Василий Фёдоров. Поэма. Песнь Третья

      ИРОНИЧЕСКАЯ ПОЭМА      
    *ЖЕНИТЬБА  ДОН-ЖУАНА*         


        ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

                Хороший муж, как правило, ревнив,
                Но часто ошибается предметом.               
                Байрон “Дон-Жуан”

 Привет тебе, о море,
 Мне родное,
 Сегодня ты, как я, совсем седое.
 Девятый вал багрянит свой венец,
 От гелиозаката набегая.
 Я гимны, море, для тебя слагаю,
 Но, море, море, я не твой певец.
 Встречай меня, как прежде, не шутя,
 О, океана шумное дитя!

 Шуми, шуми!
 Мои земные думы
 Расстраивали северные шумы,
 А ты шуми, а ты о берег бей.
 Да, я устал, не буду лицемерить,
 Да, я пришёл к тебе тобой измерить
 Всю косность и всю суетность людей.
 С тобой видней, как часто мелковата
 Их славных сил
 Бессмысленная трата.

 Враг суеты,
 Недаром в добром строе
 Я выбрал многовечного героя.
 Не потому, что не о ком сказать
 И не на чем придумать новой сказки.
 В нём есть урок,
 Он давние завязки
 В себе самом не может развязать.
 Жуан для нас имеет то значенье:
 Что в нас мало,
 В нём — преувеличенье.

 Из многих тайн
 Супружеского быта
 Природа ревности не вся раскрыта,
 А в ней найдутся добрые черты,
 С ней есть и благородные начала,
 Чтобы жена, к примеру, отвечала
 Душевным идеалам красоты:
 Не то чтоб плавать
 Ангельским виденьем,
 Но отличаться строгим поведеньем.

 Наташа Кузьмина
 Не виновата,
 Что были с нею все запанибрата.
 — Наташка, эй!.. —
 Пора, пора в утиль
 Вот этот легонький, простецкий, свойский
 И псевдопроф, и псевдокомсомольский
 И прочих псевдо грубоватый стиль.
 Мне Пушкин по душе,
 Сказавший здраво:
 “Прекрасное должно быть величаво”.

 Но я и не за то,
 Чтобы супруга
 Вся столбенела, словно от испуга,
 Чтоб муженька держала за рукав,
 Чтоб говорила, что намного хуже,
 Всё с мужем, всё о муже и о муже.
 Нет, все-таки Жуан был в чём-то прав,
 Когда просил, чтоб мужем, как бывало,
 Жена нигде
 Его не называла.

 Тут что-то есть.
 Иллюзией свободы
 Хотел он снять моральные заботы,
 Ответственность душевную с себя.
 Для объяснения болезни кровной
 Врачи теперь идут от родословной,
 По их рецепту поступлю и я.
 Болезни и отжившие идеи
 На расстоянии всегда виднее.

 В Испании,
 Где благодать оливам,
 Родился он, как все, уже ревнивым,
 Но выручила страсть, любовь, интим,
 Ещё точнее — женщин перемены:
 Меняя, он не знал себе измены,
 Любая изменяла только с ним,
 А муж бывал до рокового часа
 Измен жены
 Ходячею сберкассой.

 В нём ревность
 Замолкала, как дракон,
 Которому бросал красавиц он.
 А сколько здесь напущено тумана,
 Тогда как вот как возникал и гас
 В душе его, в других, потом и в нас
 Довольно сложный комплекс  Дон-Жуана,
 Когда пороки управляют нами,
 Мы ж думаем,
 Что управляем сами.

 До встречи с Натой,
 Головы кружа,
 Нестойкая Жуанова душа
 Вела себя как добрая простушка:
 Влюбленно льстила, искренне лгала,
 Короче, суетилась, как могла,
 У тела своего на побегушках,
 Пока не взял в стеснительные клещи
 Закон несовместимости
 Двух женщин.

 Согласно сути
 Этого закона
 Влюблённый жаждет вечного полона,
 Любви и поклоненья не на час.
 Проснулась совесть в нашем ловеласе,
 Как в школьнике,
 Застрявшем в первом классе,
 Менявшем только школы, а не класс.
 Вот почему Жуан уже без чванства
 Избрал для сердца
 Подвиг постоянства.

