Пьер Паоло Пазолини. Присутствие

        Марии Каллас

Всё, что утрачено — было райским.
Душа в болезнях стяжает святость.
Небытие было ветром, необъяснимо менявшим исток,
но всегда помнившим свой конец.
В движении небытия,
высокого, до небес,
скользящего возле ног, как ручей,
всё, что имело значение — это история.
История, которая каким-то образом началась,
должна была продолжаться: история о тебе.
Кто звал меня в неё?
Каждое утро возобновлялась трагическая повседневность —
за шторками лож, поначалу закрытых, потом отворённых — как в церкви.
Как будто божественный ветер дул понапрасну,
или только для горстки очевидцев.
Потом ещё эти привычки — спутницы всех бед...
Море и ветер взяли себе все наши страстные похвалы.
Твой тезис о бытии, тождественном восприятию,
наталкивался на неодолимые препятствия.
Каждая победа была пирровой,
и нужно было всё время начинать всё сначала —
как растению вновь и вновь нужно пить.
И всё-таки я, Мария — не брат.
У меня есть другое призвание, хоть я о нём и не знаю.
Но я знаю, что оно — не в братстве.
По крайней мере — не в причастности,
столь близкой к послушанию и самоотверженному неузнаванию людей —
твоих, а не моих, братьев.
А ты, в ужасе от предчувствия небытия, знаешь это.
Ты умеешь быть сама себе матерью.
Позволь же маленькой девочке быть королевой,
открывать и закрывать окна, как бы совершая обряд,
вызывать восхищение гостей, слуг, далёких зрителей.
И она, эта маленькая девочка,
брошенная всего лишь на миг,
чувствует себя потерянной навсегда —
нет, не на тех неподвижных островах —
в окружении страха небытия, где льётся ветер.
Божественный ветер,
который не лечит, а губит.
Ты пытаешься остановить её, ту, что всегда хотела вернуться.
И нет ни дня, ни часа, ни мгновения,
когда твой безнадёжный труд мог бы прерваться.
Ты хватаешься за любую соломинку,
и мне так остро хочется тебя поцеловать.