подростка превратилась в красивую барышню, очаровательную и стройную. И Екатерина Алексеевна, временами поглядывая, на неё, взором опытной женщины, невольно любовалась ею. Попутно вздыхая о возможной разлуке с нею и о трудно-претрудном вопросе её благоустройства, её возможного замужества.
      Дело здесь было в том, что Елизавета Алексеевна, по известным обстоятельствам, была бесприданницей. И, потому, проблема выдачи, её, замуж не представлялась, графине, простой. По опыту последних десятилетий она прекрасно знала всю перспективу бесприданниц и уже тайно сожалела о принятом, семь лет назад, попечительстве над нею. Ей не хотелось расстраивать ни свою воспитанницу, ни саму себя, но что-то предпринять решительного, для благоустройства Елизаветы Алексеевны, она уже не могла: и глубокая старость подошла; и денег, с каждым годом, становилось всё меньше и меньше. Она не знала, что и делать, и очень мучилась от этой неопределенности, попутно перенося, своё раздражение, то на бедную воспитанницу свою, то на окружающих, её, слуг.
      В дверь легонько  постучали, и в комнату, где находились дамы, вошёл молодой офицер в эполетах и белых лосинах, обтягивающих его стройные ноги.
      - Здравствуйте, бабушка! – сказал он, галантно и демонстративно целуя руку графини. – Здравствуйте, очаровательная  Елизавета Алексеевна! Бабушка, я  к вам с просьбой!
      - Просить надо после обеда или к вечеру, - назидательно ответствовала Екатерина Алексеевна, вообще не любившая никаких просьб, - а сейчас – утро!
      - Бабушка, просьба не сложная. И она не затруднит вас, - поспешно сказал молодой офицер (Да, это был  наш Романов!), предвидя возможные возражения Екатерины Алексеевны.
      - Ну и что там у тебя! – нехотя сказала старуха, продолжая смотреться в зеркало.
      - Позвольте мне, бабушка, представить вам одного из моих приятелей и привезти его к вам, в предстоящую пятницу,  на бал. Он очень хочет видеть вас, да и с другом будет, на балу, не так скучно.
      - Пожалуй, Александр, привези мне, его,  прямо на бал, - немного подумав, сказала графиня. – Зачем  лишние хлопоты? Там мне, его, и представишь. Хорошо? Кстати, Александр, ты был вчерась, то есть в только что прошедшую пятницу (Какое совпадение: сплошные пятницы!), у княгини***?
      Пока идёт диалог молодого офицера с графиней, заметим следующее: балы, как и прежде, продолжаются! Появилась, у нас, и княгиня***! О картах – и говорить нечего! Они появились, у нас, раньше, чем началась сама повесть! Диалог - тоже необходимый элемент нашего повествования!  Поэтому вновь вернемся к изображаемой, в повести, сцене и посмотрим, что же ещё произойдёт в ней!
      - Как же, бабушка! – с некоторым оживлением ответствовал Романов. – Было очень весело! Танцевали до половины пятого. Многие были в маскарадных костюмах. Как хороша была княжна Елецкая! – мечтательно вздохнул поручик. – Настоящая русская красавица! Славянка! Блондинка, что, уже, редкость! А какие глаза и ножки!
      И-и, мой милый! – вновь проявила своё недовольство графиня. – Что в твоей княжне Полине3 хорошего? Уж слишком кокетлива, батюшка ты мой! Да и к мужчинам липнет, как муха на липучку! Такова ли была её бабушка, княгиня Дарья Петровна Елецкая?.. Вот она – действительно была красавица: голубые глаза, русый волос, точеная фигурка!.. Статуэтка, да и только!
      - А вообще-то с лица воды не пить!.. – вдруг спохватилась графиня, обременённая  и заботой о женитьбе своего внука. Ты больше за княжной Софьей  Александровной ухаживай. Как-никак, а она внучка княгини***. Она и поскромнее, да и побогаче Елецкой! Кстати, я чаю, что Дарья Петровна уж очень постарела?.. Давно её не видела!.. Кажется, целую вечность…
      - Как постарела? – рассеянно отвечал Романов. – Она уже лет семь как умерла. В 1825 году, если быть точным. Да, да! Уже восьмой год идёт…
      В комнате вдруг установилась, после слов Романова, неожиданная пауза. Воспользуемся  ею. Как видите уже и сами, внучки, - названных, выше, княгинь! – даром времени не теряют! Они уже охотятся - за Романовым! С целью, разумеется, выхода замуж за него! Ещё раз выделим, что этот вопрос поставлен, у петербургских дам-дворянок, на самую серьезную основу. Да и княгиня***, за которой у нас скрывается сама княгиня Самойлова4, - уже откроем, здесь, её инкогнито! – специально организовала тот бал, о котором только что говорил поручик. Организовала с тем, чтобы сблизить, на нём, свою внучку, Софью Александровну, именно с князем.
      Ан, нет! Услышав о бале и, наверное, о его задачах и целях, на него примчалась и княжна Полина, внучка Дарьи Петровны Елецкой. И, как обычно бывает в этих случаях, всё получилось – наоборот! Романов увлекся, вдруг, не Софьей Александровной, - с которой уже вовсю флиртовал и ранее! - а именно княжной Полиной! Как мужчины бывают всё-таки, то есть порой, слепы! Даже к дельным и полезным советам – не прислушиваются! А названная, выше, пауза установилась из-за того, что Елизавета Алексеевна при рассеянно произнесённых словах Романова, о смерти княгини Дарьи Петровны, вдруг резко подняла глаза от пяльцев и сделала тайный знак молодому человеку. Мы чуть, было, не забыли отметить это!
      Романов тогда сразу вспомнил, что от престарелой графини таили смерти её ровесниц и досадливо закусил губу. Давая понять Елизавете Алексеевны, тем самым, что допустил промах. Впрочем, это было, наверное, излишним, так как Екатерина Алексеевна услышала весть, - для неё новую! - с большим равнодушием.
      - Умерла! – сказала она, - а я и не знала! Вот старая! Мы же, вместе с нею,  были пожалованы во фрейлины и когда представлялись, то государыня…
      И Екатерина Алексеевна уже,наверное,в сотый раз пересказала, внуку, свой анекдот, услышанный, нами, ещё на вечере у П.В. Нащокина! Разумеется, во втором его варианте! Добавив, при этом, что когда она стала, уже, статс-дамой, то эта история ей, уже, не помогла: государыня отправила её лечиться на царицынские минеральные воды близь немецких колоний в Серепте. Как она выразилась: за её язык и дерзость!
      Заметим, что анекдот графини, только что рассказанный внуку, в сотый раз, во втором, то есть в реалистическом, варианте, имеет существенное значение и для нашего дальнейшего повествования. Дело в том, что он ещё раз подчеркивает нюанс, который с реалистической точки зрения раскрывает мистические истории, случившиеся с графиней и Мотовским.
      Судите сами! Во-первых, он – обыденен, рассказывается, окружающим, в сотый раз. Во-вторых, в рассказанных историях фактически задействованы многие реально существующие, тогда, личности. К примеру: граф Сен-Жермен, герцог Орлеанский, король и королева Франции, фаворит Зорич, Екатерина II, и так далее. Не могут же они, все названные лица, быть кабалистами или, там, мистиками!
      Таким образом, из реально действующих личностей, их образа жизни, получается, что на первый план начинает выступать не мистичность или, там, легендность, сказочность рассказанных историй, а именно сам образ жизни высшего дворянства: балы, карты, салоны, прожигание жизни в увеселениях, войны, и прочее. Другими словами,  прототипностью, раскрытых, в историях,  событий и сцен, начинает выступать сама картина, - или даже художественное полотно! – реальной жизни высшего дворянства.
      Больше того,  в дополнительной истории, только что затронутой графиней, ярко выражена жизнь самой  Екатерины. Другими словами, сама  прототипность в раскрытых, Романовым, историях идёт, если здесь можно так выразиться, от Екатерины! Разумеется, история или скандал начался именно с Екатерины Алексеевны! Но главная-то героиня – всё равно государыня!
      Кстати, дополнительная история эта такова. Разумеется, никто Екатерину Алексеевну, тогда, за язык не тянул! Сама растрезвонила на весь Петербург, что императрица ведёт, себя, непристойно! Ночью,  у неё, Ланской, с утра – Мордвинов, а в перерывах, между ними, Пожарский!
      - Могла бы, и приутихнуть к старости! – с негодованием восклицала, тогда,  Екатерина Алексеевна, патетически вздымая руки к небу.
      Разумеется, это не прошло бесследно! Государыня вызвала статс-даму к себе.
      - У меня ведь прутьев и на тебя хватит! – злобно сказала, она, Екатерине Алексеевне. – Я всегда прощала распутство твоё. Покрыла и карточную историю. Велю мужу высечь, чтобы умнее стала.
      Екатерина Алексеевна, наверное, по глупости своей, - или обида её взяла! – возьми да сдерзи императрице:
      - Хлеб-соль ешь, а правду – не режь, не так ли?
      Императрица чуть не задохнулась от негодования:
      - Есть и другая поговорка. Ешь пироги с грибами,а язык держи за зубами! Убирайся к чертовой матери, чтобы я тебя, паскудницу, больше не видела!
      Дабы замять скандал, Роджерсон срочно прописал тогда, Екатерине Алексеевне, лечение минеральными царицынскими водами вблизи немецких колоний  в Серепте. А генерал, граф Петр Федорович, узнав об опале, постигшей супругу, стал падать в обмороки, жалуясь, всем, что его карьера загублена. И - навсегда!
      Надо заметить, господа, что императрица взвилась, тогда, не напрасно. Каждый человек считает себя лучше, чем его считают другие! Ещё в 1763 году, когда Екатерина Алексеевна только собиралась стать добропорядочной женой, императрица, видя полнейший разврат елизаветинского двора, доставшегося,  ей, по наследству и давшего, ей, сына Павла, - да и петербургские дворянки и мещанки разгулялись, тогда, не на шутку! – издала указ. Указ, в котором предписывалось ссылать, заблудших, в Нерчинск. Для успокоения и для повышения - нравственности!