 Лишился он
 Всех вычурных манер,
 Являя удивительный пример
 Поборника таких высоких качеств,
 В которых был когда-то очень слаб,
 Теперь не пил, чужих не трогал баб,
 Но в этом, кстати, не было чудачеств,
 Все страстные натуры год от года
 В себе самих
 Рождают антипода.

 Продолжу песнь
 Без лишних аллегорий.
 Жуан бы пережил такое горе,
 Когда бы все, что,
 Перьями скрипя,
 О нём не написали без смущений,
 Он сам во всех деталях обольщений
 Теперь не опрокинул на себя.
 Воистину, как говорит Писанье:
 От больших знаний
 Большее страданье.

 Он помнил всё,
 Как роль свою артист,
 Как партию великий шахматист,
 Одной лишь скромной пешки продвиженье,
 Противного коня ответный скок,
 Жуан уже средь множества дорог
 Всей партии предвидел продолженье,
 Припоминая прошлое к примеру:
 “Да, так вот соблазнял я
 По Мольеру!”

 Пусть шахматы
 И древняя идея,
 Игра любви во много раз древнее.
 Хоть и хитёр бывает ход конём,
 В игре любви ходы замысловатей.
 Играть случалось
 Даже в женском платье,
 Как ни смешно, жуанил он и в нём,
 Когда его — по Байрону — в серале
 Наложницы султана соблазняли.

 Я думал,
 Что Жуана в первый год
 Лишь собственная ревность подведёт.
 Она одна была в моём прогнозе,
 Возможная, как прошлого урок,
 Не страшная, как лёгкий ветерок,
 Дающий горделивость нежной розе,
 Но я не мыслил, занятый романом,
 Что лёгкий ветер
 Станет ураганом.

 Сначала солнце
 С примесью багряной
 Заволоклося пеленой туманной,
 Вскипело море кипятком крутым,
 Да так, что волны с тучами смешались,
 Да так, что даже чайки не решались
 Четыре тёмных дня летать над ним.
 Душа моя покрылась тоже мраком,
 Что для сюжета стало
 Грозным знаком.

 Четыре дня
 Сквозь роковую хлябь
 Мне одинокий виделся корабль,
 Я слышал вопль:
 “Спасите наши души!” —
 И всё смолкало в мрачном гуле гроз.
 На пятый день сигнал тревожный “SOS”
 Не с моря прилетел ко мне, а с суши,
 Где, видно, свой пронёсся ураган:
 “Наташа потерялась.
 Твой Жуан”.

 Я горе
 Морем измерять хотел,
 Я думал, море — мерам всем предел,
 Но море всё же людям покорялось,
 Хотя урон и от него велик,
 Но чем измерить мне тревожный крик
 Души живой: “Наташа потерялась”?
 Теперь я знал, что есть для поморян
 За морем горя
 Муки океан.

 Я думал о Наташе и Жуане,
 Уже плывя в небесном океане.
 С покачиваньем,
 С дрожью плоскостей
 Наш славный ТУ-154,
 Казалось, плыл в каком-то новом мире,
 Освобождённый от земных страстей.
 Не потому ль привыкшие к высотам
 Бывают холодны
 К земным заботам?

 Как хороши,
 Похожие на наши,
 Высокие небесные пейзажи.
 Видна лыжня, бегущая ко дню...
 Кто ж тот безумец,
 Для земли безвестный,
 Вот в этой  беспредельности небесной
 Пробивший одинокую лыжню?
 Пастух ли, отгонявший зверя злого,
 Или гонец
 Пророческого слова?

 Хотел бы знать,
 Где раньше всё явилось:
 Взошло ли от земли
 Иль к ней спустилось?
 Здесь каждый миг родит пейзаж живой,
 Как будто не домой летим, а вдаль мы:
 Далекой Кубы голубые пальмы
 Приветливо качают головой.
 Небесные пейзажи над планетой
 Блуждают,
 Как бродячие сюжеты.

 А на табло
 Сигнальные огни
 Уже сигналят: “Пристегнуть ремни!”
 На всякий случай, если будет встряска,
 Чтоб с кресла не взлететь и не упасть,
 Земля опять берёт над нами власть.
 Пусть небеса — и в них земли привязка,
 Как в старой зыбке с лямкой и крюком,
 Подвешенной
 Под низким потолком.

