Скоторезня

               

 
«Так прислушивайтесь к уличному вою, возникающему сызнова из детства,
                это к мёртвому торопится живое,
совершается немыслимое бегство»
                Автор Известен


                Олег Блуднин, как я уже говорил, был мне не особо симпатичен. Но, в отличие от родителебоязненного брата, он мог делать всё то, что, видимо, необходимо было для того, чтобы я рос в соответствии с планом моих потусторонних покровителей, в связи с  которым я появился на земле. Главной наживкой в его воспитательной методике были различные авантюрные путешествия в не рекомендуемые для детского посещения места. Без этих путешествий я с течением времени перестал представлять себе свою жизнь. Кроме того, эти путешествия имели и ещё одну сторону – я учился преодолевать страх перед неизвестным. По дороге куда-нибудь, мы с Олегом беседовали на манер перипатетиков. И, вообще, целостность моего детского мировоззрения появилась не только благодаря визуальному ряду…
     - На «бойне» был? – как-то подошёл ко мне с вопросом Олег.
     - Где?!
     - Где-где… на скоторезне!!!
         От такого красивого слова с явно недобрым значением все стрелки на моих внутренних приборах подпрыгнули.
     - Нет, на скоторезне не был ещё... – честно ответил я.
     - Не был?! Тогда пошли!
     - Вообще, я могу получить за это, – резонно заметил я.
        Прошлый раз мы с Олегом были на нашем  цементном «заводике», где по слухам, совсем недавно, какой-то пьяница упал в цементный котлован. В общем, за удовольствие полюбоваться на этот котлован я был хорошенько отшлёпан и отправлен в угол на самый настоящий горох. Но о том, что странный, неопрятный живущий в семье с более чем загадочными родителями мальчик, водит меня на подобного рода аттракционы, моя мама все-таки доложила маме Олега, правда разговор их состоялся через форточку. Мама Олега просто-напросто очередной раз отделала беднягу, да так, что он почти неделю ходил в ссадинах и царапинах.
       Когда я сказал о наказании, Олег криво улыбнулся и покачал головой, затем пристально посмотрел мне в глаза, как он всегда делал, объясняя важность очередной экспедиции, пригнулся к моему уху и, совершенно беззвучно, одним дыханием, проговорил:
     - Там везде кишки, кости и отрезанные головы в крови. 
        Это был решающий аргумент.
        Бойня стояла в нескольких километрах за городом. Но уже на кольцевом шоссе аромат был такой, что перемещаться здесь можно было только на машине с туго закрытыми стёклами. Однако  чтобы увидеть отрезанные головы, я, во что бы то ни стало, должен был идти на «бойню». Я понимал это так же, как и то, что для того, чтобы жить, нужно дышать.
     - Бежим!!! – скомандовал Олег.
       Скоторезня была обнесена высокой кирпичной оградой. Поверх кирпича был нанесен толстый слой извести. Эта белизна посреди бескрайней степи была тем самым искусительским  плодом для местной молодежи, который был, к тому же, доступен…  Огромные белые стены, провоцировали местное подрастающее поколение на ночные паломничества, после которых на стенах оставались такие росписи, что на них  порой приходили посмотреть небольшие компании  со всего города. Но росписи эти делались только на задней стене ограды, обращенной к степи, имевшей в длину около четырёхсот метров. По её краям  и по центру стояли вышки для охраны, однако летом охранников на них  никогда не было видно. Дело в том, что администрация скоторезни здесь никогда по понятным причинам не появлялась, а охранники к своей работе постепенно остывали. На носу была перестройка. Экономика страны советов, как и вся  жизнеперерабатывающая коммунистическая машина разваливалась. Скоторезня была чем-то вроде ее воплощения  на животном, точнее говоря, скотском уровне. Оборудование и здания заведения не ремонтировались и не заменялись десятилетиями, а мусор, состоящий из голов, костей и внутренностей, постепенно стали вывозить и сваливать «на задах», т.е. как раз под белые стены. Летом всё это месиво начинало бродить, и исходивший от этого аромат прогонял с вышек охранников. Это и давало возможность для ночных вылазок местных сюрреалистов. Не  красивого словца ради я назвал так этих, к сожалению, оставшихся неизвестными художников; когда мы с Олегом оказались возле стены, я увидел то, чему, увидь они такое, могли бы позавидовать Сальвадор Дали, Пикассо и Макс Эрнст. Представьте себе: длинный белый экран, в самом низу которого, от края до края натуральные инсталляции из костей, кишок, шкур и отрезанных голов, а над ними всё то же самое, только в самом, что ни на есть, порнографическом виде. Причём, чёрным по белому. И вот, на этих росписях, эти самые инсталляции словно ожили, чтобы заняться своим загробным трахом.  Все эти чудовищные переплетения органов, тел и костей, с такой отчетливостью встают перед моими глазами столько лет спустя, как будто я видел все это только вчера.