      Потом случился скандал с Дарьей Петровной Елецкой, которая так разбушевалась, что имела до трех  любовников одновременно. И это – при живом муже! Пришлось несколько успокоить и её, сослав, под домашний арест,  в деревню. Потом разгулялась, прямо на глазах у всего двора, княгиня Самойлова, не ставившая ни во что мужа своего и занимающая, любовными утехами, чуть ли не на его глазах! И так - без конца!
      А тут ещё эта лицемерка, не пропускавшая ни одного смазливого дворянина! Да как она смеет говорить, ей, такое!
      Надо заметить, что в этой истории императрица была в какой-то мере, разумеется, и права. В 1783 году, когда Екатерине Алексеевне стало тридцать семь и она, по причине пятидесятилетия графа Петра Федоровича, уже лет десять ходившего генералом, превратилась не столько в статс-даму, сколько в обыкновенную светскую львицу, промышлявшую любовью с молодыми придворными, не раз и не два переходила дорогу государыне, промышлявшей - тем же. А кому, это, понравится?
      Екатерина мучилась, мучилась над проблемой нравственности своих подданных, меняя одного любовника за другим, и в 1784 году приказала составить устав о благочинии5, в котором непотребство запрещалось строго! В нём же так же запрещалось: «дом свой или нанятой открыть днём или ночью ради непотребства» и «непотребством своим или инова искать пропитания».
      Как видите и сами, рыба и у нас гниёт с головы! Поэтому мы, в своем дальнейшем повествовании, всё же будем придерживаться реальности, имея в виду и мистику! Чем черт не шутит, когда боженька спит! Всё же реальность предпочтительнее мистики. А что получится из этого? Судите сами! На то, у вас, и голова! И это – ваше право!
      Кстати, внук графини, поручик Романов, знал и только что рассказанную историю. Однако, чтобы ненароком не разозлить графиню, не задал ей ни одного вопроса, чем и заставил её заниматься своими дальнейшими повседневными делами.
      - Александр! – сказала графиня, видя, что внука не интересует рассказанная,  ею, история, - помоги мне встать. Елизавета, где моя табакерка?
      И графиня, в сопровождении трёх девушек, отправилась за ширмы заканчивать свой утренний туалет. Романов остался с барышнею.
      В комнате установилась тишина, изредка прерываемая шуршанием шелковой нити, пропускаемой, Елизаветой Алексеевной, через натянутую, для вышивания,  ткань. Тишина постепенно затягивалась и становилась, для молодых людей, тягостной.
      - Вы сегодня были на улице? – решил прервать тягостную тишину Романов.
      - Нет. Ещё не была, - незамедлительно последовал ответ. – Вот Екатерина Алексеевна соберётся, тогда, пожалуй, и выгляну.
      Поручик, живший неподалёку от Екатерины Алексеевны, прекрасно знал весь распорядок  графини: утренние сборы, легкий завтрак, небольшая утренняя прогулка, обед, послеобеденный отдых, подготовка к вечеру. Поэтому вопрос, заданный им, оказался как бы неуместным. И тишина вновь затянулась…
      Поручик не знал, что и делать! Подходящих же слов для разговора, как назло, не находилось. Поэтому тихий вопрос Елизаветы Алексеевны: «Кого это вы хотите представить?» - он воспринял - чуть ли не с благодарностью.
      - Нащокина. Вы его знаете? – оживился он, надеясь на дальнейшую её поддержку.
      - Нет! Он военный или статский? – вновь тихо спросила, его, Елизавета  Алексеевна, как бы и не замечая его оживления.
      - Военный, - как бы копируя её поведение, в тон, ей, тихо ответил Романов.
      - Инженер? – продолжала настойчиво гадать Елизавета.
      - Нет! Кавалергард. А почему вы думаете, что он инженер? – вдруг заинтересовался Романов, наконец-то понявший, что его, просто-напросто,  допрашивают.
      Елизавета Алексеевна засмеялась и не отвечала ни слова!
      И на то, мне думается, были веские причины! Барышни  зря не смеются! У них всё рассчитано! Будьте уверены, скоро появится и наш главный герой: Германн! А это, как известно,  предпосылка к завязке действия, предпосылка к нашему дальнейшему повествованию.
      Здесь же заметим, что столь странно-настороженные отношения между молодыми людьми6, - свидетелями которых мы только что стали! - сложились совсем недавно.  И виною, тому, стал пышный расцвет Елизаветы Алексеевны как девушки. Из гадкого утёнка она превратилась вдруг, неожиданно для поручика, в прекрасного лебедя. И поручик, почти семь лет не замечавший Елизавету, вольно или невольно, стал терять дар речи перед нею. Что весьма красноречиво и выражалось, иногда, в его выпуклости в известной, всем нам, части  его белесоватых лосин (Он тоже был, кстати, кавалергардом!).
      Впрочем, не будем наталкивать вас, здесь, на похождения некоторых энциклопедистов, шагающих, нагишом, среди парижских имений. У них цели были - идеологические, то есть демонстративные для общества. Поручик же Романов всегда испытывал, к Елизавете Алексеевне, - столь для него всегда сексапильной, то есть желанной! - всем известные, вам, чувства под названием «мужские наклонности». В общем, он всегда желал иметь, вдруг расцветшую Елизавету,  в своих мужских объятиях.
      Собственно, вот с этого времени взаимоотношения  между ними, - бывшие, до этого времени! – весьма простыми,  и стали неровными. Он явно мечтал, в своих мужских грёзах, овладеть ею, а она тоже мечтала, в общем-то, как-то отдастся ему. Разумеется, в ещё более романтических красках, чем представляют, обо всём этом, многие мужчины. Но, понимая, что он не пара, ей, особых замыслов, на эту тему, не строила.
      Отталкивало же его,от неё,не то чтобы Елизаветы Алексеевна была бесприданницею,а то, что она была воспитанницей - именно Екатерины Алексеевны7. Екатерины Алексеевны, к которой,её внук,относился – весьма неблагосклонно! В общем, пойми,всю эту психологию мужчин, если и на свои собственные дела времени,как правило,не всегда хватает.
      Вот,  собственно, именно с этого времени взаимоотношения, между ними, и стали складываться - неровными. Иногда, только на балах, он, чувствуя в танце прекрасное тело Елизаветы Алексеевны, -  и тогда, когда в его лосинах что-то вдруг пробуждалось, весьма заметное, по своей упругости и твердости,  именно для дам, с ним соприкасающихся в танце! – вдруг начинал изображать, из себя, весьма  галантного кавалергарда. Да и то – в своих же интересах: желая как-то избавиться от  вполне определенной упругости и твердости в своих лосинах или отомстить, той или другой даме, отдавшей предпочтение не ему, Романову, а другому кавалеру. Кстати, мужские лосины, были, в своем роде, писком моды именно из-за плотного облегания ног и - нижней части тела мужчины.
      Наедине же с Елизаветой Алексеевной он часто не знал, что и делать! Хотя ему всегда хотелось – именно её. А она, будучи ещё девственницей, даже и не подозревала, наверное, как ему хочется - овладеть ею. Хотя и чувствовала, как девушка, его необычайную нервозность, связанную именно с её влиянием на него.
      Да, время меняет – и отношения! Десять лет, огромная разница в юные лета, через семь лет становятся - почти незаметными. Романов, рожденный в 1805 году, к концу 1825 года, когда в доме Екатерины Алексеевны впервые появилась Елизавета, с высоты своего двадцатилетнего возраста и не воспринял её. В то время он был далёк - и от высоких идеалов и, потому, не оказался на Сенатской площади. К двадцати же семи годам, когда ей стало семнадцать, и она приобрела женскую красоту и соблазнительность, а он – мужскую восприимчивость к женским красотам и очарованию, всё резко изменилось. И он, вынужденный иногда оставаться наедине с Елизаветой, явно терялся перед нею!
      - Александр! Вдруг закричала графиня из-за ширм. – Пришли мне какой-нибудь роман, только, пожалуйста, не из нынешних. Современные романы мне не нравятся.
      - Как это, бабушка? Я вас не понимаю! Разъясните! – повысил голос и поручик.
      - Ну как, это, тебе объяснить? Те, которые ты мне доставляешь, сплошные ужасы. Романы ужасов, да и только! Герой давит отца или мать; сплошь и рядом жестокости: убийства разные, отравления, утопленные тела. А я, этого, не люблю! К тому же, ужасно боюсь утопленников! Начитаешься, а потом ночи не спишь. Каков, всё-таки, на Западе мир стал! – заключила графиня, вовсе и не подозревая, наверное, что и в России мир изменился.
      - Ба! Да таких романов нынче и нет! – воскликнул поручик. – Не хотите ли разве русских?
      - А разве есть русские романы? – донеслось из-за ширм. – Пришли, сыночек! Пожалуйста, пришли! А то уж очень скучно без книг.
      - Хорошо! Я что-нибудь подберу! – сказал поручик, направляясь к двери.
      - Простите, бабушка, я спешу…. Простите, Елизавета Алексеевна…. Почему же вы думали, что Нащокин – инженер?
      И Романов вышел из комнаты.
      Да, с Екатерины Алексеевны хоть портрет пиши: до чего она типична! Настоящая русская аристократка! Всю жизнь прожила в России, бездумно растранжиривая её богатства, а к такому богатству, как русская литература, даже и не притронулась!
      Но не будем столь ироничны к ней! Людям свойственны как недостатки, так и достоинства! Она, к примеру, хоть и взбалмошная женщина, но, зато, не злая. Сами слышали, как она не любит жестокости. А это так много значит! Добрый человек никогда не будет мстить. Даже после смерти своей он никогда не явится к своему обидчику, чтобы как-то напугать его или наказать за нанесенную обиду. Добро порождает доброе, а Зло – злое! Добро, как и Зло, имеет круги своя. Пусти по кругу добро, оно добром, тебе же, и обернется. Злое же – обернется злым!