 Вновь препоясан
 Тяжестью земной:
 Так что же, что с Жуановой женой?
 Я горько плачу...
 Милые, доверьтесь.
 Моим слезам над выдумкой моей.
 Нет, выдумайте собственных детей,
 Жените плохо, а потом и смейтесь!
 Не до игры, сама игра порой,
 Дойдя до слёз,
 Не кажется игрой.

 Вот и земля.
 О, как она трясёт,
 Должно, в отместку за покой высот.
 Не тратясь на случайные заметы,
 Спешу в такси, оглохший от гудьбы,
 К Жуану... По иронии судьбы,
 Покойное стояло “бабье лето”,
 И странно было, что в таком покое
 Могло случиться
 Что-нибудь плохое.

 Жуана не было.
 Сутуля плечи,
 Я проискал его весь день и вечер,
 Прошёл цеха и дома этажи,
 Не обнаружив прежних связей звенья.
 Как жутко мне людей исчезновенье,
 Как будто долго видел миражи.
 С тем большим утвержденьем,
 С большим пылом
 Твержу о бывшем:
 Было!
 Было!!
 Было!!!

 Болея болью
 Друга моего,
 К печали чуткий, я нашёл его.
 Нашёл чутьём в себе почти звериным,
 Ослабшим в людях по нехватке сил.
 В ответ на нюх и мысленный посыл
 Душком повеяло сугубо винным,
 И я пошёл с решимостью тарана
 На этот смутный
 Запах ресторана.

 Жуан был там,
 Сидел на месте том,
 Когда сиял за свадебным столом.
 Казалось, что не он сидит, а мрак
 Качается, за этот стол воссевши.
 Какая грусть!.. Испанец обрусевший
 Пил горькую, как истинный русак.
 Припав к стакану, друг на скользком дне
 Искал всё ту же
 Истину в вине.

 Он пил жестоко,
 Даже слишком грубо,
 Пил без закуски, стискивая зубы,
 А я глядел, не смея помешать,
 А я молчал, подвластный не капризу.
 Лунатика, что бродит по карнизу,
 В такой момент не надо окликать.
 Случается, заботливость не в пору
 Лишь вышибает
 Из-под ног опору.

 Нет, пьяница не тот,
 Кто к рюмке льнёт.
 А тот, кто криво морщится, но пьёт,
 А выпив, и ругнёт.
 — По этой части
 Ты сам мастак, — съязвила бы жена.
 Да, милая, сгорают от вина,
 А более сгорают от несчастья.
 Что пьянство — злой порок,
 Ни с кем не спорю,
 Зато оно и равновесье горю.

 Строг моралист,
 Он судит всех прямей,
 На этот счёт философы добрей.
 Когда-то Герцен с болью признавался,
 И здесь его признания важны,
 Что долго после гибели жены
 Он этому пороку предавался.
 А между прочим, как и в песне нашей,
 Его любимая
 Звалась Наташей.

 — Пей, пей, Жуан!
 Пусть водка оглоушит,
 Пожар несчастья пусть в тебе потушит!.. —
 Однако пить Жуан не захотел,
 А, глядя мимо взглядом напряжённым,
 Казалось бы от мира отрешённым,
 Он странно улыбнулся и запел:
 Пел тихо на мотив довольно старый,
 Пел просто так, для сердца,
 Без гитары:

    “Моё сердце, молчи,
    Как молчат в одинокой квартире,
    Как вода подо льдами Оби.
    Мы с тобою в суровой Сибири
    Без надежд и любви,
    Без надежд и любви,
    Без надежд и любви в этом мире,
    Без любви.

    Моё сердце, молчи,
    Не стучи, всё равно ниоткуда
    Нам хороших не ждать новостей.
    Нам осталась метелей остуда
    На последней версте,
    На последней версте,
    Той версте, где кончается чудо,
    Той версте.

    Моё сердце, молчи,
    Мы с тобою теперь одиноки,
    Мы с тобой совершенно одни,
    Те, что близкими были, далёки.
    Ты мне счастье верни,
    Ты мне счастье верни,
    Все верни: и мольбы и упрёки,
    Все верни...”

 Все выпивохи,
 Будучи не глухи,
 Вдруг загудели, как мясные мухи.
 Прилипчивей репья к чужой беде,
 Подсел к Жуану с мимикой приветной
 Какой-то чужерюмный, чужеедный
 Вития с хлебной крошкой в бороде.
 Когда дела у человека плохи,
 А деньги есть,
 К нему спешат пройдохи.

