только я и она...

Когда день близится к вечеру, я стараюсь не думать о ней, ибо знаю: ночь пройдёт без сна. Но уже к утру даже во сне я начинаю испытывать радостное возбуждение и предвкушаю тот миг, когда она послушно разместится в моих ладонях.

Я вдыхаю её аромат: дразнящий и такой знакомый, узнаваемый мною не только в толпе людной улицы, но и в атмосфере промышленной зоны с воздухом, запятнанным смазкой и переливчатым, радужным запахом металлической кружки.

Я ощущаю её вкус: с горчинкой, но всё же чуть сладковатый, не расслабляюще-приторный, а бодрящий, что оставляет терпкую крепость на языке и желание куда-то бежать, распахнув руки навстречу дню.

Я любуюсь её цветом: матовым и глубоким от беспечного смешения светлого и тёмного. Так живое тепло каштана, подцвеченное чем-то молочно-белым, мягко светится в лучах солнца. Она вздрогнет от лёгкого трепета моих ещё не проснувшихся рук, покроется, будто спящая перед рассветом река, мелкой и зябкой рябью и повторится еле заметными, почти лишь воображаемыми мной тенями-бликами на оконном стекле.

Я чувствую её тепло: обжигающее с первых мгновений как огонь, но успокаивающееся минута за минутой и приятно согревающее мои ладони. Она будет становиться всё мельче и покойнее, пока и вовсе не станет прохладной, как не высохшая роса, но мои ладони ещё долго будут жить воспоминанием, которым она меня так щедро одарила.

Я мечтаю: о том, как я буду наслаждаться, выпивая её всю, неспешно, медленно, прикрыв глаза; как буду радоваться отрезвляющей горечи, как вновь буду вдыхать её аромат. Он стал таким своим и незаменимым в моём доме, где дерзкая страсть восточного апельсина растворяется в строгой чистоте горной лаванды и чуткости крымской розы. И всё это будет происходить одновременно: все чувства, ощущения, ароматы сойдутся в одном.

Мы вновь встретимся чуть позже, к середине дня, но день не сможет соперничать с утренним благоговением. Первая встреча – не то, что вторая. На то она и первая, чтобы оставить после себя еле заметную улыбку блаженного удовольствия, пробуждения и ощущения жизни.

Да и формы у неё днём будут не те, что ранним утром. Встреча в начале дня будто окрашена сплошь яркими мазками алых маков по белому фарфору. А днём…что такое полуденная встреча? На бегу, между делом, между телефонными разговорами, на сером фоне обыденности и спешащей невнимательности к мгновениям…

Днём она лишится изящества и летней радости, затерявшейся в утренних маковых лепестках. Она - шире в талии, она – сплошное, потерявшее девичью стройность, тело. Она облачена в синий цвет спецодежды, и лишь нечаянно и мельком напомнит о себе – той, утренней, - холодным прикосновением какого-то бесформенного изогнутого овала – петли, нелепо выступающей за округлые её формы, да так кем-то и «пришитой»: на бегу да наспех.

Но я каждую минуту помню наше с ней утро, каждое наше утро…и я всё равно улыбаюсь пусть даже и мысленно: за утром наступит следующее, такое же радостное и коротко-счастливое.

И мы вновь встретимся: только я и она.

И она вновь обожжёт, а потом, выпитая мною до дна, согреет, успокоит мои ночные страхи и вернёт с небес на землю – меня же, но одарённую желанием вновь жить дальше.

Лишь берёза за окном, что бесстыдно обнимается на виду у всех с цветущим кустом сирени, нашёптывая ему воспоминания из юности, будет оберегать наш мысленный диалог, время от времени пытаясь хотя бы одним молодым листочком заглянуть в окно и приобщиться к таинству.

Она - моя утренняя чашка кофе: жаркие крымские маки по белому фарфору, густой цвет напитка с оттенком гречишного мёда, да терпкая горечь, подслащённая ароматом сирени.