Россия Наука и Технический регресс. Часть 1

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать –
В Россию можно только верить…
                Тютчев Ф. (1866 г.)


     Известный русский физиолог И. П. Павлов  как-то сказал Максиму Горькому: «Я могу верить в бога, но, разумеется, предпочитаю знать. Вера есть тоже нечто, подлежащее изучению, она развивается из отвлеченных понятий, то есть из работы мозга. Изучая его работу, мы все-таки еще не знаем, как он работает. И — узнаем ли? Это вопрос. Вот мы с вами поспорили. Одно и то же вещество нашего мозга воспринимает впечатления и реагирует на них различно, и даже непримиримо различно… Я ищу причину этого в биологической — органической химии, вы — в какой-то химии  социальной.  Мне такая незнакома».
 
    Если вы еще верите в Россию, но перестали интересоваться загадкой русской души, то всегда есть возможность поинтересоваться «русским умом». Павлов в 1918 году писал: «Количество ученых, я разумею, конечно, истинно ученых, особенно в отсталых странах, очень небольшое. По статистике одного американского астронома, занявшегося определением научной производительности различных народов, наша русская производительность ничтожная. Она в несколько десятков раз меньше производительности передовых культурных стран Европы». Конечно, никто не будет оспаривать, что истинными учеными были Галилей, Ньютон, Фарадей, Герц, Дж. Томсон, Резерфорд… (про Ломоносова и Менделеева я помню). В чем же их особенность и что имел в виду Павлов, называя их истинно учеными. Возможно то, что эти люди настолько увлечены наукой, что, теряя связь с действительностью, становятся мало приспособленными к ней? Думаю, нет. Вероятнее всего, Павлов видел в истинном ученом, то же самое, что видел и   Резерфорд. Когда монреальские бизнесмены пригласили Резерфорда «на сцену» в качестве физико-технического эксперта, они успели с сожалением напомнить ему, о Коллендере, который покинул Монреаль (на его место пришел Резерфорд). По их мнению, Хью Коллендер был мастером решения любых ИНЖЕНЕРНО-ФИЗИЧЕСКИХ проблем… Резерфорд блестяще справившийся со своей задачей, тогда подумал о том, что «жизнь так идиотски устроена, что на каждом  ее повороте нужно проходить экспертизу и показывать, чего ты стоишь». Конечно, Резерфорд никогда не отказывался от денег, но в тот момент, ему, как истинному ученому была нужна посылочка из Кембриджа… с ураном и торием. Кто в это время в России проводил исследования с ураном и торием?.. Ис-Тория молчит.
   Мне же не понятно, почему Людмила Жукова в 1983 году, вспоминая Петрова, не стала констатировать факты, а написала как-то странно:  «Со времен открытия электродуги В. В. Петровым, русским академиком, в 1802 году человечество знало о том, что, если пропустить ток через два соприкасающихся проводника, между ними возникает электрическая дуга и будет светить, пока не сгорят проводники-электроды». Вот так, благодаря русскому академику, человечество у-знало!!! Конечно, у этих иностранцев ума только и хватает на то, чтобы «создать вольтов столб», а вот соединить два провода вместе, тут уж… наш приоритет. Здесь можно остановиться и заподозрить меня в нелюбви к русскому человеку. В неверии в гений русского человека. Любой политик будет только рад данному обстоятельству. Сам же я не верю только в политический гений русского человека. И мечтаю не о добром царе, а об серьезном государственном деятеле… Да и не мечтаю! А так, смотрю и думаю: «Почему Павлов считал, что русская научная производительность ничтожная?». А потом подумал: «Почему мы изучали в школе «Отцов и детей», а про «Дым», Тургенева, никто нам рассказать не захотел?»
    Вольский-Валентинов Н. В. вспоминая в далеком Нью-Йоркском 1953 году «Встречи с Лениным», вспоминал с теплом и Крупскую. Именно от нее Вольский  узнал, «что, будучи в ссылке в Сибири, Ленин, желая возможно скорее и лучше овладеть немецким языком, решил переводить с русского на немецкий и обратно произведения авторов, которых он знал и любил. В 1898 г. в качестве приложения к журналу «Нива» было издано полное собрание сочинений Тургенева. Ленин, именно потому, что еще со времен юности любил Тургенева, попросил родных прислать ему это собрание вместе с немецким словарем, грамматикой и существующими переводами на немецкий язык произведений Тургенева. «Мы, - рассказывала Крупская, -иногда по целым часам занимались переводами... Ильич выбирал у Тургенева страницы по тем или иным причинам наиболее для него интересные. Так, с большим удовольствием Ильич переводил ехидные речи Потугина в романе «Дым» (Выражение «ехидные речи» Потугина слишком мягко! Ведь Потугин доказывал, что Россия ничего не дала мировой цивилизации и культуре, что «даже самовар, лапти, дугу — эти наши знаменитые продукты, — не нами выдуманы». Он высмеивал русскую науку: «у нас мол, дважды два тоже четыре, да выходит как-то бойчее». Ныне в Кремле объявлено, что все мировые открытия и изобретения сделаны в СССР — России, она венец мировой культуры, — поэтому Потугина за «подлое», «изменническое, космополитское преклонение пред Западом» наверное посадили бы в концлагерь или прикончили бы в подвале МГБ. — Роман «Дым», насколько мне известно, не перепечатывается в СССР, так же как, но уже по другим причинам (оскорбление революции) тургеневский роман «Новь». Речи Потугина в «Дыме» представляют в русской литературе крайнее, искривленное, перегнутое проявление западничества. Это по поводу «Дыма» Достоевский злобно писал, что Тургеневу (Кармазинову в «Бесах») водосточные трубы в Карлсруэ дороже всех вопросов России. Очевидно, Ленин в Сибири был охвачен «низкопоклонством» пред Западом — раз с «большим удовольствием переводил «ехидные речи Потугина»!).
   Иногда у меня складывается впечатление, что в России вредно для здоровья быть реалистом. И лишний раз лучше помалкивать. Ведь только зрелый человек (как и зрелый народ) может отнестись к себе критически. При других обстоятельствах вы будете выглядеть полным критином.  Вот и Болховитов В., рассказывая в 1965 году советскому читателю о том, что, когда «к концу весны 1871 года у Столетова полностью созрел план исследований железа», то оказалось, что в России он этого сделать не мог, так как «в университете все еще не было физической лаборатории. Столетов уехал в Гейдельберг, в лабораторию Кирхгофа… А далее Болховитов упоминает об одном из писем, написанных Столетову его другом, Бостеном, в котором Бостен пишет о повести «Вишневые воды» Тургенева. Болховитов замечает, что «пристрастие писателя к «изображению лишних людей» возмущает друзей Столетова. «Допускаю, что в повести этой нет ни малейшей клеветы, - пишет Бостен, - что существуют у нас и Полозовы и Санины в изобилии, но разве нет у нас и много других, гораздо лучших типов, - хотя бы и за границею. Как не надоест Тургеневу постоянно возиться с этими господами!.. Отчего не познакомился он за границею хоть бы с Вами, с Леонидом Ивановичем Лаврентьевым, со мною?..» В ноябре Столетов вернулся в Москву. А я перелистав страницы истории, и добравшись до «голицинской истории», увидел как «захлопнув двери перед Столетовым, Академия наук открыла их перед тогда еще только начинающим свой путь ученым». Мне нет никакого дела до лишних людей, но «в дело вмешался (и…) брат Столетова Николай. Герой Шипки генерал Столетов спросил у президента академии великого князя Константина Константиновича, почему он самолично вычеркнул из списка кандидатов фамилию его брата. Президент раздраженно ответил Николаю Григорьевичу: «У вашего брата невозможный характер…» Просто! Гениально! Генералу только оставалось пожать генеральскими плечами…  И всю эту историю можно было бы списать на прогнившее самодержавие. Но, что изменилось после революции? Резник С. в 1968 году вспомнил Лидию Петровну Бреславец… В июле, 1940 года она «столкнулась с Николаем Вавиловым в Биологическом отделении Академии наук, когда он вместе с Лысенко входил в зал, где обычно проводились заседания отделения. Считая, что мешать беседе не следует, Лидия Петровна пошла в библиотеку, а когда вышла, то стала свидетелем того, как Вавилов, сильно хлопнув дверью, выскочил из зала и разгневанный пробежал мимо. Под вечер Вавилова посетили на его квартире Н. В. Ковалев, И. А. Минкевич и Н. Р. Иванов. Вавилов был мрачен. В память Николая Радионовича Иванова врезались слова Вавилова о беседе с Лысенко: «Я сказал ему все.» На следующее утро Вавилов выехал в Киев… Это была последняя поездка академика Н. И. Вавилова. Через два с половиной года его не стало…» По какой причине? По самой ув(ы-не)жительной. Наталья Лескова «Независимая», 12 августа 2004 года познакомилась с Юрием Николаевичем Вавиловым, доктором физико-математических наук, ведущим научным сотрудником Физического института Академии наук (ФИАН), который признался ей: «Да, я сын Николая Вавилова, ученого-генетика, сгноенного в застенках НКВД, и племянник Сергея Вавилова, физика, президента Академии наук СССР». Наталья спрашивала, а Юрий Николаевич отвечал (и на интересовавший меня вопрос): «Многие обвиняли Сергея Вавилова в предательстве: после чудовищного и нелепого обвинения брата он продолжал работать на этот несправедливый режим, называл Сталина «корифеем науки», а потом возглавил Академию наук СССР».  