Война длиною в несколько минут

Ветеранов минувших войн всегда можно выделить из толпы. Они немногословны, непримиримы к порой привычным для нас вещам и обладают обостренным чувством справедливости. Я познакомилась с таким человеком благодаря своим друзьям. Сразу и не поняла, что в нем такого, пока не увидела, как болезненно он отреагировал на сцену из фильма об Афганистане. Слово за слово, разговорились, и мой собеседник неохотно сознался, что тоже служил в горячей точке. Иногда его мучают сны, но чаще — воспоминания об одном страшном дне, сконцентрировавшем весь ужас войны. И о днях последующих, когда пришлось выполнять печальную миссию гонца, принесшего плохую весть. Неожиданно он согласился рассказать об этом — может, просто потому, что нужно было выговориться. Вот его рассказ.

До армии я безумно любил одну девчонку, Сусанну. Она красивая была, и с характером. Я очень хотел, чтобы она провела меня в армию и ждала. И письма писала. А она просто игралась мной, как плюшевым зайчиком,— то позовет, то оттолкнет. И назло ей я стал встречаться с другой, Викой. Но и тут с проводами в армию не срослось. В последний день на «гражданке» я безуспешно пытался ее найти. Два часа на такси мотался по городу — а вдруг все-таки увижу Вику. Не увидел. Оказалось, она в отъезде и будет нескоро. Вот и вышло так, что и проводы как следует не отгулял, и с девушкой не попрощался. Смурной и невеселый поехал домой и встретил по пути знакомую, Ольгу. Ну, думаю, если и она не согласится отметить со мной уход в армию — пиши пропало. Не пить же водку в гордом одиночестве! Но Оля неожиданно согласилась. Мама накрыла стол, я купил вина, и мы посидели у меня.

…Утром на улице, застланной снегом, было безлюдно. Мы с Ольгой медленно шли и тихо болтали. Когда подошли к военкомату, я оглянулся и оцепенел. Мне как-то сразу захотелось прокрутить всю предыдущую ночь обратно, как кино. У ворот стояла Сусанка — бледная и растерянная. Оля все поняла и отошла в сторонку. Но говорить с Сусанной было не о чем — в голове все закружилось, и я шагнул к приоткрытой двери. Потом, уже со двора военкомата, я видел лицо Сусанны над двухметровым забором. Мы с парнями стояли, переговаривались о чем-то, а родственники и друзья влезали на забор и что-то кричали, перебрасывали нам всякую снедь. Милиционеров, присутствовавших здесь, это очень веселило, и они бросали в таких «героев» снежками.

А потом был поезд. Точь-в-точь как в «ДМБ», мы попали в распоряжение прапорщика, которого, не сговариваясь, окрестили Диким за его нрав. Выпив приличное количество водки, он стал загонять на третьи полки тех, кому не досталось «нормальных» мест. И вообще вел себя довольно буйно, но мы на это особого внимания не обращали. Все до последней минуты смотрели в окна, на вокзал, на родителей и девчонок, которые отчаянно махали и кричали что-то о любви. И у нас всех тогда было смешанное чувство новизны и приближения чего-то очень скверного. Но хмель от выпитого накануне и новые ощущения затмили собой всякие предчувствия и тревоги. Мы мчались навстречу неизвестности и понимали, что с этих пор отсчет нашего взросления идет на секунды...
Неприятности начались еще до того, как мы приехали в учебку. Пока поезд домчал нас до места назначения, мы понесли слишком очевидные численные потери, чтобы их не заметить. Один горе-призывник сбежал (через неделю его вернули в строй, обошлось малой кровью — строгим «ну-ну-ну» в исполнении офицеров). Второго забрала милиция: все были на нервах, но он дебоширил сверх меры. А третьего, едва он сошел с поезда, пришлось комиссовать: хорошо подвыпивший парень оступился и упал прямо на рельсы, стукнувшись головой. С такой травмой ему была только одна дорога — обратно к маме.