       Оказавшись непосредственно перед стеной пятилетним мальчиком, я почувствовал что-то невообразимое по полноте ощущений. Это были тошнота, ужас, паника и, как это не парадоксально, какое-то необъяснимое, почти неуловимое ощущение, которое, может быть, можно описать, как восторг от наполнения мистического чувства… Трудно описать  это достоверно, спустя почти тридцать лет; иногда,  в размышлении над тем, что я тогда испытал, мысленно устремясь в то место и время, мне кажется, что уже тогда я обладал особенным органом чувств, способным улавливать исходящий от мистических объектов животный магнетизм. Проще говоря, вряд ли я сильно погрешу против правды, если предположу, что нечто подобное, тому что мне пришлось пережить тогда, возможно, испытывает кролик, идя в пасть к удаву.  И чем бы это ни было, прежде всего, это был шок, сила которого, видимо, все же была недостаточной для того, чтобы полностью подавить инстинкт самосохранения.
       Постояв несколько секунд перед «Герникой» в народном исполнении, как нечто вросшее в землю, я сорвался с места и бросился бежать. Всё моё существо устремилось прочь от этого рукотворного апокалипсиса. Мало того, что я до этого вообще никогда не видел мёртвой плоти, да ещё расчлененной и вывернутой на изнанку, так они тут все, эти рогатые скелеты, еще и трахают друг друга. Но и это еще не все. Со всеми этими монстрами, в кровавой оргии, принимают участие человеческие тела с содранной кожей и человеческие скелеты! И среди последних, плюс ко всему, встречаются женские головы с огромными, окровавленными, порой напоминающими пожарные рукава, пенисами  во рту. Ничего такого я тогда не то что не видел, но не мог бы себе и вообразить, при всем своем не по-детски ярком воображении. А кроме всего этого, была здесь и другая страшная загадка: на уровне подсознания я почувствовал, что всё это может быть правдой, то есть, что нечто подобное может происходить и происходит в реальности. Вот от этого я и пустился наутёк.
         Однако, Олег не дал мне сильно разогнаться. Догнав меня, он прыгнул мне на плечи и сбил с ног. Я истошно вопил так, что от собственного крика ужас мой становился просто трудно поддающимся описанию.
     - Успокойся, ну… тихо-тихо-тихо, – с этими словами мой наставник зажал ладонью мой рот, а другой рукой обхватил меня за плечи и прижал к себе так, что обе моих руки были зажаты между его и моей грудью. Олег пытался успокаивать меня, тряс и что-то ещё делал, по-моему, тёрся своим лбом об мой нос. Меня же переполняли мучительные удушающие ощущения, среди которых были растерянность, паника, еще что-то вроде угрызений совести и какое-то новое, едва объяснимое ощущение, похожее на то, что испытываешь при какой-нибудь страшной догадке. Это просыпалось во мне, наверное, слишком рано и уж точно слишком неожиданно для моего возраста то, что называют шестым чувством. Оно стучалось в сердце, мурашками бегало по спине и шевелилось волосами на голове. Оно пыталось заставить меня осознать что-то настолько страшное, что кровь становилась колючей и искала пути для выхода наружу.  Из глубин подсознания до меня доходило, что всё, что представляет из себя «экспозиция», имеет какое-то важное отношение ко мне и  моей жизни...
         Олег вдруг отпустил меня. Глаза его стали бесцветными, почти белыми. Что-то не по-хорошему знакомое увидел я в этих нереально длинных ресницах и в этой ледяной бесцветности…
     - Ну?… Беги! – ухмыльнулся он.
         Я не двигался, хотя ничего уже не сдерживало меня. Теперь я уже почему-то не мог бежать. Я даже перестал кричать. Но меня сотрясали рыдания.
