Московский дождь. Отрывок из поэмы Нулевой житель

Шагаю.
Толкают, сбивают с ритма
локти, гудки, светофоры улиц,
грохот парада,
крутизна открытья,
и что-то, что - рядом...
кажется, пульс.
Не бытие, а событие:

воробей на проводе
хохлит чуб, -
думаю, - не без повода.
Пасмурно.
Дня хочу
лучшими солнцами коронованного!

Кричу – и чудо:
из икон окон –
утро, мудрое испокон!
заря – гадалка:
на розовой ручке
кучками –
золотые тучки.

Фотограф – в шоке:
"Какое ню!",
а зарю жалко
Царю-Дню:
умчит, непорочная, догоняя Ночь,
и Дню – одиночество.
Чем
ему
помочь? –

любимой болью воскрешён из праха,
руками улиц в мольбе нелеп,
день
щекою на площадь-плаху
склонился,
целуя след.

Башня – термометром городу в лето.
- Смотрите, это
уже всерьёз!
На старте с ВДНХ ракета
уже срывается:
SOS! SOS!

Цифры – в ужасе: 35 по Цельсию!
Асфальт расплавлен
как в бреду мозг:
хватайся за розги, из пушек целься –
ни шагу от берега гигант-мост.

Из подворотен, из тёмных ниш –
мышь:
малолитражка ползёт, беспокоится:
живой чешуёй
разноцветных крыш
удав Садовых сплетает кольца,
горит глазами, плодя мосты,
(в карманы улиц ползут отростки)
и отрубает ему хвосты
красный лазер на перекрёстках.

Улица в жажде губами-шинами
шлёпает, липнет, дыша бензином.
Упала, сонная
у хвоста моста,
исполосована
и черна как мавр.
Ноль внимания.
Мост устал:
тяжко "ихтиозавру".

Закройте шторы, у дня – жар:
над городом в жёлтых куполах – пожары!
Заря, как можно!
Ведь это мелко;
уже измучен он, стар и сед,
скачет безумной и белой белкой
над сучьями
в чёртовом колесе!

... Небо доброе –
и небу жаль;
хмурит тучи, бровями сжав их.
Сникло, – и хлынула в пыль печаль
с крыш
от пожара ржавых!

Клочья виснут,
будто сам с небес
сползаю слезою тоже я.
Дождь!
Волшебный хрустальный лес,
высься,
радуги множа!

Душ спасительный!
Перезвончатый –
оцинкованный-черепичный,
листовой-жестяной-столичный –
над газончиками
многозончатыми,

по цветастым горячим крышам
разбегающихся автомобилей,

город выполз к тебе, и дышит
шкурой высохшей крокодильей.
Мне б – на шпиль,
да погладить брюхо
этой дымчато-доброй туче,
только башню найти покруче,

если б не было в горле сухо.

Весь растрескавшийся, бессонный,
по десне шурша языком,
я ворвусь к тебе босиком
и открою твои кессоны!

Дром-дром! Там-там!
Эй, дом, кто там?

Хлещет-плещет
по ободам,
по капотам,
по проводам
по асфальту,
по пальцам рук,
в поднебесный багровый круг,

без пощады и без промашек –
по зелёным кругам фуражек,
по зелёным лугам ромашек
по пустотам,
по куполам,
с пулемётами пополам

длинной очередью
вдоль надгробий –
ритуальная дромофобия!

Эй, назвавший
мой дождь мокрым,
аль не тесно в своём умишке!

... и отойди, не шатайся около
с мордой лося на фоне Шишкина.

Плачет Свод, потому что – чист.
Зал Мирозданья радуя,
учитесь красками Муз и чисел
в сводах высоких радуг!

Очнитесь, День!
Вы не один – «блажен»,
с кистью Истины
седой старик:

Солнцем надежды выжжен,
кто-то пожизненно
из забытых книг
кричит!

Но лист облетевшей памяти
падает
с шорохом
на асфальт,

призрак-ветер в прозрачной мантии
высит
горестный контральт...

Бумажное кружево
слов простуженных
тонет
в сонных
осенних
лужах.

Вряд ли бывает хуже.

Поднял листок,
и иду не спеша.

На листке в строке – два слога:

«ДУ-ША».



________________________