Пьер Паоло Пазолини. Ярость

Я направляюсь к калитке сада
по узкой, утопленной в земле, каменной тропке.
Загородный сад
выглядит так же, как при жизни Мамели —
сосны, розы, одуванчики.
Со всех сторон
этот райский уголок деревенского спокойствия
оттеняют жёлтые фасады
фашистских высоток —
последних построек в здешних местах.
А внизу, за толстым слоем стекла —
похожая на гробницу каретная.
Большой сад тонет в великолепии солнца,
чуть-чуть прохладного. Посреди него
стоит маленький домик прошлого века,
совершенно белый. В нём умер Мамели.
Чёрный певчий дрозд ведёт свои шашни.
Бедный мой сад, ты весь состоишь из камня!..
Но вот — у меня здесь растёт олеандр —
новый предмет гордости моей матери.
Здесь горшки со всеми видами цветов.
Деревянный монах — послушный, слегка шаловливый
розовый херувим, найденный у Ворот Портезе
в поисках мебели для нового жилища.
Цветов немного. Природа ещё слишком сурова —
бледно-золотистый свет, и зелень, зелень...
Лишь капля красного, яростная и великолепная,
безрадостная, полускрытая, горькая: это — роза.
Она робко свисает с молодой ветки, будто из амбразуры —
смиренный осколок рассыпавшегося рая...

Вблизи она кажется ещё более хрупкой.
Она нага, бедна, беспомощна,
у неё прямой, ясный взгляд самой природы.
В воздухе, на солнце
она жива, но живёт обманом и унижением,
она почти стыдится своей простоты
и своей крайней цветочной нежности.
Я подхожу к ней ближе, я чувствую её запах.
Плача моего мало, и молчания тоже мало!
Ничто не может выразить бытие в полноте.
Я отказываюсь от всякого действия... Я знаю только,
что в этой розе я всё ещё дышу,
ещё один несчастный миг.
Я чувствую запах жизни, запах моей матери...

Но почему моё тело не откликается,
почему не трепещет от восторга,
почему не переживает болезненной радости боли?
Почему я не узнаю
древнее средоточие своего бытия?
Я знаю — это потому,
что демон ярости заперт внутри меня.
Мелкое, глухое, недовольное чувство
отравляет меня:
нервное переутомление, как говорят в таких случаях,
лихорадочное беспокойство.
Мой ум уже не может от него освободиться —
боль, отчуждающая меня от себя, шаг за шагом,
когда я отдаюсь ей сполна,
отделяет меня от моего "я", кружит вокруг, сама по себе,
беспорядочно пульсирует в моих висках,
наполняет мне сердце ядом.
Время больше не принадлежит мне...

Ничто не может завладеть моей душой — никогда.
Я был замкнут в собственной жизни, как в западне,
как в материнской утробе,
в средоточии аромата влажной, трепещущей розы.
Я рвался из неё прочь,
двадцатилетний поэт в глухой провинции,
всегда отчаянно страдавший,
отчаянно радовавшийся. Эта борьба
завершилась победой. Моя личная жизнь
уже не усыпана лепестками роз,
её не окружают стены дома, заботы матери, необузданность страсти.
Она стала всеобщим достоянием.
Но, одновременно, незнакомый мне мир
приблизился ко мне, стал знакомым,
известным, понемногу
приучил меня к себе, навязал себя мне,
как жестокую необходимость.
Я не могу теперь делать вид, что не знаю мира,
или что я не знаю, каким он хочет видеть меня.
Какая разновидность любви
определяет эти отношения, какой безумный сговор?
Ни одного огонька в этом высушенном аду,
и это сухое бешенство, не дающее моему сердцу
ощущать ароматы — это осадок страсти.
Почти сорокалетний, я прихожу в ярость, как юноша,
не знающий о себе ничего, кроме
того, что он — новичок, восстающий против порядков ветхого мира.
И, как юнец,
не знающий почтительности и смирения,
я и не пытаюсь скрыть то, что со мной происходит.
Никогда, никогда я не буду жить в мире с собой.