Мои открытия в Поэзии - Северянин и Набоков

               

                Из старых записных книжек.

      Друзья, интригующе переглядываясь, протягивали газетный свёрток.
Обожаю подарки! Торопливо срываю пожелтевшие листы и чуть не упускаю из рук рассыпающийся полуистлевший фолиант: Игорь Съверянинъ «Ананасы въ шампанскомъ» 1915 год! Боясь повредить книгу, прежде одела старушку в достойный содержания серебристый пухлый переплёт и только потом благоговейно склонилась над стихами.          От книги исходила какая-то особая притягательная сила. Стоило мне углубиться в неё, я тотчас же погрузилась, нет, - провалилась в музыкальный мир любимого моим мужем поэта, до этого момента совсем не затрагивавшего меня. Перед внутренним взором разверзлась бездна словотворчества, поглотившая меня без остатка. Читала и перечитывала волшебные странно звучащие слова, ощущала их точность и красоту, а не уродство и надуманное творческое кривляние, как казалось ранее. Читала и словно видела своими глазами, да что там видела! – слышала, как:
               … Элегантная коляска в электрическом биенье
      Эластично шелестела по шоссейному песку…,
как:
              … Хохот свежий, точно море,
    Хохот жаркий, точно катер,
    Лился лавой из коляски,
    Остывая в выси сфер.
    Шелестел молниеносно
    Под колёсами фарватер
    И пьянел вином восторга
    Поощряемый шоффер…
 или как:
    В шумном платье муаровом, в  шумном платье муаровом
    По аллее олуненной Вы проходите морево.
     Ваше платье изыскано, Ваша тальма лазорева,
    А дорожка песочная от листвы разузорена
       Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый…
и понимала, что душе уже недостаточно тех крох, которые случай дал в руки. Отправилась в Ленинку, где и просидела неделю, забывая о перерыве на чай и спохватываясь, когда служители просили освободить читальный зал – библиотека закрывалась. Передо мной предстал образ взрывного, поддававшегося мгновению и жившего им ранимого поэта. Судьба улыбнулась ему, по сути, только раз – накануне отъезда из России в феврале 1918-го, а потом снова и снова заставляла за это расплачиваться. Тогда зал Политехнического музея переполнила публика – происходило избрание Короля поэтов. Звание присуждалось прямым равным и тайным голосованием. Выступавших шумно приветствовала молодёжь. Известные и никому неведомые поэты сменяли друг друга на сцене. В заключение программы читал Игорь Северянин.  Он вырос на эстраде в чёрном длиннополом сюртуке и исполнил стихи из книги «Громокипящий кубок»:
 …Каждая строчка – пощёчина. Голос мой – сплошь издевательство.
     Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык – ассонанс.
     Я презираю вас пламенно, тусклые ваши сиятельства,
     И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс.
             Блёсткая аудитория, блеском ты зло одурманена,
            Скрыт от тебя, недостойная, будущего горизонт…
Слушали его в полном молчании, покорённые энергией ритмов и мелодикой строф. Когда Северянин кончил чтение, зал разразился аплодисментами и криками восторга. После подсчёта голосов было объявлено: Королём поэтов избран Игорь Северянин! Второе место занял Владимир Маяковский, третье – Константин Бальмонт.
       И это не было неожиданностью, ибо имя Северянина не сходило с газетных полос – до 50 вырезок в день, полных восторга и ярости, что, в сущности, всё равно для техники славы, получал поэт от «Бюро газетных вырезок». Его книги имели небывалый для стихов тираж, громадные залы не вмещали всех желающих попасть на его «поэзо-вечера». В воспоминаниях Георгия Иванова читаем: «Когда на вечерах «божественного Игоря» я смотрел на тысячную (без всяких преувеличений) толпу (и не из одних же швеек она состояла!), рычащую от восторга на разные его «грёзовые эксцессы» и «груди, как дюшес», я спрашивал себя, что же всё-таки с этими людьми? В самом деле, может быть Игорю Северянину так хотелось славы, что он вызвал её из пустоты, как факир из пустоты выращивает пальму?»
       А через месяц после коронации Северянин навсегда покинул Россию, поселившись в небольшом рыбацком посёлке на берегу Финского залива. Сам себя поэт никогда эмигрантом не считал, называл себя «дачником». Он постоянно стремился на Родину, тосковал по почти недостижимому, посвящая России свои лучшие стихи:
    О России петь, что стремиться в храм
     По лесным горам, полевым коврам.
     О России петь, что весну встречать,
    Что невесту ждать, что утешить мать.
    О России петь, что тоску забыть,
     Что любовь любить, что бессмертным быть!
За 23 года жизни в Эстонии Северянин так и не выучил эстонского языка, вёл себя независимо, за что его не очень-то жаловала русская эмиграция. Северянин, несмотря на гастроли, терял своего читателя, а это означало безденежье, порой просто нищету. Поэт писал: «В столе много рукописей для издания, в горле – голоса для эстрады, в груди – вдохновения для творчества и всё тщетно, ибо ничего никому в это гнусное реалистическое время не нужно». Денег не хватало, приходилось питаться только хлебом и картошкой. Денег не было и на лекарства, а Северянин часто болел. Он ходил по гостиницам, предлагая свои книги с автографом заезжим знаменитостям. И сокрушался: «Издателя на настоящие стихи теперь нет. Нет на них и читателя». До конца своего поэт неизменно продолжал верить в скорое возвращение на Родину, рассчитывая, что это всё переменит, однако так и  ушёл из жизни полным творческих планов, не дождавшись их осуществления. Но он знал, что говорил, когда писал:
     Мои стихи – мою сирень
    Ещё вдохнёт моя Россия!