Вавилов Ю. Н. ответил: «Будучи президентом Академии наук, он написал Сталину письмо, которое заканчивалось словами: «Если мой брат Н.И. Вавилов не будет реабилитирован, я не могу быть президентом АН СССР». На этом письме стоит резолюция Берии: «Отказать». Папу реабилитировали лишь шесть лет спустя, когда дяди уже не было. Как вспоминал ученик С.И. Вавилова, нобелевский лауреат академик И.М. Франк, Сергей Иванович, согласившись на этот пост, «несомненно, знал, что ноша будет непосильной, особенно в условиях диктатуры Сталина… Он фактически подписывал себе смертный приговор». Почему же Сергей Иванович согласился? Я думаю, потому, что он понимал: только будучи на руководящем посту, он имеет возможность как-то влиять на ситуацию в науке и помогать людям, семьям репрессированных ученых. В столе рабочего кабинета у него лежали заранее заготовленные конверты с деньгами, которые он изымал из своей академической зарплаты. Они предназначались просителям, которые приходили к нему каждый день. Некоторые этим злоупотребляли. Однажды, когда к нему пришел очередной проситель, Сергей Иванович, как всегда, долго, внимательно слушал и вдруг с грустью сказал: «Дорогой мой, мне науку спасать надо, а вы о таких пустяках…» Вавилов видел: печально известная сессия ВАСХНИЛ, на многие годы убившая советскую генетику, а заодно и целую плеяду ученых во главе с Николаем Вавиловым, была далеко не последней каплей в море научных гонений. За «буржуазность» и «антинаучность» громили кибернетику и физиологию, квантовую механику и теорию относительности… А тогда, в 1945 году, встав во главе Академии наук, Сергей Иванович сознательно принял удар на себя. Альтернативой ему был А.Я. Вышинский – страшная личность, выступавший государственным обвинителем на фальсифицированных политических процессах 1936–1938 годов. Если бы президентом АН СССР стал он, жертв в науке было бы значительно больше». Устранение когнитивного диссонанса? Ни нам судить. Если страна живет с такими альтернативами, то вспоминать Яна Гуса не имеет смысла. Для нас важно то, что «Октябрьский Пленум ЦК КПСС 1964 года покончил с монопольным положением только одного направления в советской биологической науке. Классическая генетика была восстановлена в правах, что, впрочем, не помешало Т. Д. Лысенко работать на его экспериментальной базе в Горках Ленинских.»
     В 1898 году, Резерфорду, отправившемуся в Канаду на корабле «Йоркшир», посчастливилось узнать от молодого кембриджского ученого, зоолога Мак-Брайда то, что «Монреаль всем обязан шотландцам и будет обязан шотландцам!»
- Но я новозеландец…
- Это не важно.
- О нет, это важно! – взорвался Резерфорд. «И - по словам Д. Данина, - заговорил о том, что он, конечно, не станет кричать, что будто мир пропал бы без новозеландцев, но будь у него – как у исследователя! – выбор, он поплыл бы на юг, а не на запад. Домой – в Антиподы! А то, что он сейчас плывет в Канаду, означает лишь одно: свет для него не сошелся клином на проливе Кука – земле детства или Перте – земле отцов… есть у него более глубокое подданство. Какое? Мак-Брайд и сам может догадаться, если ему, конечно, не помешает его догматическое шотландство. «То есть зоологическое шотландство!» - издевательски поправился Резерфорд». Мне кажется, что Петр Капица не всею душою, а всем умом поддержал бы Резерфорда… Но это не важно!
    Важнее идеологическое формирование общественного отношения к «буржуазной науке». Или просто – к Западной! Если я не могу найти доказательства того факта,  о котором пишет Вольский, а именно: «Ныне в Кремле объявлено, что все мировые открытия и изобретения сделаны в СССР — России, она венец мировой культуры», то есть косвенные признаки. Эти признаки навели меня на очень неприятную мысль. Благодаря стараниям некоторых сочинителей, я увидел в русских, и даже не ученых, «комплекс Содди». Биографы Резерфорда избегали даже намеков на сложность (или, по меньшей мере, не простоту) его взаимоотношений с Фредериком Содди. И многое оставалось необъяснимым. Почему они с такой готовностью расстались друг с другом? Почему их блистательное сотрудничество, однажды прервавшись, никогда не возобновлялось вновь? Почему в опубликованной переписке Резерфорда нет ни слова о человеческих качествах Содди? Почему никто никогда не числил Содди среди многочисленных друзей Резерфорда... Об этом можно узнать у Д. Данина («Резерфорд», 1966 г.) Но благодаря Содди, 26 марта 1953 года, Америка узнала, что: «...Никогда не было ничего спорного в самой теории дезинтеграции материи, за исключением того, что Резерфорд не создавал ее, да и был тогда абсолютно не способен создать ее сам... «Пророком» был, конечно, не Резерфорд, но я...» И это были не случайные фразы. Не всем легко понять, как Данину, «почему одареннейший Содди так рано – практически еще в 20-х годах – ушел со сцены большой науки на задний план и драма новых идей разыгрывалась в атомно-ядерной физике без него».
    Отойдя от большой науки, я заметил, что не менее драматично в России сложилась судьба Александра Лодыгина. Но здесь сюжетная линия иная. Тем не менее, эта линия, благодаря многим стараниям, приводит к интересным следствиям! А для нашей страны – и к трагическим по-следствиям. С 1983 года, (а кто-то и раньше), многие в России знали, что лампочку накаливания изобрел Лодыгин (1872 г.). (У Айзека Азимова на это изобретение свой взгляд.) Но те, кто привык копать глубже, как Людмила Жукова (гений казуистики, как и Болховитов), могли узнать о том, как «мичман Ахилл Хотинский сыграл роковую роль в жизни Лодыгина, показав его лампы Эдисону… Эдисону и его американским коллегам, ознакомившимся с различными видами электроламп — дуговыми и дифференциальными с регуляторами, свечами Яблочкова и лампами накаливания, оставалось только выбрать наиболее перспективную. Эдисон остановился на лампе накаливания…». Ход весьма интересный. Только не понятно,  зачем в таком случае «Эдисон отправил во все концы мира агентов для поиска растения, из которого получился бы путем прокаливания однородный уголек, и один из посыльных нашел такое растение в Японии…».
Приключенческие рассказы Жуковой интересны. Но интереснее другое. С какою легкостью Эдисону удалось воплотить изобретение в жизнь. Как-то Дизель признался: «Момент возникновения идеи есть самое радостное время для изобретателя. Это время размышлений и творчества, когда кажется все возможным, все осуществимым. Выполнение идеи, когда изобретатель работает над созданием подсобного материала для реализации своей идеи, является все еще счастливым периодом жизни: это время преодолевания сопротивления природы, из которого выходишь возвышенным и закаленным, даже если ты потерпел поражение... Проведение изобретения в жизнь,  - это время  борьбы  с   глупостью,  косностью,   завистью,  злобой, тайным противодействием и с открытой борьбой интересов!  Ужасное  время  борьбы  с  людьми,  мученичество,   даже  в  том  случае,   если  все   кончается победой!»