 Для пьянства
 Независимо от чина,
 Должно быть, есть какие-то причины.
 И этот бородатый с “хи-хи-хи”,
 С готовою слезой, блеснувшей кстати,
 Решил восполнить разницу в зарплате,
 Пониженный по службе за грехи.
 Тут я рванулся.
 — Отойди, приятель!.. —
 И спас Жуана от его объятий.

 Почти бессмысленно,
 Темно и криво
 Тот на меня смотрел, как с негатива,
 Но, скованный каким-то мрачным сном,
 Как в проявителе, вдруг стал меняться,
 Знакомыми чертами проявляться,
 Умнеть глазами и светлеть лицом,
 И наконец, утратив взгляд остылый,
 Узнал и оживился.
 — Вася!.. Милый!..

 Скорбя душой
 О без вести пропавшей,
 Его спросил я:
 — Что, скажи, с Наташей?
 — Чёрт знает что, увёл какой-то хлюст!.. —
 Он говорил, спеша и заикаясь,
 Горячими словами обжигаясь,
 Как бы спеша их выбросить из уст.
 — J Zeiablos! —
 Закричал он в гневной краске. —
 J Maldita sea! —
 Видно, по-испански.

 Не странно ли,
 До этого момента
 Он говорил по-русски без акцента,
 Как будто не пришёл издалека,
 Теперь же с подозрением предательств
 В минуту гнева для простых ругательств
 Чужого не хватило языка.
 Так в каждом при смятении душевном
 Рассудок в силах
 Уступает генам.

 Мне стало стыдно.
 С Музой поневоле
 Мы оказались в своднической роли.
 Мне сводники всех рангов и мастей,
 Всех побуждений стали вдруг постылы.
 В них, в каждом, что-то от нечистой силы,
 Играющей соблазнами людей.
 Так Мефистофель, дьявол знаменитый,
 Свел Фауста
 С невинной Маргаритой.

 А мы, наоборот,
 Жуану в милость
 Подсунули коварную невинность.
 Не ревность ли его была виной?
 Одно лишь подозрение бесстыдства
 Внушает нашим женам любопытство.
 — Ты ревновал?
 — Не больше, чем любой. —
 Он говорил и долго и невнятно,
 Я ж расскажу короче,
 Но понятно.

 Событья сразу
 Наступили грозно:
 Она домой пришла позорно поздно,
 Не бросилась к своим вчерашним щам,
 Не стала объясняться даже вмале,
 Казалось, что все вещи ей мешали,
 Что и она мешала всем вещам,
 И самое печальное при этом,
 Решила спать не рядом,
 А валетом.

 Как спать валетом,
 Даже нет вопросов,
 Но это же не самый лучший способ.
 Читатель, сам представь и сам суди:
 Будь её ноги красотою линий,
 Ну, скажем, даже ножками богини,
 Муж их не станет прижимать к груди.
 При сне таком по правилам, как малость,
 Нельзя брыкаться,
 А она брыкалась.

 Проснувшись
 И вздыхая то и дело,
 Наташа на Жуана не глядела.
 С печальными глазами, как в дыму,
 Сказала каждодневными словами,
 Что вечером зайдёт на время к маме.
 Должно, зашла, но не пришла к нему.
 Супруг прождал один в своей квартире
 И час,
 И два,
 И три,
 И все четыре...

 И ворвались сомненья,
 Всё круша,
 И дрогнула Жуанова душа.
 Душа?.. Да не душа — сплошная рана,
 Как будто, потоптавшись на меже,
 Всю ночь скакали по его душе
 Копытистые кони Чингисхана.
 В ней, как в степи,
 Где прежде цвёл ковыль,
 Лишь оседала пепельная пыль.

 Как призрак
 Катастрофы неминучей,
 На горизонте заклубились тучи.
 Пугает нас не молнии излом,
 Не огнегневное её сверканье,
 Мучительней бывает ожиданье
 Того момента, когда грянет гром.
 Жуан и на заводе не воспрянул:
 Жены там не было,
 Но гром не грянул.