…Мы принимали присягу — уже не дворовые вихрастые мальчики, а все как один со стрижкой под ноль, в форме, непривычно торжественные и серьезные. Пацаны утирали слезы от красоты момента, ощущая привкус бытия солдатами. А я плакал от обиды — ко мне на присягу никто не приехал. Отец не захотел, мама приболела, а сестру одну не отпустили. Не приехала и моя любовь, а я так надеялся ее увидеть. Это потом я узнал, что Сусанка в тот же самый момент лежала на операционном столе — так препятствием между нами стал банальный приступ аппендицита.

Через неделю после присяги у нас была первая практика в стрельбе, и мы узнали о себе много интересного. Из подразделений мы отстрелялись быстрее всех, причем выполнили норматив с остатками боеприпасов, что для новичков было очень даже неплохо. На учениях присутствовал комбат разведчиков, который попросил меня повторить стрельбу, но уже одиночными выстрелами — чтобы посмотреть, сколько целей я смогу поразить. Оставшись доволен результатом, он предложил мне стать снайпером. Я согласился, и через пару дней разведчики принимали пополнение. Я написал письмо маме, чтобы она могла гордиться моими успехами. Тогда я еще не знал, что следующего письма не будет, потому что о том, что происходило дальше, я не стал писать даже самому близкому человеку. Никто из родных до сих пор не знает, что было на самом деле.

Поначалу у меня просто не было времени на письма. Ежедневно мы изматывались на учениях. Стрельбы, рукопашный бой, марш-броски по полной выкладке, физическая и тактическая подготовка — из нас действительно ковали солдат. И мы, смертельно уставшие, падая вечером спать, все-таки были рады: мы понимали, что многого стоим.
Были курьезные случаи, их со смехом обсуждали все. Один паренек, которого офицер застукал на посту подшофе, написал объяснительную. Этот уникальный документ потом зачитывали перед строем: «Была невыносимая жара, и я взмолился: «О Господи, пошли мне хоть каплю влаги!» И вдруг я заметил на земле пластиковую бутылку с жидкостью прозрачного цвета. Я возблагодарил Бога за щедрость и сделал жадный глоток, после чего впал в состояние легкой эйфории...» Комбат притворно повозмущался и добавил, что, мол, сердиться на такого бойца — просто грех. Тем более что в боевых действиях равных проштрафившемуся практически не было. На КПП, выполняя задание, он умудрился за 10 секунд вытащить из машины офицера, да так, что сидевшие на передних сиденьях солдаты этого просто не заметили. Мы как разведчики были обязаны брать «языков» из других подразделений. Каждое утро на построении недосчитывались 20-30 солдат и нескольких офицеров. Мы радовались: это был успех.

И вот пришло время моего первого серьезного задания. Снайперская пара — мы с приятелем — получила приказ прикрывать работу и отступление диверсионной группы, которая должна была уничтожить штаб противника. Мы расположились на крыше высотки, штаб и воинская часть были как на ладони. Диверсанты выполнили свою работу отлично. На первом этаже в центре здания штаба они оставили планшетку и вещмешок. А в планшетке — лист с лаконичной надписью «БУМ!». Говоря иными словами, штаб был «взорван».

Следующее испытание оказалось сложнее. Нужно было поразить мишень, которая должна была появиться в определенной точке на время около минуты. Выжидать мишень пришлось более двух суток, беспрестанно глядя в прицел. Столько времени без сна и отдыха — вспоминал что угодно, считал про себя, только бы не расслабиться. Задание было выполнено, а я был просто счастлив, когда мишень все-таки появилась в прицеле.
Никогда не забуду наш последний марш-бросок во время учений. Радист подвернул ногу, и мне пришлось, кроме всего прочего (бронежилета, автомата и вещмешка), тащить на себе 25-килограммовую рацию. Хотя за плечами уже были серьезная подготовка и спортивное прошлое, я думал, что до конца маршрута не доживу.

Беда всегда приходит тихими неслышными шагами. Я помню, как что-то оборвалось у меня в сердце — и не у меня одного — когда нам зачитали приказ: группа из 21 человека отправляется добровольцами в Югославию, местечко Градец Кралове, в составе миротворческих сил.