    Люди, живущие по ту сторону океана, и потому имеющие другой менталитет, в 1878 году слышали, как кто-то крикнул… «Я это получил!» — радостно воскликнул Эдисон и обещал иллюминировать центр Манхэттена с помощью одного генератора мощностью пятьсот лошадиных сил. Он также пообещал через несколько недель закончить изыскания и сделать электричество дешевле газа. Цены акций газовых компаний моментально упали на 25-50 процентов. Однако развитие систем электрического освещения требовало денег, и Эдисон поручил своему адвокату, Гросвенору П. Лаури, организовать финансирование проекта. «В данный момент для быстрой разработки системы освещения мне нужно единственное: достаточное количество денег», — заявил он 3 октября. Лаури служил главным консультантом в телеграфной компании «Вестерн юнион» и был давним другом Эгисто Фаббри — его адвокатский офис находился на третьем этаже «Здания Дрексела». 15 октября 1878 года тринадцать человек учредили «Эдисон электрик лайт компани». В их число входили: Эдисон, Лаури, Фаббри, три компаньона Лаури и несколько чиновников компании «Вестерн юнион». Был избран исполнительный комитет, состоявший из пяти человек, председателем которого (а также по совместительству казначеем) назначили Фаббри. Компания должна была финансировать разработку системы освещения с помощью ламп накаливания, и ей принадлежали права на продажу и лицензирование изобретений Эдисона в области электричества. Для обеспечения капитальных затрат в триста тысяч долларов было выпущено три тысячи акций стоимостью сто долларов каждая. Половина акций принадлежала Эдисону, вторую половину получил небольшой синдикат инвесторов, среди которых были Фабри  и два других компаньона Моргана — Тони Дрексел и Дж. Худ Райт. Синдикат сразу же выкупил пятьсот акций, передав Эдисону пятьдесят тысяч долларов. Джин Строус говорит, что «изобретателю-самоучке к этому времени исполнился тридцать один год, и он был так занят работой, что редко давал себе труд причесаться, сменить костюм или как следует выспаться, то есть это был человек довольно странный — с такими Морганы (финансисты)  деловых связей никогда не имели». Но каким бы великим изобретателем не был Эдисон, это не помешало Вестингаузу составить ему успешную конкуренцию…
    У Лодыгина все было не менее энергично.  Путаясь в логике Жуковой, я понял только одно, что после всяческих демонстраций своих лампочек, Лодыгину понадобилось для того, чтобы сделать лампочку: «первое — тело накала из однородного материала, хорошо прокаленного, то есть термически обработанного в печах (а может быть, в электропечах?), второе — нужен не кое-какой, а очень хороший, лучше — идеальный вакуум». Но оказалось, что «В России, правда, нет пока таких мощных насосов, но они появились на Западе…» И Лодыгин призадумался, а «Не придется ли искать изготовителей ламп там?» Об этом он советуется с друзьями. «Терпигорев и Висковатов предлагают сколотить артель для производства ламп, привлечь в нее толстосумов — есть такие на примете; построить завод с лабораторией при нем для опытов, а главное — подать заявки на патенты в разных странах мира: УБЕРЕЧ ОТКРЫТИЕ. Народник Лодыгин, и вдруг — капиталист? Занятно, засмеют друзья-студенты. Но как иначе внедрять изобретения в обществе с частной собственностью, а надежды на помощь официальных властей нет, тому пример так и не построенный электролет и водолазный аппарат — в единственном экземпляре для личного пользования. Артель, или «Товарищество электрического освещения Лодыгин и К0», в первом составе сладилась такая: безденежный Лодыгин, еле сводящий концы с концами Терпигорев-Атава, человек среднего достатка — Висковатов, и весьма состоятельный — Козлов, недавний барин, решивший откупные деньги за землю употребить «на дело». Новоиспеченный купец 1-й гильдии, отставной поручик Степан Александрович Козлов уже помогал кредитом Лодыгину: в основном на его деньги были куплены для лаборатории в доме Телешова две магнитоэлектрические машины, два паровых котла и туча инструментов и приспособлений. Степан Александрович, веселый и добродушный, любит пошутить, что практически он уже «купил» само изобретение, и, право слово, не жаль такому доброхоту подарить одну из ламп, чтобы удовлетворить проснувшееся в нем тщеславие. Банковский служащий Станислав Викентьевич Кон, недавний житель Варшавы, прослышав о созданной компании, предлагает свои услуги. А ведь действительно, опыта ведения финансовых дел у наших друзей нет. Кон становится поверенным компании. Энергичный, шумный, он обещает взвалить на себя все самое трудное — финансы, канцелярию, и артельщики облегченно вздыхают, возвращаясь каждый к своим делам, — Терпигорев с Висковатовым — к журналистике, Лодыгин — к изобретательству, Козлов — к новой для него роли купца и капиталиста. Первые акционеры компании — Василий Дидрихсон, владелец бельевого магазина Флоран и товарищи Лодыгина — Булыгин, Флоренсов, Хотинский... Все о новых и новых желающих купить АКЦИИ компании извещает «господин Кон»… И «2 октября 1872 года «Товарищество электрического освещения Лодыгин и К°» отправило в Департамент торговли и мануфактур прошение о привилегии на способ и аппараты дешевого электрического освещения, сроком на десять лет». 8 марта (24 февраля) 1873 года Борис Семенович Яко¬би, несмотря на тяжелую болезнь, ознакомился с откры¬тием Лодыгина, дал положительный отзыв (переоценка ценностей, ведь  годом ранее Якоби говорил, что это бред)». Но «Лишь через год с лишним после отзыва Якоби — со¬вершенно непонятная проволочка! — 11 июля 1874 года Александр Лодыгин и компания получили патент на «Способ и аппараты дешевого электрического освещения». Опубликованный в № 81 «Сенатских ведомостей», он становится известным всему свету. А у Лодыгина уже ЕСТЬ вакуумная лампа!» И это замечательно. Остается добавить, что «Были взяты иностранные патенты на вакуумные лампы. На имя Лодыгина — еще в 1873 году — в Австрии, Венгрии, Испании, Португалии, Италии и даже Индии и Австралии. Непонятно, почему в непромышленных Индии и Австралии, а не во Франции и США? Ответить на этот вопрос мог бы только Станислав Кон — он занимал¬ся оформлением привилегий и, главное, оплатой их. Зато на свое имя (!) Кон исхлопотал привилегии в Великобритании и Швеции...» И самое невероятное: «Лодыгинские лампы приобрели широкую известность в Европе. О лампах накаливания заговорила западная пресса. А в России уже год как шла настоящая «золотая лихорадка» вокруг лампочки. Еще ни один завод не только не производил, но и не собирался производить электролампы, а число пайщиков «Лодыгин и К°» переросло цифру 60».
     Когда Блез Паскаль не только изобрел, но и изготовил арифметическую машину, он в 1649 году официально получил на свое изобретение королевскую привилегию, в которой отмечался большой успех молодого человека, проявившего с ранних лет склонность к математике, и описывалось своеобразие арифметической машины. Привилегия эта действительно «совершенно особая»: по просьбе изобретателя запрещались подделки не только его собственной модели, но и изготовление любых видов счетных машин без разрешения Паскаля; иностранцам (торговых или иных профессий) не разрешалось выставлять и продавать подобные машины во Французском королевстве, даже если они сделаны были за его пределами. Нарушивший эти предписания обязан выплатить штраф в три тысячи ливров (одна треть его предназначалась для казны, другая — для парижской больницы, последняя — Паскалю или тому, кто будет иметь его права).