 Коль сразу не убит,
 Мечта живёт,
 Что гром ещё далёк и не убьёт.
 Друг — к тёще.
 Нет и там.
 Мамаша гневно
 Сняла с него допрос:
 — Дошли до драк?
 — Нет, нет, мамаша!
 — Тогда как же так?! —
 Осатанилась Марфа Тимофевна,
 Сказала грозно, тут же одеваясь:
 — Пусть будет хоть в земле,
 А докопаюсь!..

 Самим собою,
 Строже, чем судом,
 Он был судим позором и стыдом,
 Таким стыдом, что людям и не снится,
 И как уже бывало много раз
 В его проклятом прошлом, он сейчас
 Готов был хоть сквозь землю провалиться,
 Но, вынося все тяготы позора,
 Не находил бедняга командора.

 Опять Жуана,
 Как холостяка,
 Встречал тот кактус,
 Только без цветка,
 Опять варил он ячневую кашу,
 Картошку — пионеров идеал,
 Уныло ел и ненасытно ждал —
 Хотя бы тёщу, если не Наташу.
 Вот ночь уже четвёртая настала,
 Жуан гулял,
 А тёща всё “копала”.

 Ушла?!
 Уйти — дивились все кругом, —
 Когда был муж уже под башмаком?!
 Нет, что-то тут не так.
 Когда б хотела
 Наташа власти, а борьба за власть,
 Допустим, ей, Наташе, не далась
 Иль не совсем далась — другое дело,
 Иначе бы с какой такой ноги
 Он мягкие
 Купил ей башмаки?

 По-своему
 И образно и метко
 Судачила экономист-соседка:
 — Клянусь, ушла Наташа не со зла,
 Корысти в этом нет, — и намекала,
 Что в той от вложенного капитала
 Прибавочная стоимость росла...
 — Недаром в прошлый месяц с середины
 Её заприхотило на маслины.

 В поэзии
 Нас ждёт за рифом риф:
 В поэму плыл, а выплыл в детектив.
 Теперь он в моде, чуть не директивной,
 Но я-то по нужде, впадая в риск,
 Как ловкий сыщик, начал частный сыск
 И вот стою на тропке детективной,
 Зато на факты и событья все
 Имею я теперь своё досье.

 А было так:
 В тот вечер роковой,
 Из цеха выйдя, Ната шла домой
 По заводскому скверу.
 Между прочим,
 Терновника там рос высокий куст
 С плодами, очень терпкими на вкус,
 До коих прежде не была охоча.
 Я думаю, у вас найдётся сметка,
 Чтоб вспомнить,
 Как права была соседка.

 Медовей мёда
 Со цветов долин
 Теперь стал вкус ей северных маслин,
 Она карманы ими набивала,
 Она их ела, не кривясь ничуть,
 Звенело тело, молодая грудь,
 Как лет в пятнадцать,
 Сладко поднывала,
 Всё было как во сне,
 Легко и дивно,
 А ягода чернела неизбывно.

 Красива женщина
 В поре такой
 Какою-то особой красотой.
 Здесь кисть нужна, а не слова поэта,
 Чтоб красками живыми передать,
 Как на неё нисходит благодать
 Высокого, небесного расцвета.
 В природе всё, что нам плоды рождает,
 В свой мудрый срок
 Сначала расцветает.

 Спеша к супругу,
 Собственным умом
 Она ещё не думала о том,
 Что в ней пирует новой жизни завязь,
 Ещё не знала, что её вот-вот
 У многостворных заводских ворот
 Подстережёт расчетливая зависть.
 Нет, мужа в мыслях
 Нежно именуя,
 Наташа миновала проходную.

 За проходною,
 Как из прошлых грёз,
 Перед Наташею предстал матрос
 В щеголеватой куртке нараспашку;
 Не то матрос, покинувший свой бриг,
 Не то полуматрос-береговик,
 Для форса выставляющий тельняшку.
 Она его узнала без труда
 И загорелась
 Краскою стыда.

 Чуть-чуть наигранно,
 Расправя плечи,
 Он взял под козырёк.
 — Какая встреча!.. —
 Вы, верно, догадались, это тот,
 Кто распрощался с нею, как с обузой,
 Кого мы на своём Парнасе с Музой,
 Творя сюжет, не приняли в расчёт.
 — Ну, здравствуй! —
 И насмешливо-елейно,
 Почти с издевкой:
 — Как очаг семейный?