      Ну да ладно, хватит об этом! Пофилософствуем лучше о романах. Роман! Французский роман, русский роман, немецкий роман, современный роман, новейший роман! Что же в них пишут: французы, русские, немцы? Неужели только о жестокостях?  Нет! Никогда этому не поверю! Наверное, пишут и о любви, и о жизни, и о смерти, и о своём прошлом, и о своем будущем. Говорят, пишут и о Наполеоне.  И - не особо в лестных тонах! Один кондитер даже свой торт назвал в «честь» Наполеона! За его напыщенность и приторность!
      Но не будем затрагивать и эту тему, ибо и она опасна для нашего здоровья. От Наполеона недалеко до любой диктатуры! Вот положение! Даже и не знаешь, о чём можно писать. Это – нельзя! Это – тоже! Раз так, то вернемся к нашему повествованию. Философия – философией, а делом - тоже необходимо заниматься! Никто, за нас, повесть не напишет! Романов вышел из комнаты, но действие-то продолжается! Он вышел, а Елизавета Алексеевна осталась! Посмотрим, что она предпримет после ухода князя.
      После ухода поручика Елизавета Алексеевна осталась одна: графиня с девушками ещё продолжала заниматься собою за ширмами. Никто Елизавете Алексеевне, на сей раз, не мешал, и она, оставив работу, стала глядеть в окно. Вскоре из-за углового дома, стоявшего, по отношению к Елизавете Алексеевне, наискосок, напротив, на внешней стороне улицы показался молодой офицер. Внезапный румянец покрыл щёки Елизаветы: она спешно принялась за свою работу и наклонила чудесную головку, свою, над канвою. Как будто увидела что-то недозволенное или запретное! Ей богу!
      А увидела она, на противоположной стороне улицы, Германна, нашего главного героя! Как видите сами, он не заставил долго ждать себя. Скоро, как вы, вероятно, догадываетесь и сами, нам предстоит объяснить, читателю, его появление. Другими словами, более подробно охарактеризовать его, дать ход его устремлениям и,  после этого, повести дело дальше. В итоге он и встретиться - с графиней!
      В это же самой время в комнату тихонько вошла графиня, и Елизавета Алексеевна, внезапно увидев её, прямо перед собой, несколько оторопела от неожиданности.
      - Как моя прическа? Как мое платье? – спросила графиня умиротворенным голосом  у Елизаветы и плавно повернулась, перед нею,  налево и направо.
      Елизавета Алексеевна, ещё не пришедшая в себя от испуга, промолчала. Как воды в рот набрала! Екатерина же Алексеевна с укоризной посмотрела на неё.
      - Прикажи-ка, Елизавета, - сказала она, еле удержавшись от замечания в её адрес, - карету закладывать. И поедем прогуляемся. Подышим свежим воздухом. Может встретим кого…
      Елизавета Алексеевна встала из-за пялец и стала медленно, как под гипнозом, убирать свою работу.
      - Что ты, мать моя! Глуха, что ли! Или спишь на ходу! – вдруг опять закричала графиня. – Вели скорее закладывать карету и поедем прогуляться! Никого не докричишься! Все – как идолы деревянные… - пробормотала она, затихая.
      - Сейчас! – тихо отвечала, ей, барышня и побежала в переднюю.
      - То-то же! – сказала ей, вслед, графиня. – Вот я вас, сейчас!
      Вошел слуга и подал графине книги от князя Александра Павловича.
      - Хорошо! Благодарить! – сказала ему графиня. – Елизавета! Куда же ты бежишь? Да так быстро!
      - Одеваться, - вновь оторопела Елизавета Алексеевна.
      - Успеешь, матушка. Не горит! Сядь-ка здесь…. Раскрой-ка первую книгу и читай вслух…. Ну!
      Елизавета  взяла  книгу, открыла её на заглавном  листе, прочитала: «Письма русского путешественника», перевернула страницу и стала,  монотонным голосом, читать дальше…
- Громче! – повелительно сказала Екатерина Алексеевна. – Что с тобою, мать моя? С голосу спала, что ли…. Погоди! Придвинь-ка под ноги скамеечку. Ближе! Вот так!
      Елизавета Алексеевна прочла ещё три страницы. Графиня не выдержала монотонности и зевнула.
      - Брось эту книгу, - сказала она через некоторое время. – Что за вздор! Настоящая чепуха! Как только, таких авторов, земля держит!
      Пожалуйста, отошли их,  князю Александру, обратно, - указала она на книги, - и вели благодарить. Всё же французские романы лучше. Да что же карета? Поди готова давно?
      - Да, готова! – сказала Елизавета Алексеевна, взглянув на улицу.
      - Что же ты не одета, барыня? – сказала графиня недовольным голосом. – Всегда надобно тебя ждать! Это, матушка, несносно.
      Лиза побежала в свою комнату одеваться для улицы. Но не прошло и трёх минут, как графиня начала звонить изо всей мочи. Три девушки вбежали в одну дверь, а камердинер в другую.
      - Что же вас не докличешься! – сердито высказала,  им, графиня. – Скажите Елизавете Алексеевны, что я жду, её! И немедленно!
      Елизавета Алексеевна поторопилась и вскоре вышла в капоте8 и в шляпке.
      - Наконец-то, мать моя! – иронично высказала, ей, графиня. – Но что за наряды! Зачем это?.. Кого прельщать?.. А какова погода? Кажется, ветер.
      - Никак нет-с, ваше сиятельство! Очень тихо-с! – отвечал камердинер. Девушки тоже подтвердили его слова.
      - Вы всегда говорите наобум! Лишь бы меня спровадить! Отворите форточку! Ну так я и знала: ветер! И прехолодный. Наверное, с моря. Отложить карету. Лиза, мы не поедем: нечего было и наряжаться!
      «И вот - моя жизнь!» - горько подумала бедная воспитанница(9).
      Оставим Елизавету Алексеевну на несколько минут одну и заметим, что сцена, изо дня в день повторяющаяся вот уже лет семь, просто жизненно необходима для нашего повествования. Ибо она характеризует не только престарелую графиню в её настоящем состоянии, в состоянии ворчливой, забывчивой и капризной старости, но характеризует и Елизавету Алексеевну как бедную воспитанницу знатной старухи. Кстати, прошлые состояния графини даны, нами, в первом и во втором социально-художественных срезах, и, потому, новое состояние графини просто необходимо для показа эволюционности, для жизненной убедительности образа. И показа в какой-то мере унизительности положения Елизаветы Алексеевны, её несвободы. Ну и для показа и других обитателей дворянского гнезда: слуг, дворовых девушек, камердинера и прочих. По сути дела в этой сцене сама жизнь старого дворянского дома 30-х годов XIX-го столетия.
      Но на этом роль указанной сцены не кончается!  Она, в сочетании с предшествующими сценами, изображенными в первой и во второй главе нашего повествования, в сочетании с контекстом повести несёт и более общую, я бы сказал даже, стратегическую задачу. Она приводит нас к философско-лирическому размышлению, который уже подытоживает образ графини как яркой представительницы дворянской среды. Даёт она продолжение и дальнейшему развитию образа Елизаветы Алексеевны: опять же – через философское размышление. Сам же контекст  повести показывает, нам, не  только образ жизни, но и образ мышления наших героев. А мысли, их, весьма и весьма далеки от высоких идеалов, так недавно ещё царивших в русском обществе! Впрочем, судите об этом сами, это ваше право!  А философское размышление,к которому мы подошли,вот оно,перед вами!
      В самом деле, Елизавета Алексеевна была, в этом доме,  пренесчастнейшим существом! «Горек чужой хлеб, - как-то сказал Данте, - и тяжелы ступени чужого крыльца». А кому не знать горечь зависимости, как не бедной воспитанницы знатной старухи!
      Графиня, конечно, не имела злой души! Мы как-то уже обращали ваше внимание на это. Она была просто: своенравна, как всякая женщина, избалованная светом, беспредельной властью над  домочадцами и крепостными слугами; скупа и погружена в холодный эгоизм, как все старые люди, отлюбившие свой век и чуждые веку настоящему. Она по-прежнему участвовала во всех суетностях большого света: таскалась на балы, где сидела, уже, в углу, разрумяненная и одетая  по старинной моде как уродливое, но необходимое, украшение бальной залы; один,  два раза в месяц сама давала балы, хотя в этом уже не было никакой необходимости. На балах приезжающие гости по установленному этикету подходили к ней с низким поклоном только в начале бала, а потом….  Потом, ею, никто уже не занимался! А она на балах не узнавала никого в лицо! У себя она по-прежнему принимала весь город, хотя и в этом уже не было никакой необходимости! В общем, престарелая графиня жила той жизнью, которая была уготована, ей, по рождению, но в новом её качестве – в качестве глубокой старости! Денег, как всегда, тратилось много, но, увы, уже бесполезно!
      Многочисленная челядь её, много повидавшая на своём веку и ставшая безразличной ко всем причудам графини, разжирев и поседев в передней и девичьей, делала, что хотела, всячески обкрадывая умирающую старуху. Даже пожилой, но толковый управитель, видя  бесполезность своего труда и состояние графини, - между прочим чтивший бога и церковные заповеди! – не устоял от всеобщего соблазна и за последние семь лет тоже приворовывал понемногу, то и дело крестясь за содеянные грехи свои. Да не могло быть иначе, так как Екатерина Алексеевна никогда и не занималась своим хозяйством. За неё, всё это, делали другие: в молодости муж и поклонники, в старые лета – молодой управитель Зубов, а в глубокой старости – все и никто!
      Наша Елизавета Алексеевна в этом доме была просто домашней мученицею. Она разливала чай и получала выговор за лишний кусок сахара (После восьмидесятилетнего Рубикона, пересеченного графиней семь лет назад, Екатерина Алексеевна, введя жесткую экономию по дому, стала обращать внимание и на такие мелочи!). Она вслух читала романы, большей частью – французские, и была виновата во всех ошибках автора. Она сопровождала графиню в её прогулках, по городу, и отвечала за погоду и мостовую! Что только не выполняла Лиза, находясь при графине! Она была больше похожа на служанку, чем на воспитанницу! Единственно, чем она отличалась от них, так это руководством ими, да своей образованностью и знанием немецкого да  французского. Кстати, ей, семь лет тому назад, тоже было назначено жалование. Жалование, которое, потом,  никогда  не доплачивалось. А цены, между тем, росли с каждым годом! А, когда стала уже взрослой, стали требовать, от неё, чтобы она была одета как все, то есть как очень немногие! Лиза не знала, что и делать со своим мизерным жалованием. Его, ей, явно не хватало. А просить она не умела, да и не хотела, заранее предвидя недовольство графини и её бесконечные попрёки.