       Как бы загадочно не складывалась судьба четвертого изобретения, Жукова Л. заметила, что в 1872 году «Три первых изобретения не дали Лодыгину ни гроша — одни расходы. Даже не осталось патентов (их называли тогда привилегиями) «на память»: на электролет и водолазный аппарат по законам империи, как на военные изобретения, они не выдавались в целях сохранения тайны, а на первую в мире электропечь брать не стал сам. Причину легко объяснить — за получение привилегии, как уже говорилось, платить должен сам изобретатель. Если, она бралась на 3 года — то 300 рублей, на 5 — 500 рублей, а на 10 — 1500! (Цены даны по первому закону о привилегиях от 17 июня 1812 года.) Кроме того, изобретатель должен был ежегодно вносить большую пошлину. Нужны либо свои большие средства, либо богатые компаньоны. Безденежные изобретатели либо не могли оплатить привилегию, либо вскоре теряли на нее право; таким образом, закон о привилегиях, призванный охранять приоритет страны, в действительности ОБКРАДЫВАЛ изобретателей. С этим много раз столкнется в своей жизни Александр Лодыгин». Специалисты в области патентного права могут возражать сколько угодно, если увидят искажение исторической действительности, но слов из советских книг, (даже если эти книги рассказывают нам о жизни замечательных людей), не выбросишь. Так же трудно их потом выбросить из головы… Что написано пером, не вырубить (из головы) топором. Но разве до этого кому-то есть дело. Нам достаточно знать то, что Лодыгин изобрел лампочку и патент тому свидетель…
     Однако, получение привилегии - это лишь одна сторона Луны… Но у привилегированной русской лампочки Лодыгина есть еще и другая сторона. Можно осветить ее бледным светом свечи угасающего сознания. Здесь проблемный путь лампочки Лодыгина, не очень явно, пересекается в моем воображении, с начальным путем Фордовского автомобиля…
    Все из тех же достоверных советских источников можно было узнать и зазубрить, что «4 ноября 1879 года, Эдисон получил свой первый патент на лампу с угольной нитью (№ 223898) в США, а затем даже в Англии, где запатентована была с 1872 года лампа Лодыгина! Зная об этом, Д. Сван, известный многими изобретениями, построивший лампу с угольной нитью в 1878 году, не патентовал ее до сих пор. А тут подал заявки на другие разработки ламп накали¬вания, чем создал Эдисону трудности в производстве и сбыте новой продукции. Максим, Сименс и другие также принялись производить лампы. Уязвленный Эдисон затеял судебные процессы с «претендентами» на приоритет, потратил тысячи долларов. Но в 1872 году никто из действующих лиц будущей драмы (кроме Лодыгина!) не занимался еще разрешением проблем электрического освещения — так прочно, казалось, вошло в мир дешевое газовое, так конкурентоспособны и могущественны были газовые компании…» На этом можно было бы и успокоится и не говорить в дальнейшем, что «Зная, как успокаивающе действуют на русскую» публику признанные авторитеты, Лодыгин не довольствуется проведением результатов своих опытов, но и дает сноски на труды физиков с мировым именем: «Опыты показывают, что всякий проводник, подвергнутый действию тока, может не только нагреваться, но более или менее накаливаться. Джоуль, занимающийся изучением этого явления, нашел следующий закон: «Развитие теплоты прямо пропорционально сопротивлению проволоки и прямо пропорционально квадрату силы тока». Закон этот подтвержден опытами Беккереля и Ленца; отсюда следует, что плохие проводники накаливаются лучше, чем хорошие».
    Но, что же случилось с Генри Фордом? А Форд говорит, что его путь  не был усыпан розами. И добавляет машинного масла в…: «Нашей компании предъявили весьма крупный иск с целью заставить присоединиться к синдикату автомобильных промышленников. Члены синдиката исходили из неверных посылок, что автомобильный рынок крайне ограничен и на нем необходима монополия. Это был пресловутый процесс Зельдена. Расходы на судебные издержки обошлись нам в солидную сумму. Мистер Зельден, недавно скончавшийся, имел мало общего с данным процессом, затеянным синдикатом, стремящимся при помощи патента установить монополию. Дело было так. Джордж Б. Зельден—адвокат, ведущий патентные дела,— в 1879 году подал заявку на патент под названием «Производство безопасного, простого и дешевого дорожного локомотива, небольшого по весу, легкого в управлении и достаточно мощного, чтобы преодолевать небольшие подъемы». Данная заявка была совершенно легально зарегистрирована в Бюро патентов, а в 1895 году патент на нее был выдан. В 1879 году, когда была подана заявка, автомобиль считался большой диковинкой, но к моменту выдачи патента с самодвижущимся транспортом были знакомы практически все. Большинство людей, включая и меня, годами бьющиеся над созданием двигателя, с удивлением узнали, что разработка автомобиля защищена патентом, хотя заявитель лишь описал идею в общих чертах и ничего не сделал для претворения ее в действительность. Пункты патентной формулы были разделены на шесть групп, ни одна из которых, по моему мнению» не могла претендовать на оригинальность даже в 1879 году. Бюро патентов признало одну из комбинаций и выдало так называемый «комбинированный патент». Предметом патента стало следующее: а) вагон с рулевым колесом и внутренним механизмом; б) рычажный механизм и передача, сообщающая поступательное движение; в) двигатель. Все это нас не слишком беспокоило. Я был абсолютно уверен, что мой двигатель не имеет ничего общего с задумкой Зельдена. Мощное объединение автомобильных промышленников, именовавшееся Ассоциацией лицензированных производителей автомобилей и действующее на основе лицензии от патента, возбудила против нас процесс в тот момент, как только наша компания стала играть заметную роль в автомобилестроении. Процесс растянулся на длительное время, нас хотели просто выбросить из бизнеса. Мы собрали целые тома доказательств, но, несмотря на все усилия, проиграли. 15 сентября 1909 года суд вынес окончательное решение не в нашу пользу. И сразу же ассоциация развернула широкую пропаганду, предостерегая клиентов от покупки наших автомобилей. Точно такой же ход они сделали и в 1903 году, в начале процесса, надеясь заставить нас сдаться. Но я ни секунды не сомневался в нашей конечной победе. Я просто знал, что мы правы, и решение суда обрушилось на нас как гром среди ясного неба. Мы опасались, что многие покупатели не рискнут покупать наши автомобили из-за слухов о привлечении владельцев автомобилей «Форд» к судебной ответственности, хотя официальный запрет выдвинут так и не был. Некоторые наиболее яростные мои противники тайком распускали слухи, будто каждый, покупающий мой автомобиль, запасается одновременно и приговором к тюремному заключению. Ответом им послужила наша реклама на четырех страницах в главных газетах страны. Мы беспристрастно представили на суд читателей весь процесс, выразили свою уверенность в победе и в заключение написали: «Всем потенциальным покупателям, у которых возникли какие-то сомнения в результате клеветнической кампании, развернутой нашими недоброжелателями, мы хотели бы заявить, что обязуемся выдать каждому покупателю облигацию, гарантированную фондом в двенадцать миллионов "долларов- Таким образом, каждый владелец «Форда» будет надежно защищен от посягательств тех, кто спит и видит, как прибрать к своим рукам эту замечательную промышленность. Облигация будет выдана вам по первому требованию, так что не позволяйте себя обманывать — не стоит приобретать автомобили более низкого качества по завышенным ценам только лишь на основании слухов, распускаемых нашей «почтенной» ассоциацией». N.B. В течение, всего процесса консультантами «Форд мотор компани» выступали самые видные адвокаты Соединенных Штатов по патентным делам.
     «В своей заявке на привилегию, пишет Жукова, - Лодыгин застолбил, как ныне гово¬рят изобретатели, несколько попутных, но важных идей». Вот так. Важно вовремя застолбить!!! «Первая — из чего должен быть проводник в лампе?.. «Может быть употребляем углерод... в виде графита, кокса, угля, прессованной сажи и проч.» (по обыкновению клана изобретателей, главный секрет как раз таился за этим «проч.» — прокаленные угольные стержни, на пример). А также телом накала может быть «углерод, смешанный с несгораемыми и трудноплавкими веществами», а также «смеси хороших проводников с непроводниками: смеси чистого железа, чугуна или платины с каолином, известью, магнезиею и проч., смотря по надобности». За вторым «и проч.», стояли мысли о трудноплавких, то есть, как мы сказали бы сейчас, тугоплавких металлах. Именно ими скоро займется Лодыгин. Перечисление в заявке такого широкого спектра ма¬териалов для нитей накала сыграло большую роль в светотехнике — и современники и последователи экспериментировали с этими материалами, использовали в лампах своих конструкций: известь — Булыгин и Хотинский, каолин — Яблочков в своей свече, магнезию — Нернст и так далее. Вторая «застолбленная» идея — о форме лампы. «Резервуары могут быть цилиндрической, призматической, овальной, шарообразной и всякой другой правильной и неправильной формы, смотря по надобности». Эти четыре идеи одной заявки — две основные (идея получения света от накаливания проводника, а не его горения и идея наполнения колбы азотом или инертным газом) и попутные (о материалах для тел накала и формах ламп) — защищал патент 1874 года. Упущена в заяв¬ке только возможность вакуума в лампе, хотя о ней уже не раз до того упоминал Лодыгин в других документах — в своей «Теории», например, в газетных статьях. Но, видимо, оттого, что в 1872 году еще нет насоса, могущего выкачать воздух, а значит, и не могло быть такой лампы, он умолчал в русской заявке о выкачке воздуха, но оговорил необходимость полной герметизации и присутствия инертных газов. Кроме того, у него, как у владельца патента, появляется «право изменять вид, устройство фонарей...», чем он и займется тотчас. Самое же главное — гвоздь заявки — в этих словах: «При прежде существовавших способах можно было при одном токе получить не более четырех светящихся пунктов, при новом же способе получается множество световых пунктов» (то есть фонарей или ламп). Чтобы горели две дуговые лампы в доме, в подвале работали две же магнитоэлектрические машины. А тут — от одной машины — хоть десяток, хоть сотня, хоть тысяча солнц, что «превращает очень дорогое электрическое освещение в очень дешевое...». Лодыгин решал этим неразрешимую до того проблему «дробления света»: от одной машины могло работать множество ламп».