 Сказать хотела
 Из того расчёта,
 Что не ему теперь сводить бы счёты,
 Но почему-то недостало слов.
 Обида втайне всё ещё терзала,
 Она ожесточилась и сказала:
 — Спасибо,
 Хорошо.
 Хватает дров.
 А как твоя семья? — спросила смело
 И на него впервые поглядела.

 Стараясь скрыть
 Обиду и укор,
 Она глядела на него в упор,
 А он стоял пред ней, как на параде,
 И бравый и внушительный на вид,
 Как будто весь единым слитком слит,
 Пригож лицом и крепким телом ладен,
 И лишь в глазах хитрившего матроса
 Торчали два зрачка,
 Как две занозы.

 Ответил так,
 Что холода ушат
 Он вылил на неё.
 — Я не женат!
 — Как не женат?! —
 Суровый голос Наты
 На этом дрогнул.
 — Ты же мне писал...
 — Нет, просто я мешать тебе не стал,
 Хотел избавить от забытой клятвы,
 Чтобы она игрушкой школьных дней
 Не захламляла
 Памяти твоей.

 А помнишь ли, —
 Продолжил с увлеченьем, —
 В десятом мы писали сочиненье,
 Твоё в пример зачитывали нам,
 В нём, не предвидя
 Своих взглядов смену,
 Ты осуждала чёрную измену
 Любви и дружбе, слову и делам...
 — К чему всё это? —
 Удивилась Ната. —
 Ты мне налгал —
 И я же виновата?!

 Спокойный,
 Торжествующий почти,
 Он подал ей письмо.
 — Тогда прочти! —
 Лишь только развернув листок несмело,
 Лишь увидав расшатанно-кривой
 Знакомый почерк Надьки Луговой,
 Наташа почему-то побледнела,
 За ней следил с улыбочкой злодея
 Друг юности её,
 Вадим Гордеев.

 Неужто был Вадим
 Настолько прав,
 Что, смятого письма не дочитав,
 Наташа зашаталась, стиснув зубы,
 Упала бы, когда б её Вадим
 Не поддержал всем корпусом своим
 И не довёл до лавочки у клумбы,
 Где до поры для розысков иных
 Я с горьким чувством
 И оставлю их.

 Передо мной
 Потрёпанный весьма
 Лежит оригинал того письма,
 Что обожгло Наташино сердечко,
 Ударило строкой, простой на вид:
 “Твоя Наташка
 Здесь вовсю кадрит!”
 Какое новомодное словечко,
 А говорят, что в области морали
 Мы новых слов
 Ещё не создавали!

 Есть люди,
 Жаждущие для других
 Такой же неудачи, как у них.
 И вот одна такая,
 Лишь налгать бы,
 Писала и в строке и между строк,
 Что у Наташи есть уже и срок,
 Сокрыто обозначенный для свадьбы,
 Хотя Жуан в супружеском аспекте
 В то время не был
 Даже и в проекте.

 Когда Вадим
 Прочёл всё это, он
 Был в гордости своей так уязвлён,
 Что Нате дать отказ поторопился,
 Чтобы не он стал первой жертвой зла,
 Чтобы она покинутой слыла,
 Но без большой любви
 Женитьба вскачь
 Приносит только
 Бремя неудач.

 Теперь и сам,
 Попавший в бездорожье,
 Намеренно смешал он правду с ложью,
 Решив Наташу от семьи отбить.
 Какое суетливое уродство —
 Рядить себя в одежду благородства,
 Не лучше ль просто благородным быть!
 Что, трудно? А под ласковые речи
 Быть негодяем, —
 Разве ж это легче?

 В беду попасть не трудно,
 Все труды
 Лишь в том, чтоб с честью выйти из беды,
 Вадим же бросил всё своё старанье,
 Чтобы внушить, что был не виноват,
 Чем и принёс ей горестный разлад
 В жестоко потрясённое сознанье.
 Душа её в трагическом циклоне
 Металась в самой
 Безысходной зоне.

 Ей слово клятвы —
 Не словесный хлам,
 Она была хозяйкою словам,
 В них голос сердца был и голос крови.
 Её учил учитель и поэт,
 Что если слова нет, то жизни нет,
 Всё в этом мире держится на слове.
 Без слова, умирая и родясь,
 Утратят люди
 Всяческую связь.