      И в свете она играла самую жалкую роль. Частые поездки с графиней, особенно за последнее время, привели к тому, что все её знали, но никто не замечал! На балах она танцевала только лишь тогда, когда не доставало visavis10. Дамы, моментально оценив её положение, бесцеремонно брали её под руку всякий раз, как им нужно было идти в уборную поправить что-нибудь в своём наряде. Что может быть постыднее и унизительнее такого положения!
      Видимо по этой причине Елизавета Алексеевна и была самолюбива! Она живо чувствовала своё положение, так как была не глупа, и с надеждой глядела кругом себя, с нетерпением ожидая своего избавителя. Но, видимо, время изменилось или общество - совсем испортилось!  Благородных рыцарей совсем не стало! Молодые люди, расчетливые в ветреном своём тщеславии, почему-то не удостаивали, её, своим вниманием, хотя Лиза и была во сто крат милее и краше наглых и холодных молодых невест, около которых они увивались.
      Сколько раз Елизавета Алексеевна, тихонько оставя пышную гостиную, удалялась плакать в свою бедно обставленную комнату, где стояли ширмы, оклеенные дешевыми обоями, шкаф для одежды, зеркальце, этажерка с книгами, крашеная кровать и где сальная свеча тёмно горела в своём медном шандале!
      Однажды, это случилось через два дня после вечера Нащокина и за неделю перед той сценой, на которой мы с вами, дорогой читатель, остановились, - то есть это случилось в прошлую субботу! – в утренние часы Елизавета Алексеевна, сидя, как обычно, за пяльцами перед окошком, нечаянно взглянула в окно. И увидела, там, молодого инженера, стоявшего неподвижно и устремившего глаза к её окну! Елизавета Алексеевна тогда опустила голову, инстинктивно соблюдая  женский этикет, и снова занялась работой. Быстро обдумывая -  увиденное, ею. Через пять минут, предполагая, что офицера уже не будет, она опять взглянула в окно – молодой офицер стоял на прежнем месте!
      Елизавета, не имея привычки кокетничать с прохожими офицерами, перестала глядеть на улицу и вышивала около двух часов, не поднимая головы. Подали обедать. Лиза встала, начала убирать свои пяльцы и, вновь нечаянно взглянув на улицу, опять увидела молодого офицера. Он по-прежнему смотрел на её окно! Это обстоятельство показалось, ей, довольно странным. После обеда она, с чувством некоторого беспокойства, вновь подошла к окну, но офицера уже не было, и она забыла про него…
      Ровно через два дня после странного события, то есть во вторник – на шестой день после зимнего вечера у Нащокина – Лиза, выходя с графиней, чтобы сесть в карету, вновь увидела офицера! Молодой человек стоял у самого подъезда, закрыв лицо бобровым воротником: глаза его так и сверкали из-под шляпы! Елизавета Алексеевна испугалась, сама не зная чего, сердце её звонко забилось, и она села в карету с трепетом неизъяснимым, еле живая от  волнения.
      Возвратясь после прогулки домой, она сразу же подошла к окну, томимая прежним чувством некоторого беспокойства и страхом, что молодого офицера уже не будет: молодой офицер стоял на своём месте, устремив, на неё, глаза! От неожиданности Лиза так и отпрянула от окна и, потом, тихо отошла ещё дальше, мучаясь любопытством и волнуемая чувством, для неё совершенно новым…
      С того времени не проходило и дня, чтобы странный офицер не появлялся. Во всяком случае, в среду, в четверг и в пятницу он, в известный час, уже стоял на своём посту! И это стало похожим на своеобразные свидания! Между ним и Лизой даже утвердились какие-то неусловленные отношения. Как обычно сидя на своем месте, у окна, Елизавета, почувствовав его приближение, поднимала голову и смотрела на него, с каждым днем, всё дольше и дольше. Молодой офицер, казалось, был, за то, благодарен ей: она видела острым взором молодости, как быстрый румянец покрывал его бледные щеки каждый раз, когда взоры их встречались. Через неделю, в пятницу, она ему улыбнулась…
      А сейчас возвратимся чуть назад. Когда Романов спросил позволения, у Екатерины Алексеевны, представить своего приятеля, то вот именно в этот момент сердце бедной воспитанницы и забилось, вдруг! Она, конечно, ошиблась. Но она, не зная этого, ничего не могла поделать с собою. И, не удержавшись, стала расспрашивать, Романова, об его приятеле. Чем, собственно, и заинтересовала, как вы уже знаете, внимательного поручика. Но, узнав, что Нащокин не инженер, она очень сожалела тогда, что своими вопросами приоткрыла, ветреному Романову, девичью тайну. И вновь стала мучиться загадками, столь её волнующими. Это было тем более мучительно, что молодой офицер и сегодня - уже дал знать о себе: она только что, максимум – час тому назад, видела, его, на улице!..
      Родился Германн в 1812 году. Как раз в год поражения Наполеона от русских войск. Он был сыном обрусевшего немца. Да, именно того немца, по фамилии Трисмегист, который где-то в конце XVIII-го века въехал в Россию за капиталом, да так и застрял в ней, так и не увидев, больше, своего любезного, - но крайне скупого! -  Vaterlandа11.
      В милой Германии он мог бы стать даже, наверное, и теософом, как и его, известный всему миру, однофамилец. Однако новые веяния времени, ярко выраженные в идеях капитала и денег, перебороли, в нём,  страсть к оккультизму, и почему-то его погнало, как и многих других немцев, в странствия. И не на Запад, к примеру, в Америку, которую всё ещё колонизировали. Он для реализации своего замысла выбрал Россию. Наверное, тоже как богатейшую феодальную страну, подлежащую, - разумеется, в будущем! – европейской колонизации. И начал копить деньги, превращая, их, в капитал.
      Кем он только не был в России, претворяя, свой замысел, в жизнь! В начале он был купцом третьей гильдии, но торговля не пошла – или он не сумел – и он стал аптекарем. Потом стал  директором пансиона, надеясь на хорошую выручку от него. Но и здесь дела не пошли. Выручка, от пансиона,  была мизерной! Наконец он стал корректором в типографии, надеясь, что хоть здесь, ему, немножко  повезет. Но человек он был жесткий, имел, к тому же, много основательных сведений, которые, естественно, ни к чему хорошему его не привели. Его взяли, да и выгнали из типографии! А он – взял да и умер! Наверное, от расстройства или от русской бюрократической непробиваемости, которая, уже в то время, сильна была!
      Однако он, после смерти своей, всё же оставил, сыну, кое-какой капитал. И - своё Credo12! Всё же не зря съездил в Россию! Капитал был незначительным, - всего сорок семь тысяч! – но, зато, кредо - было превосходным! Оно выражало мысль о неприкосновенности накопленного! «Капитал должен наращиваться, а не расходоваться!» - вот посмертная идея отца Германна, умершего в 1829 году!  Поэтому, после смерти отца, Германн не касался и процентов! О самом же расходовании капитала – не могло быть и речи! Заповедь, отца, он соблюдал свято! Будучи твердо убежденным в необходимости упрочить свою независимость, он жил одним только жалованием, не позволяя, себе, ни малейшей прихоти.
      Вот  так, можно сказать, пока чисто теоретически, он и реализовал, в жизнь,  замечательную идею своего отца. Впрочем, Германн был скрытен и честолюбив, и, по этой причине, товарищи, его, редко имели случай посмеяться над его излишней бережливостью.
      Основного же вопроса, вопроса, как жить дальше, он, пока, ещё не решил. Не знал, с чего начать! Конечно, расчет, умеренность и трудолюбие сразу же были взяты во внимание нашего героя. Всё-таки Германн был немец! Папаша положительно повлиял, на него, и с этой стороны! Да и мы сразу же указали,  вам, на это, подчеркивая время въезда, его отца, в Россию и оригинальность его кредо. Однако, увы, все они, вместе взятые, не давали нашему герою быстрого решения указанного вопроса: вопроса наращивания капитала, вопроса упрочения независимости. И потому восторга, у него, не вызывали. Хотя, ещё раз подчеркнем, это, насовсем, и не отрицалось им.
      Из-за той же продолжительности и, главное, из-за итога, Германном был забракован  и путь своего отца. Здесь он, пожалуй, был и прав! Во всяком случае, в логике, ему, не откажешь! Посудите сами, сорок семь тысяч за тридцать три года, - или уже тридцати семи лет, если учесть, что на двор стучится 1833 год! – это не так уж и много. Обычно такой итог не ставят в качестве примера! «А я хочу - сегодня! А я хочу – сейчас!» – билась мысль Германна, в то время,  как об стенку!
      Германн, не в пример молодым людям, расчетливым в ветреном своём тщеславии, не хотел, до поры до времени, сковывать себя и цепями Гименея! Во-первых, считал, этот вопрос, явно преждевременным. Сначала – независимость, а потом уж – женитьба! Свою главную цель он видел отчетливо! И в этом ему не откажешь! Во-вторых, он ясно отдавал себе отчет и в том, что при его сегодняшнем состоянии, у него будет и не особенно богатый выбор. И,  надо отдать ему должное, в этом вопросе он тоже был, пожалуй, прав, так как холодные и наглые невесты, за которыми он изредка наблюдал на балах, тоже не искали, среди молодых людей,  бедных, но благородных рыцарей!