    А вот молодой Резерфорд не додумался в свое время «застолбить» свои идеи, а точнее, идеи Герца, и как следствие, сегодня многие знают, кем стал Резерфорд. «Когда сэр Вильям Прис — авторитетнейший электрик Англии, консультант министерства почты — представил конгрессу молодого итальянца: « Синьор Маркони...» И через несколько минут Резерфорд уже знал, что больше никогда не будет заниматься своим детектором. Со сложными чувствами слушал он Приса. Сначала просто с удивлением. Оказалось, что двадцатидвухлетний изобретатель из Болоньи еще в мае приехал в Англию. Именно как изобретателя представил его Прис. И объяснил: синьор Маркони предложил почтовому ведомству «новый способ сигнализации через пространство». Успешные опыты уже проводились в Лондоне и на Салисберийской равнине. Потом к удивлению примешалась досада. Вильям Прис сообщил, что министерство почты решило предоставить Маркони средства и льготы для усовершенствования его изобретения. Резерфорд тотчас припомнил то, что постарался скрыть от него Дж. Дж. Томсон, но о чем недавно рассказал ему Стрэтт (будущий Рэлей-младший): Томсон однажды запрашивал лондонское Сити о возможностях финансирования его, резерфордовых, исследований по беспроволочной связи и получил отказ! Ему ответили, что едва ли эта сомнительная проблема может представлять коммерческий интерес». Много ли потерял Резерфорд? Думаю, что нет! Резерфорду, как и Герцу не надо было бороться за приоритет своих открытий… (Ну, если не считать ложку дегтя в руках Содди.) Это для России важно, что «24 января 1900 года около трех часов дня была принята первая в мире радиограмма. Уже на следующий день началась регулярная беспроволочная связь между островом Гогландом и городом Коткой (в Финляндии). Макаров в телеграмме Попову назвал это событие «крупнейшей научной победой». Айзек Азимов в «Путеводителе по науке», не скрывает данного факта и сообщает зарубежной публике: «Раньше Маркони подобные опыты провел русский инженер А. Попов, добившийся устойчивой радиосвязи из Кронштадта с морским эсминцем, находящимся в Балтийском море. Однако он не запатентовал свое изобретение. Попов впервые продемонстрировал свой прибор 7 мая 1895 года, Маркони подал заявку на патент 2 июня 1896 г.». Добавлю лишь, что в 1888 году Г. Герц провел свои знаменитые эксперименты по обнаружению радиоволн, существование которых предсказал Дж. Максвелл. Но это видимо все слишком просто… А вот создать радио, как и лампочку за границей не могут самостоятельно. Поэтому и приходилось некоторым добросовестным людям вести разъяснительную работу в этом направлении. И не только в советское время. Честь и достоинство не были чужды царской России. И ей приходилось защищаться от разъедающего   глаза «Дыма» неугомонного Тургенева:
   
« - Но, однако, позвольте, Созонт Иваныч,- заметил Литвинов.- Глинку  вы, стало быть, тоже на признаете?
     Потугин почесал у себя за ухом.
     -  Исключения,  вы  знаете,  только  подтверждают  правило, но и в этом случае  мы  не  могли  обойтись  без  хвастовства! Сказать бы, например, что Глинка  был  действительно  замечательный музыкант, которому обстоятельства, внешние  и  внутренние, помешали сделаться основателем русской оперы,- никто бы  спорить  не  стал;  но  нет,  как  можно!  Сейчас  надо его произвести в генерал-аншефы,  в  обер-гофмаршалы  по части музыки да другие народы кстати оборвать:  ничего,  мол,  подобного  у  них  нету, и тут же указывают вам на какого-нибудь  "мощного"  доморощенного  гения, произведения которого не что иное,  как  жалкое  подражание второстепенным чужестранным деятелям – именно второстепенным:   этим   легче   подражать.   Ничего  подобного?  О,  убогие дурачки-варвары,  для  которых  не  существует  преемственности искусства, и художники  нечто вроде Раппо: чужак, мол, шесть пудов одной рукой поднимает, а  наш  -  целых двенадцать! Ничего подобного??! А у меня, осмелюсь доложить вам,  из головы следующее воспоминание не выходит. Посетил я нынешнею весной Хрустальный  дворец  возле  Лондона;  в  этом  дворце  помещается,  как  вам известно,   нечто   вроде   выставки   всего,   до   чего  достигла  людская изобретательность  -  энциклопедия  человечества,  так  сказать  надо. Ну-с, расхаживал  я,  расхаживал  мимо  всех  этих машин и орудий и статуй великих людей;  и  подумал  я  в  те  поры: если бы такой вышел приказ, что вместе с исчезновением  какого-либо  народа  с  лица  земли немедленно должно было бы исчезнуть  из  Хрустального  дворца  все  то,  что  тот народ выдумал,- наша матушка,  Русь  православная,  провалиться бы могла в тартарары, и ни одного гвоздика,  ни  одной булавочки не потревожила бы, родная: все бы преспокойно осталось  на своем месте, потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут - эти  наши  знаменитые  продукты  -  не нами выдуманы. Подобного опыта даже с Сандвичевскими  островами  произвести  невозможно;  тамошние жители какие-то лодки  да копья изобрели: посетители заметили бы их отсутствие. Это клевета! это  слишком  резко  - скажете вы, пожалуй... А я скажу: во-первых, что я не умею  порицать, воркуя; а во-вторых, что, видно, не одному черту, а и самому себе  прямо  в  глаза  посмотреть  никто  не  решается, и не одни дети у нас любят, чтоб их баюкали. Старые наши выдумки к нам приползли с Востока, новые мы  с  грехом  пополам  с Запада перетащили, а мы все продолжаем толковать о русском  самостоятельном искусстве! Иные молодцы даже русскую науку открыли: у нас, мол, дважды два тоже четыре, да выходит оно как-то бойчее.
     -  Но  постойте,  Созонт  Иваныч,- воскликнул Литвинов.- Постойте! Ведь посылаем  же  мы  что-нибудь  на  всемирные выставки, и Европа чем-нибудь да запасается у нас.
     -  Да,  сырьем, сырыми продуктами. И заметьте, милостивый государь: это наше  сырье  большею  частию  только  потому хорошо, что обусловлено другими прескверными  обстоятельствами:  щетина  наша,  например,  велика  и  жестка оттого, что свиньи плохи; кожа плотна и толста оттого, что коровы худы; сало жирно  оттого,  что  вываривается пополам с говядиной... Впрочем, что же я с вами  об  этом  распространяюсь: вы ведь занимаетесь технологией, лучше меня все   это   знать   должны.   Говорят   мне:  изобретательность!  Российская изобретательность!  Вот  наши  господа  помещики  и жалуются горько и терпят убытки,  оттого  что  не существует удовлетворительной зерносушилки, которая избавила бы их от необходимости сажать хлебные снопы в овины, как во времена Рюрика:  овины  эти  страшно убыточны, не хуже лаптей или рогож, и горят они беспрестанно.  Помещики  жалуются,  а зерносушилок все нет как нет. А ПОЧЕМУ ИХ НЕТ? Потому что немцу они не нужны; он хлеб сырым молотит, стало быть, и не  хлопочет  об  их изобретении, а мы... не в состоянии! Не в состоянии – и баста!  Хоть  ты  что!  С нынешнего дня обещаюсь, как только подвернется мне самородок  или  самоучка,- стой, скажу я ему, почтенный! а где зерносушилка? подавай  ее! Да куда им! Вот поднять старый, стоптанный башмак, давным-давно свалившийся  с  ноги  Сен-Симона  или  Фурие, и, почтительно возложив его на голову,  носиться  с ним, как со святыней,- это мы в состоянии…»
    Неужели у Ивана Тургенева была фантазия до такой степени больною? Неужели он не мог адекватно воспринимать действительность. Просто ужас. А может он находился под влиянием Э.-Т.-А. Гофмана? Ответ не нахожу…сь! Но, уверен, те, кому следует, не могли не отреагировать… Ведь «дыма» без огня не бывает. Конечно, Тургенев от-кров(ь)венно никого не обвинял. Но национальное самолюбие за(д)рагивал. И если однажды появилось произведение Лескова «Обойденные» (1865; повесть; сюжет задуман в противовес повести Н.Г. Чернышевского «Что делать?»), то почему бы  «Левше» (1883) не вступить в борьбу с «Дымом». Заметим, что в 1874 году Николай Семенович Лесков (1831 – 1895 гг.) был назначен членом учебного отдела Ученого комитета Министерства народного просвещения; основной функцией отдела было «рассмотрение книг, издаваемых для народа». Ну, а если не против, то хотя бы для поднятия народного творческого духа… Ведь Тургенев в 1867, наверное, тоже взгрустнул, слушая своего литературного героя Потугина: «Удивляюсь я, милостивый государь, своим соотечественникам. Все унывают, все повесивши нос ходят,  и  в  то  же время все исполнены надеждой и чуть что, так на стену и лезут. Воть хоть бы славянофилы, к которым господин Губарев себя причисляет: прекраснейшие  люди,  а  та  же  смесь  отчаяния и задора, тоже живут буквой "буки".  Все,  мол,  будет,  будет.  В наличности ничего нет, и Русь в целые десять  веков  ничего своего не выработала, ни в управлении, ни в суде, ни в науке,  ни  в  искусстве,  ни  даже в ремесле... Но постойте, потерпите: все будет.   А   почему   будет,  позвольте  полюбопытствовать ?  А  потому, что мы, мол, образованные люди, дрянь; но народ... о, это великий народ! Видите этот армяк?  вот откуда все пойдет. Все другие идолы разрушены; будемте же верить в армяк. Ну, а коли армяк выдаст? Нет, он не выдаст, прочтите Кохановскую, и очи  в  потолоки!  Право,  если  б  я был живописцем, вот бы я какую картину написал:  образованный  человек  стоит  перед мужиком и кланяется ему низко: вылечи,  мол,  меня,  батюшка-мужичок,  я пропадаю от болести; а мужик в свою очередь  низко  кланяется  образованному человеку: научи, мол, меня, батюшка - барин,  я  пропадаю от темноты. Ну, и, разумеется, оба ни с места». Негатив? Да!.. так писать не прилично. Возможно Лесков и решил посмотреть на Россию в мелкоскоп под другим углом. То, что у него получилось, надеюсь, мы все хоро(м)шо знаем!