Первый же день «добровольного» пребывания на этой многострадальной земле показался нам кошмаром. Мы увидели все последствия настоящей войны, и хотя вокруг не свистели пули, даже тишина настораживала и заставляла оглядываться. В течение недели мы ежедневно патрулировали местность.

Тот роковой день ничем не отличался от предыдущих. После отбоя было тихо. И вдруг — тревога посреди ночи. Получена задача уничтожить отряд партизан (так называли себя они, бандиты-беспредельщики). В качестве поддержки прислали две боевые машины с десантом. Мы сели на броню и отправились занимать диспозицию. За 15 минут до прибытия в пункт назначения мы попали в засаду.

Это было нечто невообразимое. Стреляли отовсюду. Спрятаться было негде. В первые секунды мы отстреливались на вспышки, по-другому было просто невозможно. Когда бой закончился, в живых остались только я и Вадим — тот самый, который еще в учебке умудрился напиться на посту. То, что отряд партизан численностью около ста человек был уничтожен, нисколько не смягчило горечь потери, ведь это были всего лишь партизаны. В отличие от нас — подготовленных профессиональных диверсантов. Сил у нас с Вадимом осталось только на то, чтобы вызвать по рации поддержку. Мы даже не проронили ни слова, кровь стыла в жилах от осознания того, что в считанные минуты жизнь показала свою изнанку, а смерть забрала тех, кто был нам так дорог.

Уже в расположении части мы с Вадиком просто ходили от одного погибшего сослуживца к другому, останавливались над каждым и вспоминали последнее, что он говорил. Делал... Вот Сашка — белобрысый хулиган. Он собирался после дембеля жениться и обещал отгрохать суперсвадьбу, пригласить всех нас: «Вы не сачкуйте, тренируйте глотки, я проверю, как вы умеете «Горько!» кричать». Да, Санек, горько теперь нам, и сладко уже не будет ни тебе, ни невесте твоей... Вот Серега — у него дома жена и сын остались… Вот Андрюха — он все тосковал по отцу-инвалиду. Приеду, мол, батя гордиться мной будет…

А потом мы с Вадимом сидели и молча пили водку, которая обжигала горло, но так и не смогла заглушить эту страшную боль. Тогда я впервые понял, что это значит — болит душа.
Спустя два дня я был на родине, в госпитале. Пуля-дура все-таки меня зацепила. А через месяц приехал домой, наврал родителям с три короба про благополучную службу. Может, не хотел их расстраивать, а может, просто надеялся убежать от этой боли, лишний раз не бередить душу. Но не удалось: родителям погибших товарищей об их смерти пришлось сообщать нам. Мне досталось 7 адресов, Вадиму — 12. Реакция родных была разной: у кого-то начиналась истерика, другие дрожащими руками, глядя словно в пустоту, молча доставали альбомы с детскими фотографиями, показывали нам, а потом без сил, беспомощно хватаясь за невозможную надежду, начинали плакать. Символично, что каждая семья, лишившаяся сына, получила по два письма от него. После этой трагедии родители «добровольцев» подняли скандал, и многие чиновники поплатились должностями. Но тем, кто полег в бою за чужую страну, все это было уже не нужно.

Вернувшись домой, я прежде всего вспомнил о ней — моей красивой мечте в коротенькой юбочке — Сусанне. Я летел к ней, подспудно надеясь, что она почувствует: я выжил, вернулся, мне это многого стоило. Но она меня уже не ждала, и вместо теплой встречи я наткнулся на ее насмешливый тон: «Ну, привет, солдатик!» Мы посидели в каком-то кафе, поговорили ни о чем, и я даже не стал провожать ее домой.

Моя война осталась позади, а вместе с ней — и те наивные детские чувства, которыми я жил все это время. Моя новая жизнь в качестве дембеля открывала передо мной новые горизонты. И я был рад уже тому, что просто живу — сегодня и здесь. Чужая смерть лучше всего учит любить жизнь...
Записала Лина Яланская