      Путь же ограбления кого-нибудь, - с убийством, наверное! – ему тоже претил как своими неожиданностями, так и, в общем-то, то есть если попадешься в руки правосудия, каторгой, а то и – висельницей. О чем его не раз предупреждал не только отец, но и преподобная его матушка. Да и он сам считал, этот способ быстрого обогащения, не достойным для своей персоны. Считал  годным, его, только для недалёких душегубов и закоренелых убийц с каплей мозга в голове.
      Поэтому наш герой и решил тогда, то есть после смерти отца, в начале присмотреться к карточным играм в дворянских домах, благо, по званию и положению своему, он, в некоторые из них, был вхож. Кое-что слышал он и о больших проигрышах дворян и о сильных игроках, которые иногда составляли себе, на картах, целые состояния! Да и Сен-Жермен13, - со своей магией и мистикой! – может быть как-то повлиял, на него! В общем, вот таким образом он и очутился, тогда, в доме у П.В. Нащокина, где и получил прямое замечание по своему безучастию в играх и ещё раз услышал историю о крупных выигрышах и сильных игроках.
      Кстати, на дворянскую молодежь он и вышел именно через Нащокина, познакомившись, с ним, на одной из вечеринок. Знакомство - продолжилось! Нащокин представил, его, своим друзьям, таким же, как и он, молодым людям. А наш герой представился, им, только Германном, не назвав, при этом, ни своего отчества, ни фамилию свою! Предполагал окружить себя ореолом таинственности, думая, что имя Германн свяжется, у новых приятелей, с именем главного покровителя магии и волшебства, Гермесом.
      Получилось же, всё, наоборот! Новые знакомые нашего героя оценили его неполное представление, им, несколько по-иному: увидев, что он не играет в карты, определили его, - разумеется, между собой! – скупердяем и кубышником! Имя же Германн им ничего, - кроме немца! - не подсказало!
      Разумеется, отчество, и фамилия нашего героя были, кое-кому, известны. Когда он учился в частной школе и затем в горном институте, все его однокурсники знали, о нем, всё. Однако для дворянской молодежи, в том числе и для Нащокина, он стал – полуинкогнито. И, потому, сразу же получил, от неё, дополнительную характеристику! Которую потом камердинер Григорович тайно и записал для себя. Люди не любят неясностей и премудрствований, особенно - в отношениях между собой!
      Кстати, раз уж мы затронули горный институт, выпускающих военных инженеров, то и об учебе Германна, в нём, следует сказать хотя бы несколько слов. С детства наш герой воспитывался набожной матерью и отцом, ярым сторонником оккультизма. Всё это не могло не повлиять на мировоззрение нашего героя. Он в детстве был слишком набожен; потом, попав под влияния отца, стал и себя причислять к почитателям оккультизма, считая себя, порой, то избранным, то медиумом!
      Учеба в школе и в институте поколебала и его веру, и его теософию. Но -  не насовсем! От многого, - вложенного, в него, в детстве! -  он не избавился до настоящих дней. Например, он, не имея уже истиной веры, верил во множество разных предрассудков, связанных с мистикой, магией, спиритизмом да кабалистикой. При выпуске же из института, когда он впервые надел мундир военного инженера и все заметили, что он, в нём, стал немого похож на Наполеона, эти мысли, в нём, даже укрепились. Он стал твердо верить не только в кабалистику, мистику, магию и в спиритизм, но и - в своё предназначение. Вот так наш покровитель магии и возможный избранник или медиум дожил до настоящих  дней, всё, и вся, перепутав и веря - в свою звезду!
      Однако нельзя сказать, что наш герой был, уж, совсем без чувств! Такое утверждение было бы просто ошибкой! Германн имел: и сильные страсти, и - огненное воображение. Но, как уже и отмечалось, твердость, перенятая от отца, пока спасала, его, от обыкновенных заблуждений молодости! Поэтому он,  почти досконально разобравшись в картах, и не увлёкся ими! Не увлекся ими потому, что заранее рассчитал, что его состояние не позволяло ему, - как он сказал однажды! – жертвовать необходимым в надежде получить - излишнее.
      Целые ночи напролёт просиживал он, с игроками, потому, что хотел разобраться  не только в картах, но и в поведении играющих, в карточных приемах и в игровых ситуациях, ибо только через это условие, как считал он, и можно было прийти к истине: стоит в карты играть или нет!
      Анекдот о трех картах, рассказанный, в тот же вечер, Романовым, сильно подействовал на его воображение: и огромными суммами выигрышей, и лёгкостью побед. Поэтому, придя от Нащокина домой, он сразу же взялся за перо. И тотчас же убедился в своей правоте: итоговый выигрыш Мотовского – триста пятьдесят тысяч минус триста три тысячи равно сорок семь тысяч – действительно полностью совпал с той суммой, которую оставил ему, в наследство, отец.
      Заинтересовавшись этим обстоятельством, Германн подсчитал и выигрышные суммы Мотовского в его игре с Зоричем. Наверное, инстинктивно подчиняясь зову своих предков, которых всегда отличала аккуратность и педантичность! И тоже был поражен своим открытием! После первой тальи выигранная сумма Мотовского составила пятьдесят тысяч, то есть она была ровно в один раз (так иногда говорят математики!) больше первоначальной ставки игрока!
      К концу второй тальи выигранная сумма Мотовского составляла сто пятьдесят тысяч, то есть была ровно в три раза больше первоначальной ставки. А к концу игры – триста пятьдесят тысяч, то есть она ровно в семь раз превышала первоначальную ставку играющего! Единица, тройка и семерка были - простыми числами, которыми очень часто оперировали мистики, кабалисты и чернокнижники-колдуны. История, рассказанная поручиком Романовым, тоже была мистической! Поэтому Германн и здесь нашел какое-то предзнаменование для себя! Во всяком случаи он, тогда, подумал ещё, что если ему представится возможность играть волшебными картами, то тогда, чтобы получился успех, надо будет обязательно играть по схеме Мотовского: ставка – пароли – пароли-пе14. Эта мысль показалась ему, тогда, настолько странной и необычной, что он даже не на шутку испугался…
      Он, чтобы как-то отвлечься от этих необычных мыслей, лег спать. «В  тридцать третьем году соберется же такая ахинея!» - подумалось ему в темноте.
      «Тройка! Тройка!» - зазвучала ответная мысль! Германн – замер! Что-то необычное почудилось, ему, и в этом сочетании: «1833 год! Тройка, тройка… Мотовский сыграл, с Зоричем, в 1796 году. Нет ли, здесь, связи?».
      «Семерка! Семерка!» - услужливо подсказала память.
      «Ерунда!» - подумалось Германну в темноте.
      И вдруг его - как бы подбросило! Он, по аналогии с подсчетом общего выигрыша Мотовского, отнял, от 1833 года, 1796 год, - и перед ним вновь встали,  во весь рост,  тройка и семерка: «Тридцать семь лет»!
      Тройка и семерка стояли, перед глазами, так отчетливо и явственно, что Германну вновь стало не по себе…
      В этом необычном состоянии он и заснул, завершив, тем самым, первый день рассказываемой вам, дорогой читатель, истории!
      Кстати, мысль о трех картах преследовала его и дальше. «Что если, - мечтал он уже на второй день вечером, бродя по Петербургу (то есть он мечтал, об этом, в пятницу), - старая графиня откроет мне свою тайну или назначит, мне, три верных карты! Почему бы не попробовать своего счастья?..».
      «Надо будет, тогда, представиться ей (например, через Романова!), подбиться в её милость.  Пожалуй, сделаться её любовником…» – продолжил,  он, направление первой мысли.
      «Но на это всё требуется времени, - с сожалением забраковал, он, только что разработанный вариант, - а ей восемьдесят семь лет! Она может умереть: через неделю, через две, через три; в конце концов – через два-три дня!».
      «Да, а сам анекдот? Можно ли верить ему? – рассуждал, дальше, Германн. – Нет и нет! Расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верных карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!».
      Мысли, пришедшие ему на ум, вдруг поразили Германна! И, разумеется, не тем, что выражали главное кредо его отца: Германн, к нему, давно привык и уже считал, его, как бы своим жизненным багажом! Не поразили они, его, и мыслью о расчете, умеренности и трудолюбии: Германн, мучительно ищущий скорый путь к обогащению, уже давно забраковал (хотя и не насовсем) и этот путь – из-за его большой длительности! Германна вдруг поразило то, что, в своих думах, он вдруг вновь вышел, - через слова «утроит, усемерит»! - на тройку и семерку! И то, что третья карта – ему так и не показывалась!
      Ошеломленный  этой мыслью, он даже остановился! И стал осматриваться по сторонам, ища и в этом обстоятельстве какое-то предзнаменование для себя. А его, в это время, как раз и занесло - на одну из главных улиц Петербурга! Уверяю вас, совершенно случайно! Он стоял перед домом старинной архитектуры, построенным лет шестьдесят тому назад…
      Улица, на которую попал Германн, была запружена экипажами. Кареты одна за другою подкатывали к освещенному подъезду только что указанного дома, из карет поминутно вытягивались: то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок, то дипломатический башмак. Шубы и плащи так и мелькали мимо величавого швейцара, стоявшего у входа…. В доме, по всей видимости, начинался бал!
      - Чей это дом? – спросил Германн у углового будочника, предчувствуя какую-то необычность. Графини***, - был ответ.