«Государь говорит:
     - Что тебе, мужественный старик, от меня надобно?
     А Платов отвечает:
     - Мне, ваше величество, ничего для себя не надо,  так как я пью-ем что хочу  и  всем  доволен,  а  я, -  говорит, -  пришел  доложить  насчет  этой нимфозории,  которую отыскали: это, - говорит, -  так  и так было, и вот как происходило при моих глазах в Англии, - и тут при ней есть ключик,  а у меня есть их же мелкоскоп, в который можно его видеть, и сим ключом через пузичко эту  нимфозориюы  можно  завести,  и  она  будет  скакать   в  каком  угодно пространстве и в стороны верояции делать.
     Завели, она и пошла прыгать, а Платов говорит:
     - Это, - говорит, - ваше величество,  точно, что работа очень тонкая и интересная, но только  нам этому  удивляться  с одним  восторгом  чувств  не следует,  а  надо  бы  подвергнуть  ее  русским  пересмотрам  в Туле  или  в Сестербеке, -  тогда еще Сестрорецк  Сестербеком  звали, - не могут  ли наши мастера сего превзойти, чтобы англичане над русскими не предвозвышались.
     Государь Николай Павлович в своих  русских людях  был очень уверенный и никакому иностранцу уступать не любил…»

    Как говорится: «пуля д-ура, Левша - молодец»! Англичан проучили! А немцев? Гофману нужно было запатентовать своих блох… Может быть, тогда Лесков не украл бы его идею. Гофман... Гофман… «Повелитель блох». Что мы можем обнаружить в полной мере? «Только при обозрении стола в хорошую лупу искусство укротителя блох обнаруживалось в полной мере. Тогда только изумленному зрителю открывалась вся роскошь и изящество упряжи, тонкая отделка оружия, блеск и чистота мундиров. Казалось совершенно непостижимым, какими инструментами пользовался повелитель блох, чтобы с такой чистотой и пропорциональностью изготовить некоторые мелкие подробности, как, например, шпоры, пуговицы и т. д. , и рядом с этим казалось уже сущим пустяком мастерская работа портного, состоявшая, ни много ни мало, в том, чтобы сшить для блох по паре рейтуз в обтяжку, - причем труднейшей задачей была, конечно, примерка».

     На критические намеки, как и на прямую критику, можно реагировать по-разному. В лучшем случае – объявить сумасшедшим. В наиболее лучшем - провести среди масс разъяснительную работу.  Объяснить не то, «Кому на Руси жить хорошо», а то, что русский человек в простоте своей очень талантлив! Здесь за примерами за границу ехать не надо. Михайло Ломоносов! Вот. Гордитесь. И мы гордились. Но Архангельский А. С. (12[24].07.1854—24.04.1926), филолог, историк литературы, член-корреспондент Императорской академии наук (1904) зачем-то плевать хотел на нашу гордость: «Идеи   и   начинания   Ломоносова,   как естествоиспытателя,   при  его  жизни  были  поняты  и  оценены  лишь  очень немногими  отдельными специалистами, как Эйлер. Насколько исключительно было положение  Ломоносова  как  гениального  мыслителя  и провозвестника великих идей,   настолько   печальна   была  судьба,  постигшая  плоды  его  ученого творчества.  "Современники  Ломоносова,  -  говорит  профессор И.А. Каблуков ("Ломоносовский  сборник"),  -  за исключением немногих отдельных личностей, не  понимали  и  не ценили трудов его по физике и химии. Граф М.Л. Воронцов, например,  смотрел  на  электрическую  машину как на "дерзкое испытание тайн природы";  В. А.  Нащокин  с  иронией  указывал,  что Рихман машиной старался спасти  людей от грома и молнии - и сам же был убит. Не понимали и не ценили трудов  Ломоносова  даже  люди, которые стояли близко к науке и просвещению, его  ближайшие  товарищи  по академии, даже его непосредственные заместители по  академической  кафедре.  Заговорили о Ломоносове лишь через 90 лет после его  смерти  и  заговорили впервые в Московском университете, когда пришлось вспомнить,   что  Ломоносов  был  его  основателем»...
     Петр  Леонидович Капица тоже не стал жалеть советского человека и выступил в 1961 году, с докладом  «Ломоносов и мировая наука», (благо, об этом мало кто-то из советских граждан узнал) в котором напомнил: «А. С. Пушкин в своих заметках «Путешествие из Москвы в Петербург» (1834 г.), разбирая деятельность Ломоносова, говорит: «Ломоносов сам не дорожил своей поэзией и гораздо более заботился о своих химических опытах, нежели о должностных одах на высоко торжественный день тезоименитства». Пушкин говорит о Ломоносове, как о великом деятеле науки; в историю вошли его замечательные слова: «Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом». Пушкин видел гений Ломоносова как ученого. Для нас очень важно мнение Пушкина, как одного из самых образованных и глубоко понимающих русскую действительность людей. К тому же Пушкин мог еще встречать людей, которые видели и слышали живого Ломоносова. Таким образом, даже современниками Ломоносов был признан большим ученым. Но характерно, что никто из окружающих не могли описать, что же действительно сделал в науке Ломоносов, за что его надо считать великим ученым. Так продолжалось до начала нашего столетия, когда профессор физической химии Борис Николаевич Меншуткин как ученый стал изучать оригинальные научные труды Ломоносова по химии и физике. Меншуткин перевел с латинского и немецкого работы Ломоносова, критически изучал не только основные труды, но и переписку и личные заметки Ломоносова. Начиная с 1904 года, Меншуткин систематически публиковал этот материал. Позднее эту работу стали продолжать С. И. Вавилов, Т. П. Кравец и ряд других ученых. Таким образом, только через 200 лет мы узнали, над чем и как работал Ломоносов. Теперь, зная по какому пути развивалась наука после Ломоносова, мы можем безошибочно оценить его научную работу по химии и физике. Таким образом, только теперь выяснилось, что для своего времени научная работа Ломоносова была наиболее передовая и, несомненно, должна была оставить глубокий след в развитии мировой науки. Сделанная Пушкиным более ста лет назад интуитивная оценка Ломоносова как великого ученого была правильной. Все это еще больше заставляет нас недоумевать: как могло случиться, что вся эта научная деятельность Ломоносова прошла так бесследно не только за границей, но и у нас? Об этом приходится говорить со скорбью, так как вследствие этого и наша, и мировая наука понесли значительный урон. Конечно, такая изоляция научной деятельности Ломоносова от мировой науки не могла произойти случайно, она имела свои исторические причины. Я думаю, что таких случаев, когда открытия и достижения русских ученых не оказали должного влияния на развитие мировой науки, было у нас немало. Поэтому противоречия между крупнейшими достижениями Ломоносова в науке и отсутствием должного их влияния на развитие мировой науки имеют интерес и в наши дни».