 Глупей всего
 Ведут себя в осуде
 Добру недоучившиеся люди.
 Так и Наташа, чтоб в себе не пасть,
 Глядела на Вадима той Наташей,
 Как будто был он без вести пропавший
 И вот вернулся, взяв над нею власть.
 Иные скажут: “Цельная натура”.
 Натура — да,
 Но дура, дура, дура!

 Вадим ей лгал
 И стал за слово люб,
 А что бы его слово да на зуб,
 Коль своему хорошая хозяйка,
 Ядро в любом орешке ли найдёшь,
 Вот так и в слове пребывает ложь,
 Как за скорлупкой тухлая козявка.
 Тут даже белка преподаст урок
 Тем, что берёт орех
 Лишь годный впрок.

 Она ж решила,
 Ты, читатель, знай,
 С Вадимом улететь в Приморский край,
 Бродила с ним.
 — Тебе я верю, Вадик.
 — Ну, наконец-то! —
 Ночь была темна.
 — А всё же что-то страшно! — И она
 Хваталась крепче за его бушлатик.
 Не верь, не верь!
 Но на пути порока
 Красавицы не слушают пророков.

 На свой позор,
 Учи их, не учи,
 Они легко летят, как из пращи.
 Быть может, лишь одна из многих ста
 Способна отвратиться от гордыни,
 Зато ей, как библейской Магдалине,
 На этот случай подавай Христа.
 А нынче у безбожного поэта
 Такого всё же
 Нет авторитета.

 О, Первая Любовь —
 Любовь любвей,
 Манящий призрак юности твоей,
 Неповторимый, памятный и милый.
 Пусть та любовь до гроба греет грудь,
 Пусть долго-долго светит, но не будь
 Ты осквернителем её могилы.
 О, Первая Любовь!
 Любви и славь,
 В своей душе
 Ей памятник поставь.

 Забыл о ней —
 Беда неотвратима.
 Тем и страшна завистливость Вадима,
 Что мстительность вдруг овладела им,
 Когда узнал он, что его Наташа
 За мирового вышла персонажа,
 Что счастлива...
 Как?! Счастлива с другим?!
 И вот Вадим, когда-то друг-приятель,
 Пришел к Наташе
 Как гробокопатель.

 Сюжет бы мне
 По сердцу и уму,
 А то уже противно самому
 Описывать все эти шуры-муры,
 Которые особенно низки,
 Особенно постыдны и мерзки
 На общем фоне мировой культуры.
 В том нет любви,
 Нет мужества и чести,
 Кто женщину берёт
 Из чувства мести.

 Уже не той,
 Высокой и прямой,
 Пришла Наташа в эту ночь домой.
 Сначала мысль в сознанье копошилась,
 Что надо бы не подличать, не лгать,
 А напрямик Жуану всё сказать,
 Но почему-то сразу не решилась.
 Ей стало тяжко и в постели тесно,
 Ну, остальное
 Вам пока известно.

 Мужчине,
 Даже с вывертом блажным,
 Всего страшнее выглядеть смешным.
 Храня своё достоинство мужчины,
 Жуан свою жену искать не стал
 (Куда пойдёшь?), к тому же и не знал
 Её ухода истинной причины.
 Но тёща, как причина не скрывалась,
 Два дня “копая”,
 Всё же докопалась.

 Она в два дня
 Успешно провела
 Всю операцию под шифром “А”,
 Что означало — поиски Амура.
 Всех обходя Наташиных подруг,
 Сжимала Марфа Тимофевна круг
 Неумолимее, чем агент МУРа,
 Пока не повстречалась роковая
 Та кляузница
 Надька Луговая.

 Злодейка
 Из резерва старых дев
 Не выдержала Тимофевны гнев,
 К тому ж раскаяньем руководима,
 Что две любви пустила под откос,
 Теперь не пожалев ни слов, ни слёз,
 Всё рассказала Марфе про Вадима.
 У той из грозно дышащей груди
 Одно лишь слово вырвалось:
 — Веди!..

 На длинный путь,
 На сложные зигзаги
 Боюсь потратить лишней я бумаги.
 В издательствах над нею — ох да ах,
 Мол, держится достаток на привозе,
 Хоть экономят не на толстой прозе,
 А как всегда и всюду — на стихах.
 Пусть торжествует принцип эконома:
 Они пришли,
 Они уже у дома.