      У Германна, от этих слов,  так всё и похолодело внутри! Он - не ошибся в своем предчувствии! И удивительный анекдот вновь представился его воображению! Он стал кругами ходить около дома, всё думая об его хозяйке  и о чудной её способности. Иногда бросал он, взгляды, и на светящие окна дома, как бы желая удостовериться, что всё это – не сон! Запутанная история уже заняла, его,  целиком и он даже не пытался, уже, сопротивляться ей…
      Поздно возвратился он в свой смиренный уголок, так ему опостылевший из-за его бедного вида. Долго не мог заснуть, так как удивительная история, только что случившаяся с ним, всё ещё будоражила  его чувства и  воображение. А когда сон, наконец, овладел им, то пригрезились ему: зеленый стол, кипы ассигнаций и груды золотых червонцев. Он ставил карту за картой, гнул углы решительно, выигрывал беспрестанно, загребал  к себе золото и клал ассигнации в карман…
      Проснувшись в субботу,  третьего числа, в девять часов утра, он тяжко сожалел о потере своего огромнейшего богатства и, потому, покушал очень плохо. Пошёл опять бродить по городу…
      И вновь очутился перед домом престарелой графини. Ему вновь показалось, что какая-то неведомая сила толкает, его, к этому загадочному зданию старинной архитектуры…
      Он вновь остановился у него…. И стал, как и вчера ночью, смотреть на окна. В одном из окон он и заметил  русоволосую головку, наклоненную, видимо, над книгою или работой. Головка приподнялась. И Германн увидел свежее личико и прекрасные глаза. Эта минута и решила его участь! Он, отбросив все свои сомнения, наконец-то  решился! И, как вы уже догадываетесь, читатель, решился, он, на необычное знакомство. Решился на знакомство, о  котором  мы уже рассказали, вам, выше. Он решился на вероломство: как-то увлечь девушку и, через неё, выйти на престарелую графиню. Разумеется, это было - подло! Но данное обстоятельство - не смутило нашего героя: Германн сразу же оправдал, себя, совершенным отсутствием, у него, времени!
      Графиня действительно была стара, но разве это обстоятельство оправдывает нашего героя?

                ГЛАВА 3

                1.
      Воспитанница Екатерины Алексеевны, недавно умер
      шей? Весомая фигура при дворе!  Мария Антоновна Нарышкина,
      пожалуй, весомее(1)! 
             Ирония поручика Романова при обмороке
             Елизаветы Алексеевны на похоронах графини, сказанная
             своему приятелю.

                2.
      Сколько было у тебя врагов, Россия?
      Хищный Запад поставлял их, тебе, постоянно!
                Автор

                3.
      Россия! Только благодаря народу, - да отдельным
      героям, его! - ты и живешь в веках(2).
           Размышление о несчастливой судьбе нашей Родины.

      Только Елизавета Алексеевна успела снять пальто и шляпку, как графиня послала, за нею, и велела вновь подавать карету. Они пошли садиться. В то самое время, когда два лакея приподняли старуху и просунули, её, в дверцы, Елизавета Алексеевна у самого колеса вдруг увидела - своего инженера: он схватил  её руку и разжал ей пальцы; она не могла опомниться от испуга, инженер же - исчез: письмо осталось в её руке.
      Лиза торопливо сунула, его, за перчатку и уже всю дорогу ничего не слышала  и - не видела! Старуха же имела обыкновение поминутно задавать, в карете, вопросы: что там, на вывеске? как называется  этот  мост?  кто, с ними, встретился? На сей раз, наша Лиза,  отвечала: и наобум, и - в невпопад, чем окончательно и рассердила старуху.
      - Что с тобой приключилась, мать моя! Столбняк на тебя накатил, что ли? Ты меня или не понимаешь, или не слышишь!.. А я, слава богу, ещё из ума не выжила и не картавлю! – наконец пробурчала совсем обиженная старуха и приказала, кучеру, повернуть домой.
      Елизавета Алексеевна, её, совсем не слушала! Не до того ей было! Возвратясь домой, она, ни слова не говоря графине, – чем удивила, её, ещё более! – побежала в свою комнату и вынула письмо: оно было не запечатано! Елизавета Алексеевна, решившись, прочитала его! Послание содержало, как она и догадывалась, признание в любви: оно было почтительно, нежно и слово в слово взято из немецкого романа. Но Лиза не знала немецкого романа. И осталась - очень довольна, им.
     Однако врученное ей, насильно, письмо беспокоило, её, чрезвычайно! Впервые входила, она, в тайные сношения с молодым мужчиною. И дерзость его, вызванная, может быть, и любовью, ужасала её. Лиза упрекала, себя, в беспечном поведении и не знала, что делать: перестать ли сидеть у окна и невниманием своим охладить, в молодом офицере, охоту к дальнейшим преследованиям?  Отвечать ли решительно и холодно?  Отослать ли ему, письмо,  обратно? Но Елизавете не с кем было посоветоваться, у неё не было ни наставника, ни подруги. Поэтому, после мучительных раздумий, она решила отвечать!
      Она села за письменный столик, взяла бумагу, перо и… задумалась. И у неё начались муки творчества! Но она вовсе и не подумала обратиться к французским  романам, до которых была большой охотницей. Да и плагиата не терпела! Поэтому несколько раз начинала, она, своё письмо – и с яростью рвала его: то выражения казались ей слишком жестокими, то слишком снисходительными.
      Наконец, с большим трудом, ей удалось написать несколько строк, которыми она осталась, хоть чуть-чуть, довольна. «Я уверена, - писала она, - что вы имеете честные намерения  и  что вы не хотели обидеть меня своим опрометчивым поступком; но знакомство, наше, не должно начаться таким образом. Как-то представьтесь графине, да и поможет, вам, бог. Возвращаю, вам, ваше письмо, и надеюсь, что и впредь не буду иметь причины жаловаться на незаслуженное неуважение».
      Да и что, в подобном случае, можно написать? Лучше, пожалуй, и не придумаешь! На этом суббота, -  десятый день нашего повествования! – и закончилась.
      На другой день, а это, если придерживаться нашего календаря, было воскресение – одиннадцатый день нашей истории! – Елизавета Алексеевна, увидев идущего Германна, встала из-за работы, вошла в залу, отворила форточку и бросила письмо на улицу.  Надеясь, при этом, на волю божью и на проворство и сообразительность молодого офицера. И вовсе не подозревая, при этом, что своим действием, - и примером! - показала, нашему психологу, время доставки, к нему, своих писем – на другой день! И сам способ доставки, их, через форточку!
      Германн, увидев летящее, из форточки, письмо, сразу же подбежал, торопливо подобрал посылку и, чтобы не маячить перед окнами графини, вошел в кондитерскую лавку. Сорвав печать с конверта, он нашёл, там, своё письмо и ответ Елизаветы Алексеевны.  Он тотчас же возвратился  к себе, очень занятый интригою своею. Дело, которому он посвятил вот уже целых десять дней, в это удачливое воскресение наконец-то сдвинулось с мёртвой точки! Подумав, он решил закрепить свой успех. Для этого необходимо было как-то ещё раз взволновать выбранную, им, девушку, изумить, её, каким-то событием. Он начал составлять свои дальнейшие коварные планы…
      Три дня после «обмена письмами», то есть в четверг, на пятнадцатый день от зимнего вечера, описанного в начале нашей повести, быстроглазая мамзель принесла, Елизавете Алексеевне, записочку из модной  лавки. Елизавета открыла, её, с беспокойством, предполагая денежные требования, и вдруг узнала - руку своего почитателя!
      - Вы, душечка, ошиблись, - сказала она с поспешностью, - эта записка не ко мне!
      - Нет, точно к вам! – отвечала более чем смелая девушка, не скрывая, при этом, лукавой улыбки своей. – Извольте прочитать!
      Елизавета Алексеевна прочла записку. Германн требовал свидания!
      - Не может быть! – сказала Елизавета Алексеевна, испугавшись и поспешности требований, и способу, им, употребленному. – Это письмо, верно, не ко мне! И разорвала, записку, на мелкие кусочки.
      - Коли письмо не к вам, зачем же, тогда, его рвать? – сказала укоризненно мамзель. – Я бы возвратила, его, тому, кто его послал!
      - Пожалуйста, душечка! – сказала Елизавета Алексеевна, совсем смешавшись от её замечания, - впредь ко мне записок не носите. Не приму! А тому, кто послал вас, передайте, что ему, должно быть, стыдно…
      С этим быстроглазая мамзель и ушла, оставив, нашу бедную воспитанницу, в большом смятении.
      Дальнейшие события, нашей истории, развивались - более стремительно. Как нам уже известно, в пятницу, на шестнадцатые день от зимнего вечера, описанного в нашей повести, Романов привел к графине, которая в этот день давала  бал, и нашего второго знакомого: Павла Войновича Нащокина! Согласие графини на представление Нащокина, Романовым, было получено заранее, ещё в прошлую субботу, поэтому он без всяких  затруднений и представил,  своего приятеля, престарелой графини.
      Нащокин, видимо в целях соблюдения правил хорошего тона и желая, наверное,  понравиться столь знаменитой даме, провел с графиней, наедине, минут десять. О чём они говорили, осталось, для нас, тайной! Одно можно сказать с уверенностью: на протяжении всего вечера графиня, как обычно сидевшая в углу бальной залы, уже столь строго за этикетом, бала, не наблюдала и, в этот вечер, была настолько рассеяна, что, порой, надолго забывала убрать улыбку со своего лица, вызванную, наверное, воспоминаниями о своей,  давно прошедшей, молодости.
      Нащокин  же, быстро освоившись в новой обстановке, весь остаток вечера посвятил ухаживанию за прелестной княжной Полиной. Он танцевал, с нею,  мазурку за мазуркой, был очень любезен и удачен в шутках, чем, несомненно, и вызвал её ответную реакцию: кокетливость и женственность! Романов, глядя на своего приятеля, удивлялся не только его способностям, но и способностям княжны  к  быстрому  увлечению. Однако, глядя на явные успехи своего приятеля, он, к концу вечера, на Елецкую больше уже не смотрел, твёрдо решив, при этом, продолжить флирт - с княжной Софьей Александровной Самойловой, с которой, как вы помните, чуть было не прервал из-за своего минутного увлечения кокетливой Полиной!
      Елизавета же Алексеевна, сославшись на головную боль, на балу не присутствовала  и, потому, не видела ни Романова, ни Нащокина. Она, во время бала, сидела в своей комнате и в сотый раз перечитывала полученное, после быстроглазой мамзель, третье письмо Германна. Это письмо тоже было доставлено, ей, необычным образом: через старую горничную графини! И было такое прелестное, такое нежное, что Лиза - просто упивалась им! Единственное, что первоначально немного шокировало её, в письме, так это настойчивое требование, Германна, о свидании.