     Конечно, такое бывает в мировой науке. Но тогда Ломоносова нужно сравнивать не с Максвеллами и Резерфордами, а с Генри Кавендишем (1731 —1810). Последний отдал почти сорок лет своей одинокой и маниа¬кально сосредоточенной жизни исследованию электрических явлений. Но результаты и методы этих исследований оставались неизвестными: Кембриджская библиотека хранила два¬дцать пачек не разобранных рукописей Кавендиша. Между тем было сказано о нем: «Руки мастера, руководимые гениальной головой». Его архив мог таить самые неожиданные откровения. Глава Кавендишевской лаборатории профессор Максвелл фольклоре отразилась и его работа над научным наследием Генри Кавендиша. За свои архивные труды Максвелл был щедро вознагражден: «иные из теоретических и экспериментальных достижений Генри Кавендиша выглядели почти неправдоподобно — настолько опередил он свое время. Максвелл решил повторить весь путь его математических и лабораторных исканий. Он переписал от руки манускрипты Кавендиша и заново провел его опыты! Выяснилось: за двенадцать лет до Шарля Кулона лондонский отшельник установил с высокой степенью точности кулоновский закон взаимодействия электрических зарядов. Выяснилось: за шестьдесят пять лет до Фарадея он открыл влияние среды на течение электрических процессов, в ней совершающихся. И для разных сред экспериментально определил численную величину, характеризующую это влияние: - диэлектрическую постоянную. Так, задолго до Фарадея он пришел к отрицанию actio in distans — «действия на расстоянии» — действия через пустоту. Разумеется, ни Кулон, ни Фарадей не подозревали, что у них был предшественник. Однако не менее замечательно другое: в обширном наследии Генри Кавендиша не нашлось физических истин, которые ко времени Максвелла уже не стали бы достоянием науки. Природе некуда укрыться от зоркости ученых. А время не проходит даром. И к 70-м годам XIX века, когда создавалась Кавендишевская лаборатория, все, что сумел сам Кавендиш выведать у природы, сделалось лишь малой частью накопленных физикой сведений о законах электричества и магнетизма».
    Ходили слухи, что путь к созданию учебно-исследовательских  лабораторий был открыт великим Ломоносовым. «Скромная химическая лаборатория, - говорил академик С. И. Вавилов, -созданная Ломоносовым на Васильевском острове, означала, в сущности, начало нового этапа в изучении природы, новый шаг на пути создания научной основы для техники…» Болховитов В. к этому добавил: «Замечательные начинания Ломоносова в организации новых форм научной работы были преданы забвению. Химическая лаборатория после его смерти была разрушена…»
    Генри Кавендиш, конечно, не ходил с рыбным обозом в Лондон… Ему было проще! Наверное поэтому «конюшни отца послужили ему первым пристанищем для опасных экспериментов с электричеством. Но потом он превра¬тил в лабораторию большую часть громадного родительского дома. Лишенный прав на отцовские богатства, он вдруг получил огромное состояние от своего дяди. Однако ни мотом, ни дельцом он не стал. Ему было тогда уже за сорок, образ жизни и привычки его давно сформировались, а менять их он не умел. Изменился только бюджет его физической лаборатории в старом герцогском доме». Но кто в России переоткрыл, открытое Ломоносовым? А зачем? Ведь Ломоносов все открыл! Логика Аристотеля, как и классическая физика, безупречна! Зато в советское время переоткрыли то, что было изобретено в царской России… И получилось сначала то, что «в России завистники, вечные хаятели всего родного, русского, отыскивают в архивах описания опытов с лампой накаливания, при изучении которых ясно даже непосвященному, что предшественники Лодыгина еще не смели и мечтать о том, что их лампа выйдет на улицу, к людям, хотя патентовали сам принцип — угольный стерженек горит в открытом воздухе или в стеклянной колбе, — горит всего лишь несколько секунд, и что сделать для того, чтобы горение продлить, никто не знал. Жобар — 1838 год, де-Молейне — 1841-й, Старр — 1845-й, Г. Борщовский — 1845-й, Геббель — 1846-й, Стайт — 1848-й, Перри — 1849-й, Роберте — 1852-й, де-Шанжи — 1858-й. Об этих не вышедших из лаборатории лампах, не знали как их современники, так и потомки. Не мог знать о них и Лодыгин, но он сотворил лампу, осветил ею улицу в Петербурге, изготовил первые партии ламп, и они пришли в жилища человека. А самое главное — он изобрел не просто лампу, а систему электроосвещения, базирующегося на теории строгой и научной». Тут бы и Тургеневу не поздоровилось, как говорил Вольский в Нью-Йорке 1953 года… А потом, в 1965 году, все стало еще интереснее у Болховитова: «Много старых знакомцев и их потомков встречает Столетов в Париже. Вечерами море электрического света заливает выставку. Ярко вспыхивают электрические солнца – дуговые лампы, созданные Павлом Николаевичем Яблочковым и Владимиром Николаевичем Чиколевым. Гирлянды электрических ламп накаливания протянулись на выставке. Потомки лампы Лодыгина появились теперь и во многих парижских домах. Эдисон, Сван, Максим – многие теперь выпускают и продают эти замечательные светильники. Электротехника овладевает промышленностью, входит в быт. На заводах работают электромоторы, потомки двигателя Якоби, сварочные аппараты полтавского изобретателя Бенардоса. Пошли в ход и трансформаторы – аппараты, обязанные своим рождением Яблочкову и Усагину. Используя переменный ток, трансформаторы помогают передавать электрическую энергию на далекое расстояние. Столько русских открытий, изобретений, идей обогатило электротехнику! И так трагична извечная, но от этого ничуть не менее горькая судьба их: находить себе применение всюду, только не на родине». Пережить такое способен только великий народ!
     Как бы там ни было, и как бы нам ни было тяжело, а  «достижения физической науки в области электричества, развитие электротехники и изобретательская деятельность Ф. А. Пироцкого в Санкт-Петербурге и В. фон Сименса в Берлине привели к созданию первой пассажирской электрической трамвайной линии между Берлином и Лихтерфельдом в 1881 году, построенной электротехнической компанией Сименса. В 1885 году в результате работы американского изобретателя Л. Дафта независимо от работ Сименса и Пироцкого электрический трамвай появился в США. На мое удивление трамвай, в отличии от лампочки, американцы сумели сделать самостоятельно. Да, электрический трамвай оказался прибыльным делом, началось его бурное распространение по миру. Первый трамвай в Российской империи пустили 2 мая 1892 года в Киеве, строил его инженер А. Е. Струве. Затем он появился в Нижнем Новгороде, Витебске, Курске, Одессе, Казани, Твери, Екатеринодаре, Екатеринославе… В азиатской части России первая трамвайная линия была открыта 9 октября 1912 во Владивостоке. В столичных же городах — Петербурге, Москве — ему пришлось выдержать борьбу с конкурентами — конками. В Москве трамвай пошёл только 26 марта 1899 года, а в Петербурге — лишь 16 сентября 1907 года, несмотря на то, что первая трамвайная линия там была проложена ещё в 1894 году прямо по льду Невы. Владельцы конок, частные и акционерные общества, получившие в свое время права на устройство «конно-железных дорог», долго не хотели возвращать эти права обратно. Закон Российской империи стоял на их стороне, а в выданных правах говорилось, что городская управа в течение пятидесяти лет не может без согласия «коночных» хозяев использовать на улицах какой-либо другой вид транспорта. В Японии трамвай впервые появился в городе Киото в 1885 году, и практически сразу его линии начали прокладывать во многих других городах страны. Можно отметить быстроту, с какой трамвай был воспринят в Японии как перспективный вид городского транспорта. Прототип первого трамвая был продемонстрирован всего за пять лет до этого на Берлинской промышленной выставке в 1879 году». В Японии трамвай пошел в 1885 году, а в Москве – в 1899 году. А ведь до 1868 г. Япония представляла собой по преимуществу феодальное общество, состоявшее из крестьян и аристократии, социально статичное и почти не знакомое с западной технологией. Однако когда правящая элита решила отказаться от древних традиций и начать модернизацию, перемены стали происходить с огромной скоростью…
     С какой скоростью правящая элита России отказывается от древних традиций? Советский физик, академик АН СССР и политический деятель Андрей Дмитриевич Сахаров (1921 - 1989), говоря о «Неизбежности перестройки» отметил: «после XX съезда КПСС система избавилась от крайностей и эксцессов сталинского периода, стала более «цивилизованной», с лицом если и не совсем человеческим, но, во всяком случае, не тигриным. Более того, в каком-то смысле эта эпоха была психологически комфортной для некоторой части населения. И в то же время она действительно была эпохой застоя, страна все более и более заходила в тупик! В этот период возможности экстенсивного развития хозяйства уже исчерпали себя, а к интенсивному развитию система оказалась неспособной. Технический прогресс невыгоден хозяйственникам, действующим в рамках административно-бюрократической структуры, новинки не внедряются и даже не разрабатываются (так как бюрократизация захватывает и сферу науки). Большая часть научно-технических идей приходит с Запада, при этом часто с опозданием на годы и десятилетия. Фактически страна все больше выпадает из общемировой научно-технической революции, становится ее «паразитом».