 Среди таких же,
 Найденный  с трудом,
 То был обычный поселковый дом,
 С обычной деревянной голубятней.
 Тут Надька, осторожная, как зверь,
 Кивнула указующе на дверь:
 — Они вот здесь! —
 И сразу на попятный.
 Послушав, как воркуют сизари,
 Метнулась Тимофевна
 Ко двери.

 Она в те двери
 Ворвалась без стука,
 И первым словом было слово “сука!”,
 — А ты щенок!.. —
 Раздался треск, и вот
 В одних трусах в сопровожденье шума
 Вадим из дома, словно как из трюма,
 Вдруг выскочил и полетел за борт,
 Вослед — бушлат,
 Два грохнувших ботинка,
 Тельняшка, брюки клёш
 И бескозырка.

 Ища одежду,
 — Чёрт её принёс! —
 Серчал обескураженный матрос,
 Себя отдавший слишком бурным водам.
 — Ну, ведьма, ведьма! — повторял со зла,
 Поскольку ведал, как она грозна,
 Ещё по безмятежным школьным годам.
 А перед тем, кого боялся смладу,
 У льва и то
 Со страхом нету сладу.

 Тем временем,
 Изгнав Вадима прочь,
 Трепала Марфа Тимофевна дочь,
 Пол подметала бедною Наташей,
 И за большим грехом её измен
 Ещё не замечала перемен:
 Ни губ припухших,
 Ни груди набрякшей,
 Но ахнула и выпустила Нату:
 — Да ты же, окаянная, брюхата!

 И мать запричитала.
 В причитанье
 Звучал её упрёк в непочитанье
 Ни матери,
 Ни мужа,
 Ни родни.
 Тут и Наташа всхлипнула в подмогу,
 И вот уже помалу-понемногу
 Слезой к слезе заплакали они.
 Теперь, закончив поиска задачу,
 Я их оставлю,
 Пусть себе поплачут.

 Безмолвная свидетельница зла,
 В ночи луна ущербная плыла
 И остроносой лодочкой качалась,
 Скрывалась, видима едва-едва,
 За гряды тучек, как за острова,
 И снова, золотая, появлялась.
 Мне чудилось в ту ночь,
 Что правил ею
 Нахальный морячок
 Вадим Гордеев.

 Луна плыла,
 От страха сердце стыло,
 Уставясь на луну, собака выла.
 Должно быть, ей,
 Как в древней седине,
 Поговорить с людьми не удаётся,
 Теперь собаке то и остаётся,
 Как ночью апеллировать к луне.
 Есть у собак
 Свои собачьи слёзы,
 Свои неразрешимые вопросы.

 Луна плыла,
 Напоминая ликом
 О чём-то беспредельном и великом,
 О жизни, может быть совсем иной,
 Необычайно легкой и забвенной.
 Но, поманив, она, как щит вселенной,
 Меня вернула к суете земной.
 И я боюсь, что заблужденья Наты
 Для всех троих
 Трагедией чреваты.

 Жизнь равновесна:
 По доходу трата,
 По взятому предъявится и плата.
 Уже ты семьянин, а жизнь — всё бой,
 И на тебя, героем в новой драме,
 Противник жмёт твоими же ходами,
 С годами позабытыми тобой.
 Тщеславного Вадима похожденья —
 Воистину Жуана порожденье...

 Но в наше время,
 В этом нет открытий,
 Отходы быта стали ядовитей.
 Жуан в любви был романтично свят,
 В нём, чистом, страсть жила
 И страсть осталась,
 Двадцатый век себе добавил малость —
 И вот в Вадиме новый результат,
 Зато и нет ни славы, ни почёта
 Для баловней
 Холодного расчёта.

 Как я в глаза
 Доверчивые гляну,
 Что расскажу я моему Жуану,
 Сумею ли вину свою признать?
 Зачем сюжет я вовремя не сузил,
 Дал завязать Вадиму новый узел,
 Который без борьбы не развязать.
 Жуану, жизнь прожившему мятежно,
 С ним столкновенье
 Стало неизбежно.

 Три песни спел я,
 А каков итог?
 Герой мой, друг мой снова одинок,
 Такой, каким и был он при начале,
 Но как ни горек в судьбах поворот,
 А всё же в мире уже зреет плод —
 Дитя любви, дитя его печали.
 Уже редакторов предвижу бденье:
 Каким Жуана
 Будет поведенье?


 ВАСИЛИЙ ФЁДОРОВ