      Она, в данный момент, это требование отвергала, но, из-за  прелести  и  нежности письма, уже не исключала, его, насовсем! Настойчивые знаки внимания, молодого мужчины,  будоражили  её чувства  и  воображение. И она, в сотый раз, перечитывая письмо, всё больше и больше привыкала к образу мыслей нашего героя. Постепенно прощая ему: и его необузданное воображение, и  его необдуманные действия – как считала она! - по «доставке», им, почты!
      Кстати, бал, о котором  мы рассказываем вам, будет, тоже по нашему счету, уже третьим. Первый бал, как вы, вероятно, помните, состоялся сразу же после зимнего вечера у Нащокина. Да, да! Именно благодаря этому балу наш герой и вышел, тогда, на дом престарелой графини! Он, тогда, ещё почти всю  ночь простоял под её окнами, наяву грезя о богатстве! Второй бал состоялся - ровно через неделю после первого. Именно на этом балу поручик Романов  и  увлекся  княжной  Полиной! Помните, он, на следующий день, даже выразил, Екатерине Алексеевне, своё восхищение княжною! А вот сейчас, у нас, уже третий бал! Два из них, первый и третий, дала - сама графиня!
      Впрочем, что нам балы? Все они, как  уже известно, произошли в пятницу. Может быть, всё дело - в пятницах?  Их у нас, если рассчитывать на тридцать три  дня  действия  нашей  истории, будет пять. Пять пятниц! Значит, если исходить из этого обстоятельства, у нас, уже, третья пятница. Золотая середина, если рассчитывать на пять пятниц! Ну и что из того, что золотая? Да то, что весьма  неясный  и,  потому,  загадочный, для нас, диалог Нащокина, с графиней, произошёл именно в абсолютной середине нашего третьего стереотипа! Сначала Романов поговорил с графиней; сейчас – Нащокин! Германн получается, у нас, всего лишь третьим! Как бы он не опоздал со своими коварными, но медлительными, планами!
      Впрочем, следите, за этим, сами! А мы вновь вернемся к нашему герою, которого мы оставили, как вы помните, ожидающим вояжа, быстроглазой мамзель, к Елизавете Алексеевне. Тогда, то есть в четверг, на пятнадцатый день нашей  истории, результат  вояжа, мамзель, вовсе не обескуражил Германна. Во всяком случае, он - не унялся! Да и не было, в его правилах, отступать! Он, подробно расспросив быстроглазую мамзель о поведении Елизаветы Алексеевны, при получении записки, остался, даже, доволен своими действиями!
      И на следующий день, то есть шестнадцатого числа, в пятницу, в больших муках написал, ей, ещё одно письмо: самое длинное и нежное! И, что самое главное, сумел переправить его, в этот же день, своему адресату: через старую горничную  графини, заплатив  ей, при этом, целый целковый! Сам же, узнав от болтливой горничной о бале, даваемой графиней, вновь почти всю ночь простоял под окнами графини. Ярко представляя себе, под  звуки доносившейся мазурки, свой диалог с носительницей волшебной тайны и последующие, за диалогом, игры-победы с их несметнейшими богатствами…. О бедной воспитаннице, читавшей  его письмо в своей тёмной келье, он  так  и не вспомнил в ту ночь.
      Утром в субботу, семнадцатого числа, он написал, ей, ещё одно письмо и сумел, к обеду, переправить его, к Елизавете Алексеевне, через графского камердинера, заплатив и ему целковый. Утром в воскресение, восемнадцатого числа, он написал, ей, ещё одно письмо и  переправил его, Елизавете Алексеевне,  через дворовую девушку. И так - до четверга! В четверг, двадцать второго числа он уже израсходовал семь целковых и вовсе не сожалел об этом. Так  как,  начиная с воскресенья, с девятнадцатого числа по нашему «календарю», стал получать и обратные письма, написанные женской рукою и посылаемые, ему, через форточку в окне!
      Так Елизавета Алексеевна и стала получать от Германна, каждый день,  письма, пересланные, им, то тем, то другим способом! Это было похоже - на какое-то наваждение! Она получала от него, письма, целую неделю. Другими словами, получала его письма - по следующий  четверг! После быстроглазой мамзель она получила, от него, семь писем!
      Заметим, что письма уже не были переведены, нашим  героем, с немецкого! Германн писал, их, явно вдохновленный - какой-то страстью. И говорил, в них, языком, только ему свойственным. В них выражались и непреклонность его желания – он в каждом своём письме так, или иначе, но требовал  свидание! – и  страсть, и  беспорядок его необузданного воображения!
      А Елизавета Алексеевна, как девушка крайне одинокая, принимая, их, на свой счет,  уже и  не думала - отсылать их: она, как мы вроде бы где-то и отмечали, уже упивалась ими, так как они отвечали её самому тайному желанию – быть любимой! И, наконец – это впервые случилось в субботу, через день после быстроглазой мамзель и  на следующий день после бала, то есть на семнадцатый день нашей истории! – она стала отвечать, на них. Как-то незаметно для себя вновь преодолев барьер отчужденности, воздвигнутый, ею же самою, из-за крайне смелых требований своего поклонника!
      На другой день, это было воскресенье – опять воскресенье! – она, увидев идущего Германна, прервала свою работу, торопливо вошла в зал, окна которого выходили на улицу, по которой  шествовал  наш  герой, и бросила ему, в форточку, своё второе (Второе, после холодного первого, как считала она!) письмо. И  была крайне довольна своим смелым поступком! Германн, увидев летящее, из форточки, письмо, сразу же подбежал, подобрал его и, приветливо помахав рукой, в ту же минуту удалился. Так и началась их ежедневная переписка! Воскресенья действительно оказались  на редкость удачливыми!
      Записки Елизаветы Алексеевны становились, час от часу, всё длиннее, смелее  и - нежнее. Таково уж, видимо, свойство молодости: любить – так сполна, не любить – так насовсем! Елизавета Алексеевна в своих письмах, в основном, иронично, но мягко, отчитывала, своего поклонника, за его неразумные действия по «доставке» почты, вовсе не поощряя, его, к этим действиям и не давая ему повода к дальнейшей переписке! Но переписка, тем не менее, продолжалась, так как каждый, в этой переписки, имел: или свою цель; или же - своё  желание!  И, наконец – это произошло в пятницу, на двадцать третий день нашей истории (Как, однако, время летит!) – она, уступив его настойчивым просьбам о свидании, бросила ему, в форточку, своё седьмое письмо следующего содержания:
      «Сегодня бал у французского посланника. Графиня будет там. Мы будем на балу часов до двух. Вот вам случай увидеть меня. Как скоро графиня уедет, люди её, вероятно, разойдутся по своим комнатам. В сенях останется швейцар, но и он обыкновенно уходит в свою каморку. Приходите в половине двенадцатого или даже чуть позже. Идите прямо по лестнице. Коли вы найдёте кого в передней, то спросите, дома ли графиня. Вам скажут, нет – и делать нечего: вы должны будете немедленно воротиться. Но, скорее всего, вы не встретите никого. Девушки обычно сидят у себя, все в одной комнате. Тогда из передней ступайте налево и идите всё прямо до графской спальни. В спальне,  за ширмами, увидите две маленькие двери: справа – в кабинет, куда графиня никогда не входит; слева – в коридор, и, тут же, узенькая винтовая лестница: она и выведет, вас, к моей комнате.
                Елизавета».
      Надо заметить, что первая строка письма, Елизаветы Алексеевны, нашего героя поразила – прямо в сердце. Снова – Франция, снова – Париж! Французский посланник, упомянутый в письме, не случаен! Это он, посланник магии и Сен-Жермена, воскресает после тридцатисемилетнего молчания! Это он зовёт, Германна, к графине!
      Поэтому наш герой, после получения письма от Елизаветы Алексеевны,  и трепетал как тигр. Во всяком случае, он чем-то был похож - именно на тигра, напряженно идущего на трубный звук строжкой лани. Его, так же как и тигра перед прыжком на беззащитную лань, вовсю трясло: замысел, его, начал осуществляться!
      Даже имя Елизавета, впервые поставленное, девушкой, в конце её седьмого письма, взволновало его. Императрица Елизавета Петровна была связана - с Екатериной и с Сен-Жерменом. Сама Екатерина, как императрица, с Зоричем. Зорич был связан – с Мотовским! А Мотовский, через графиню Екатерину Алексеевну, вновь был связан - с Сен-Жерменом! От самого письма тоже веяло - какой-то мистикой, так как оно было – седьмым! Его всё трясло и трясло как в лихорадке, и он, чтобы как-то, охладить себя, вышел, из своего дома, часа за два до назначенного ему, в письме, срока…
      В десять вечера он уже стоял - на своём посту! Погода была ужасная: выл ветер; падал, мокрыми хлопьями, снег, забивая лицо и ресницы. Фонари еле-еле светились в метели.  Улицы были пусты. Только изредка тянулся ванька3 на своей тощей кляче, уныло высматривая запоздалого седока. Наш герой не только охладился, но и изрядно продрог, ожидая отъезда графини!
      Наконец подали карету. Германн видел, как слуги вынесли под руки согбенную старуху, укутанную в соболью шубу, и как вслед за нею промелькнула её воспитанница, одетая в легкий плащ. Дверцы захлопнулись, и карета тяжело покатила по рыхлому снегу. Всё, это, произошло очень быстро.
      Потом швейцар закрыл дверь. И окна дома, одно за другим, померкли….  Германн стал ходить около опустевшего подъезда. Затем он подошел к фонарю и взглянул на часы, - было двадцать минут двенадцатого. Германн остался под фонарем, заворожено устремив глаза  на часы и ожидая оставшиеся минуты. Ровно в половине двенадцатого он вступил на графинино крыльцо и легко взошел в ярко освещённые сени. Швейцара - не оказалось! Легким шагом  Германн взбежал по лестнице, тихо отворил дверь и увидел слугу, спящего под лампою в старинных  запачканных  креслах. Повернув налево, Германн  легким, но твердым, шагом проследовал и мимо него!