    В этой ковалентной связи, интересно вспомнить не только «Таможенный тариф», но и суть рассуждений Дмитрия Ивановича Менделеева. Ведь Менделеев был не только химиком… И в России все об этом знают. Герман Смирнов напоминает тем, кто немножко забыл: «В начале царствования Александра I в большую силу вошел адмирал Н. Мордвинов. Будучи прекрасно образованным экономистом, он ясно понимал значение протекционизма для России и сумел провести при помо¬щи М. Сперанского «Положение о торговле 1811 г.», целью которого было «преградить усиление непомерной роскоши, сохранить привоз товаров иностранных и поощрить, сколь можно, произведения внутреннего труда и промышленности».
 «Манифест 1811 г., — писал Дмитрий Иванович, — поднял промышленность на должную ей высоту, — народного дела. Перелом совершился. Он сделан протекционизмом 1724 и 1811 гг. Но между ними протекло почти столетие, а крепко держались начатого всего лет по пяти, не больше». И действительно, с 1816 года опять начинается замена протекционных статей тарифа фритредерскими, опять иноземные товары заполняют русский рынок и опять иностранцы начинают похваляться тем, что заставят-де русских торговать лаптями. А лишь с 1822 года, когда Франция и Пруссия усилили свой протекционизм, начала меняться и внешнеторговая политика России. И на протяжении последующих двадцати лет, когда министром финансов был Е. Канкрин, «экономист самобытный, зрело охвативший... связь внутренней промышленности с национальным развитием», Россия последовательно и твердо проводила протекционизм.
Одним из важнейших и трагических для России противоречий царствования Александра II Менделеев считал противоречие между политическими и гражданскими реформами и экономической политикой нового царствования. Англоманство, охватившее тогда чиновно-бюрократический Петербург, достигло такой степени, что сам министр внутренних дел П. Валуев почерпывал свою политическую мудрость из ежеутреннего чтения «Таймс». На беду русской промышленности немало нашлось английских поклонников и в экономических вопросах. «Смотрите! — говорили они. — Англичане перешли к свободной торговле, а ведь они не дураки. Значит, свободная торговля благодетельна для государства, раз такая передовая в промышленном отношении страна, как Англия, придерживается ее. Стало быть, и нам надлежит скорее начать действовать как англичане». К этому рассуждению теоретиков с радостью присоединился малочисленный, но весьма влиятельный в России слой — крупное чиновничество... «Говорят, и говорят громко, противу протекционизма люди, живущие на определенные средства и не хотящие участвовать в промышленности, — писал Дмитрий Иванович. — У них доходов не прибудет от роста промышленности, а от протекционизма им страшно понести лишние расходы, особенно если все их вкусы и аппетиты направлены к чужеземному. Помилуйте, говорят они, вы налагаете пошлины на шляпки и зеркала, а они мне надобны, и я не вижу никакого резона в ваших протекционистских началах; для меня протекционизм тождествен с воровством... Не в одних темных углах гостиных толкуют так. Литературы полны такою недодумкою».
Под влиянием таких далеких от государственных интересов соображений протекционный тариф Е. Канкрина постепенно искажался, пока наконец в 1868 году не был утвержден новый, вполне фритредерский тариф. «Всякий проживший 60-е и 70-е годы... по сумме личных впечатлений — если они не ограничивались гостиными и канцеляриями, — писал Менделеев, — чувствовал в 70-х годах, что страна не богатела, что ее достаток не возрастал, что надвигается что-то неладное. Корень дела был... экономический и связанный с ошибочною торгово-промышленною политикой, выражающеюся в необдуманном таможенном тарифе... Крепостная, т. е. в сущности экономическая, зависимость миллионов русского народа от русских помещиков уничтожилась, а вместо нее наступила экономическая зависимость всего русского народа от иностранных капиталистов. Вольный труд возбуждался, но ему поприще открыто не было... Центры тяжести перемещались от непроизводительных классов в производящие, только не русские, а иностранные, ибо эти миллиарды рублей, ушедшие за иностранные товары, и этот русский хлеб кормили не свой народ, а чужие. Просвещение развивалось, а ему производительного приложения не оказывалось в ином месте, кроме канцелярий и резонерства классического строя. Отсюда, по моему мнению, вполне объясняется то поголовное отчаяние, в которое впала масса русских людей...» (Да, в этой стране только Тургеневы, да Н. Вавиловы могут быть «врагами народа») так что НЕ случайно именно в 1870-х годах мучительные раздумья привели Дмитрия Ивановича к мысли о протекционизме. Но в отличие от великосветского обывателя, для которого протекционизм — это обложение пошлиной иностранного товара, а фритредерство — беспошлинный ввоз; для которого протекционизм — это дороговизна, а фритредерство — дешевизна; в отличие от банковского и чиновного люда, склонного рассматривать протекционизм как чисто финансовую акцию, Менделеев смотрел на протекционизм иначе. Он считал, что протекционизм — это не только покровительственный таможенный тариф, но это еще наличие в стране всех условий для развития покровительствуемой промышленности, то есть природные ресурсы и рабочая сила, это еще и государственные мероприятия, прямо стимулирующие инициативу, прилив капиталов и знающих дело людей в покровительствуемую отрасль. Менделеев считал своим гражданским долгом противодействовать распространению фритредерских идей. «Если... представить себе, что ныне же все страны мира сразу согласились бы держаться «свободной торговли», то произошло бы, в конце концов, полное рабство земледельческих народов, т. е. порабощение их промышленными... Развить же у себя свою промышленность земледельческие страны не имели бы никакой возможности при полной свободе торговли, потому что иностранные промышленные их конкуренты сознательно губили бы всякие зачатки таких предприятий». Что же касается возможности застоя в промышленности, защищенной от иностранной конкуренции высокими таможенными пошлинами, то Дмитрий Иванович снова и снова объяснял: «Промышленно-торговую политику страны нельзя правильно понимать, если разуметь под нею только одни таможенные пошлины. Протекционизм подразумевает не их только, а всю совокупность мероприятий государства, благоприятствующих промыслам и торговле и к ним приноравливаемых от школ до внешней политики, от дороги до банков, от законоположений до всемирных выставок, от бороньбы земли до скорости перевозки». Только при таком широко понимаемом протекционизме «дорогое, да свое, начатое с корня, может стать дешевым, а чужое... может из дешевого стать дорогим». Менделеев предсказывал, что, когда в недалеком будущем другие страны догонят и обгонят Англию, этот оплот фритредерства рухнет, и Англия перейдет к протекционизму, — прогноз, оправдавшийся спустя несколько лет. Что же касается русской промышленности, то ей Дмитрий Иванович предрекал великое будущее».
А как же наука? «Едва ли можно сомневаться в том, - писал  К. А. Тимирязев, - что русская научная мысль движется наиболее успешно и естественно не в направлении метафизического умозрения, а в направлении точного знания и его приложения в жизни». Возможно, поэтому русская научная мысль еще долго оставалась «в рамках классической физики». И когда в 1911 году в Брюсселе происходило закрытое совещание ведущих теоретиков и экспериментаторов Европы, русских фамилий там не было. Зато там собрались 23 исследователя, а 24-м участником встречи был тот, кто материально обеспечил присутствие всех остальных: седовласый Эрнест Сольвей – инженер и промышленник, странно-бескорыстный энтузиаст высокой науки. Он «делал деньги» рациональным производством соды и едва ли рассчитывал увеличить свои доходы раскрытием квантовой природы излучения! А именно так – Излучение и кванты – была заранее определена дискуссионная тема того 1-го Сольвеевского конгресса…..