      - Ну-у… – Он улыбался, разводя руками. – Я его отпустил, а он… 
         Олег слегка толкнул меня в грудь. Я замолчал. Только  слезы стекали по моим обветренным щекам.
     - Ну, беги домой! Беги! Раз ты такой нежный, – продолжал толкать меня в грудь вдруг изменившийся в глазах друг.
         Я почувствовал слабость и опустился на траву.
     - Что?! Не побежишь? – не отставал Олег.
         В ответ я только слегка  мотнул головой. Мне было плохо; я потерял много энергии, и мне хотелось лечь прямо лицом в траву. Но когда я уже хотел так и сделать, Олег вдруг поднял меня на ноги, обхватил мою голову ладонями и направил на кроваво-угольное рукотворное чудо:
     -  Смотри! Смотри! Смотри! Смотри-и-и-и-и-и!.. - радостно смеясь, кричал он.
          Я смотрел и не мог закрыть глаз. Позже, лет так на десять я, вспоминая эту сцену, припомнил берджесовский апельсин. Только меня не заставляли глядеть на изнасилование. А, собственно говоря, это и было изнасилованием. И, видимо, именно тогда, в пятилетнем возрасте, я потерял девственность души.
          Я даже не заметил, как мой суровый наставник отпустил мою голову. На белой стене скоторезни шёл фильм. Да, рисованный, чёрно-белый фильм, в котором не было героев; в нём не было сюжета, у него не было саундтрека, в нём не было слов, но он не молчал. Откуда-то из-за горизонта надвигался сначала непонятный гул, состоящий из  криков людей, звериного рева и воя труб, постепенно оформившегося в дикую, нечеловеческую и, вместе с тем, потрясающую мелодию. Она врывалась в сознание, властно и беспощадно поглощая все мое существо, и, вместе с тем, ее нельзя было назвать красивой и вообще, едва ли можно было назвать мелодией. И хотя в этом потоке звука  не было ни ритма, ни размера, это все же была музыка,  потрясающая, чудовищно красивая музыка. Такое могло быть написано либо ангелом, либо животным, человеку такое не под силу. А еще было ощущение, что все эти звуки исходят не от каких-то инструментов, их словно издает какое-то живое существо. И вой труб, а может быть, вой сирен, и жужжание, напоминающее урчание пропеллеров и крики людей, а может быть, ангелов, и рев множества  животных, а может быть, одного Бога – всё образовывало единый поток, какую-то неслыханную гармонию.  Вырвавшись неведомо откуда, она устремлялась на меня и вонзалась в самое сердце. Она словно расчленяла меня, разделяя душу с телом,  терзала и ласкала  одновременно. И тогда я разрыдался. Я захлебывался самыми горькими и, вместе с тем, самыми сладостными слезами, которые только могут быть на свете. И после этой случившейся со мной духовной или моральной девальвации, всю жизнь, слушая музыку, я искал в ней те созвучия, ту гармонию, безусловно это снова был «Сигнал», но теперь уже другой и говорящий о другом, видимо потому, что другим стал я сам… А на экране, словно живые (потому что я запомнил их живыми, а не рисованными) части скотских и человеческих тел становились одним целым, чтобы соединиться с другими телами. И так до тех пор, пока на вышках не зажглись фонари.
         Я не помнил, как  очутился дома. Мама, тогда была дома, она сказала, что меня принес на плечах Олег. Я был весь в ссадинах, синяках и царапинах. Олег сказал, что мы подрались с ребятами из другого поселка. Еще мама говорила, что в забытьи я находился несколько часов и у меня был очень странный бред, но о чем я говорил, она мне так никогда и не сказала. Помню, что я проснулся ночью от того, что во сне я видел, как стою перед огромной белой стеной и, макая кисть во что-то красное, пытаюсь нарисовать чье-то лицо, но краска не может задержаться на стене и все время стекает на землю, я смотрю себе под ноги и понимаю, что я стою по колено в вязкой темно-бордовой жидкости….  Проснувшись, я  сразу увидел перед собой стену, вспомнил о том, что произошло, и ужас снова попытался проникнуть в мое сердце, но я вспомнил спокойные насмешливые глаза своего друга, а при мысли о нем я словно становился старше и смелей. Я восхищался им, жалел его, проклинал, и звал его всю ночь….
         За окном было очень темно, мама сидела на кухне и, прислушиваясь к моему бормотанию, курила в открытую печку.