      Гостиная и залы были темны. Свет  лампы от передней слабо освещал их. Германн без труда нашел спальню и вошел в неё. В спальне перед кивотом, наполненным старинными образами, еле-еле теплилась золотая лампада. Полинялые диваны с пуховыми подушками, штофные кресла4 с сошедшей позолотой в печальной симметрии стояли вдоль стен, оклеенных китайскими обоями. На стене висели два портрета, писанные, как вы уже знаете, в Париже m-me Lebrun5.
      Один, из них, изображал мужчину лет сорока, румяного и полного, в светло-зеленом мундире и со звездою;  другой – молодую красавицу с орлиным носом и с розою в пудренных волосах6. Германн узнал, в них, графа и графиню, вспомнив о двух  портретах, на которые, в своем рассказе, ссылался поручик Романов. По всем углам спальни торчали коробочки, рулетки, веера, фарфоровые пастушки, столовые часы работы славного Leroy7 и разные дамские игрушки, изобретенные, видимо,  в конце минувшего столетия вместе с Монгольфьеровым шаром8 и Месмеровым магнетизмом(9) и завезенные, графиней, в своих последующих поездках за границу.
      Германн пошел за ширмы. За ними стояла маленькая железная кровать; справа находилась дверь, видимо ведущая в кабинет; слева – другая, она, видимо, вела в коридор. Германн тихо отворил её и увидел узкую витую лестницу, которая, по всей видимости,  вела в комнату бедной воспитанницы. Согласно рассказу Романова - и  письму Елизаветы Алексеевны – всё было - на своих местах. Поэтому Германн воротился и вошел в  графский кабинет10, предполагая, что, и на этот раз,  графиня не зайдёт в него…
      При беглом осмотре кабинета, чуть освещенного фонарем, с улицы, - под которым он, кстати, недавно стоял! - он увидел, на столе, копию «Записок»  Екатерины II. И копии писем Алексея Орлова, к Екатерине, об убийстве им, в Ропше, императора Петра третьего. И копии записок, убиенного, к Екатерине, в которых он униженно просил, её, о снисхождении и милости. Германн уже слышал о них, ибо они ходили, в тайных списках, по Петербургу. Но читать, их, не стал и сел в кресло, стоящее - недалеко от двери.
      Время шло очень медленно. В доме было сонно и тихо. В гостиной пробило двенадцать; по всем комнатам  часы, один за другим, тоже прозвонили  двенадцать – и всё умолкло опять. Германн встал и прислонился  к  остывающей печке. Он был совершенно спокоен; сердце, его, билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное, но - необходимое…
      Часы пробили и первый, и второй час…. После перезвона, по комнатам, он, наконец, услышал дальний стук кареты. Сердце, его, невольно сжалось. Карета медленно подъехала к дому  и остановилась. Германн услышал стук опускаемой подножки, а в доме - засуетились…
      Вдруг в спальню вбежали три старые горничные. Следом вошла графиня, чуть живая от ходьбы, и тяжело опустилась в вольтерово кресло11. Германн глядел в щелку: Елизавета Алексеевна прошла мимо него; её лицо было испуганным. Германн услышал её торопливые шаги по ступенькам винтовой лестницы. В сердце его отозвалось что-то похожее на угрызение совести, но он - пересилил себя…
      Он окаменел, так как графиня стала раздеваться перед зеркалом. Горничные откололи чепец, украшенный розами; сняли напудренный парик с её седой и плотно остриженной головы. Булавки и шпильки дождем сыпались около неё. Наконец упало и  желтое платье, шитое серебром, обнажив её опухшие ноги. Германн оказался свидетелем  отвратительных  таинств её  туалета. Наконец она осталась в спальной кофте и в ночном чепце. В этом наряде, более свойственным её летам, она казалась менее ужасной и безобразной.
      Как  и  все старые люди, графиня, видимо, страдала бессонницей. Полностью раздевшись, она одела, потом, несколько удлинённую ночную рубашку, села у окна в вольтерово кресло и, наконец-то, отослала горничных. Свечи вынесли, и комната опять осветилась одною лампадою, испускающей желтоватый свет.  Старая графиня седела вся  желтая, шевеля отвислыми  губами и качаясь из стороны в сторону.  В мутных глазах, её, изображалось - совершенное отсутствие какой-либо мысли!
      Желтый цвет – цвет страха или безумия. Желтый цвет, из которого как бы была создана страшная старуха, и желтоватые свет от  лампады, - искажающий, всё, до фантасмагорических размеров! - вдруг преобразили всё в спальне! Германну стало не по себе! Смотря на графиню, можно было подумать, что качание страшной старухи происходит не по её воле, а под  действием  скрытого гальванизма или  темных мистических сил. Перед Германном сидела не графиня, а сама мистика, воплощенная в образе страшной старухи! И Германна как будто кто – вытолкнул к ней!

               Второй элемент третьего стереотипа:
                ДИАЛОГ
                (его первая часть)
      Вдруг мертвое лицо страшной старухи, - представляющее собой сущность чего-то непонятного и ужасного! - изменилось неизъяснимо! Глаза её оживились, отвислые щёки подобрались и перестали шевелиться: перед  ней стоял незнакомый мужчина!
      - Ради бога, не пугайтесь и не бойтесь меня! – сказал он тихим, но внятным,  голосом, в котором улавливалась едва заметная дрожь. – Я пришел, к вам, не со злым намерением; я пришел умолять, вас, об одной милости; выслушайте меня!
      Страшная старуха молча смотрела  на него, и, казалось, ничего не слышала! Поэтому Германн, - только что опомнившийся  от сильного испуга и жуткого ужаса перед страшной старухой! - почему-то вообразил, - тоже уже немея от жути! - что она глуха. И, наклонившись над самым её ухом, слово в слово повторил, ей, то же самое, ещё больше боясь её, при этом! Старуха по-прежнему молчала!
      - Вы можете, - всё же решился продолжить Германн, - составить счастье всей  моей жизни, и оно ничего не будет вам стоить; я знаю, я уверен, - продолжал он взволнованно, - что вы можете угадать три карты сряду…
      Германн замолчал, вновь цепенея от охватывающего, его, ужаса. Но старуха, -  как  показалось, чуть ли не умирающему от страха Германну! - поняла, что требовали от неё: губы её зашевелились неизъяснимо и, - как показалось ему в последний миг его угасающего сознания! - что она искала слова для своего ответа. Это и спасло, его, от обморока! Да и жуткий страх, охвативший его, как-то сразу прошел. Как будто его и не было!
      - Это была шутка, - сказала она, наконец, надтреснутым старческим голосом, - клянусь вам! Это была шутка! А сейчас я не богата.
      - Этим нечего шутить, - сердито возразил, ей, Германн, уже явно стыдясь за перенесенный, им, жуткий ужас, - вспомните Мотовского, которому вы помогли отыграться!
      Слова, Германна, произвели эффект! Старуха - видимо смутилась! Или Германну вновь показалось! Однако всё было, на этот раз, реально: черты её лица  изобразили сильное движение души! И Германн - уже ждал её ответа!Но вдруг она вновь впала - в прежнюю бесчувственность! И  наш  герой стал  вдруг осознавать, что и он, наверное, насмерть напугал графиню!
      - Можете ли вы, - продолжал Германн, надеясь на дальнейшее продолжение диалога, - назвать мне эти три верные карты?
      Графиня как будто и не слышала вопроса. Лицо, - и поза её! - остались бесчувственны. Германн решил  убедить, её, своими  доводами, тайно надеясь, при этом, что и она как-то придёт в себя:
      - Для чего вам беречь эту тайну? Для ваших внуков? Они и так богаты! Они же не знают цены деньгам! Моту, ваши три карты, не помогут! Кто не умеет беречь отцовское наследство, тот, все-таки, умрет в нищете, несмотря ни на какие ваши усилия! А я, я знаю цену деньгам! Я не мот! Ваши карты для меня не пропадут! Ну! Говорите же!
      Германн остановился и с трепетом ожидал её ответа. Графиня же - по-прежнему молчала! Только как-то странно щурила  глаза в какой-то непонятной,  для Германна, злой усмешке, от которой ему становилось всё страшнее и страшнее! Тогда, в порыве отчаяния, Германн встал, перед нею, на колени.
      - Если сердце ваше знало, когда-нибудь, чувство  любви, - начал он страстно, - если вы ещё помните её восторги; если вы при плаче новорожденного сына хоть раз улыбнулись ему;  если в груди вашей билось, когда-нибудь, что-то человеческое, то умоляю, заклинаю, вас, чувствами  любовницы, супруги, матери, - всем, что  ни  на  есть святого в  этой жизни, - не откажите, мне, в моей просьбе! Откройте мне вашу тайну! Что вам в ней? Может быть она сопряжена с дьявольским договором, с пагубой вечного блаженства, с ужасным грехом….
      Подумайте: жить, вам, уже недолго; вы – стары, а я… я готов взять, грех ваш, на свою душу! Только откройте, мне, вашу тайну! Подумайте, что счастье мое находится в ваших руках; что не только я, но и дети, внуки, правнуки мои благословят вашу память и будут чтить, её, как святыню…. Откройте мне вашу тайну!
      Графиня не отвечала! Тогда Германн, разозлившись, встал.
      - Старая ведьма! – сказал он гневно. – Я заставлю тебя говорить.
      С этими словами он стал медленно вытягивать, из бокового кармана,  пистолет и, в конце концов, направил, его, прямо на Екатерину Алексеевну!
      При виде пистолета старуха резко встала; закивала головою, как будто давая знак согласия; потом подняла руку, как будто заслоняясь от выстрела…. Вроде бы хотела что-то сказать и… покатилась навзничь на пол… и… осталась недвижима. Да, ещё, и - с совершенно голой задницей!
      - Перестаньте ребячиться, - сказал Германн, ничего не понимая в случившемся, - последний раз спрашиваю: хотите ли вы назначить, мне, три верных карты? Да или нет!
      Старуха даже не пошевельнулась. Пистолет затрясся в его руке, так как Германн увидел, что она – мертва! Он машинально взглянул на часы: было без четверти три(12)!