          Не успели в моей душе утихнуть страсти по Северянину, – новое поэтическое потрясение: в Люберцах на книжном развале натыкаюсь на прекрасно изданную, но уже пахнущую плесенью из-за невостребованности книгу стихов Владимира Набокова, автора всемирно известной «Лолиты». Боже, что было со мной, открывшей наугад страницы уценённой книги! Я обомлела, вчитываясь в удивительные по красоте строки, и простояла не счесть сколько времени у прилавка, боясь что ощущение сказки пропадёт и мне не удастся вернуться в это состояние очарованности. Но нет, и дома я продолжала упиваться музыкой великолепнейшего литературного русского языка, словно по мановению волшебной палочки или самопроизвольно вдруг вылившегося в невероятные, восхитительнейшие, лучшие изо всех, ранее виденных, стихи.  К ним словно прикасались руки не человека, а некой гениальной высшей сущности. Слова переливались хрустальными каскадами, обнажая немыслимую красоту мысли всю до донышка, позволяя постичь её до самой малой крупинки. Каждое стихотворение было своего рода «яйцом Фаберже» безупречной филигранной отделки, которым можно было любоваться бесконечно, разглядывая то с одной, то с другой стороны. Я, не в силах сдержаться, изрисовала всю книгу своими пометками: восклицательными знаками, двойными и одинарными галочками… Но чаще всего – просто подчёркивала, упиваясь очередной своей находкой, навязчиво из строки в строку повторяющимися полнозвучными слогами: ла, ло, ли, лу… или вдруг начинающими встречаться чуть ли не в каждом слове шипящими, а то, как рокот невидимого мотора, – рыкающей в строфах «р-р-р». Трудно удержаться от того, чтобы не привести некоторые поэтические строки. Вот посвящённое отцу стихотворение «Гроздь»:

  … И сонный, сладостный в аллеях лепет слышен,
то словно каплет на песок
тяжёлых груш, пурпурных поздних вишен
пахучий сок.
На выгнутых стволах цветные тени тают,
на листьях – солнечный отлив…
Деревья спят, и осы не слетают
с лиловых слив…

А вот – звукопись – прислушайтесь:

 … Широкий парк душистыми листами
шумит пленительно. Виляют меж берёз
тропинки мшистые…

или такое:

Как часто, как часто я в поезде скором
сидел и дивился плывущим просторам
и льнул ко стеклу холодеющим лбом…
И мимо широких рокочущих окон
свивался и таял за локоном локон
летучего дыма и столб за столбом
проскакивал мимо, порыв прерывая
взмывающих нитей… И даль полевая
блаженно вращалась в бреду голубом…

Как можно оставить без внимания стихотворение «Рождество»:

Мой календарь полуопалый
пунцовой цифрою зацвёл,
на стёкла, пальмы и опалы
мороз колдующий навёл.
Перистым вылился узором,
лучистой выгнулся дугой…

Или такое поэтическое великолепие:

Туман ночного сна, налёт истомы пыльной
смываю мягко-золотой
тяжёлой губкою, набухшей пеной мыльной
благоуханной и густой…
Голубоватая, в купальне млечно-белой,
вода струит чуть зримый пар,
и благодарное я погружаю тело
в её глухой и нежный жар.
А после, насладясь той лаской шелковистой,
люблю я влагой ледяной
лопатки окатить… Мгновенье и пушистой
я обвиваюсь простынёй.
Чуть кожа высохла – прохлада лёгкой ткани
спадает на плечи, шурша…
Для песен, для борьбы, для сказочных исканий
готовы тело и душа…

А вот тут, помимо потрясшего меня до глубины сердца содержания, я открыла пятьдесят раз повторяющиеся аллитерирующие звуки:

Молчи, не вспенивай души,
не расточай свои печали –
чтоб слёзы душу расцвечали
в ненарушаемой тиши.
Слезу – бесценный самоцвет
таи в сокровищнице чёрной…
В порыве скорби непокорной
ты погасил бы тайный свет.
Блаженно-бережно таи
дар лучезарный, дар страданья –
живую радугу, рыданья
неизречимые твои.
Чтоб в этот час твои уста,
как бездыханные, молчали…
Вот целомудрие печали,
глубин священных чистота.

Пришлось нырнуть в литературоведческий словарь, что это за приём такой колдовской – аллитерация. Слово-то было знакомым, но воочию столкнуться со столь изящно применённым звуковым письмом довелось впервые. Поэт, словно ребенок, забавлялся звуками и, наверное, получал, как дитя, огромное от этой игры удовольствие, ибо столь виртуозное владение пером, истинное Творчество – надоесть не может. Надоесть не может, но жизнь требует от человека жертв, и на алтарь славы Набоков положил свою лиру, став прозаиком. Это принесло ему и известность, и деньги. Мне же остаётся только плакать, сетуя на то, что Поэт писал стихи (Стихи!!!) так недолго. Вряд ли кто-нибудь из будущих или ныне живущих поэтов сможет достичь его высот в творчестве. Как же так вышло и чем объяснить, что поэтический гений, открывшийся мне случайно, мало известен и, что совсем плохо, не востребован на своей исторической Родине?  Ведь даже эта чудом оказавшаяся у меня в руках книга «Лирика» издана не в России, а в Белоруссии. Нам ли не знать поэта, включающего в активное восприятие стиха все органы чувств читателя – письмо такое яркое и сочное, что хочется зажмуриться. Восхищает буквально всё! У кого, как не у поэта такой величины, учиться образности мышления, чистоте образов и, главное, – владению русским словом. Не всякий, как Набоков, может похвастаться тем, что «торгует избытком образования». Нам, технарям, взрослевшим в государстве, «кующем» инженерные кадры, и не мечталось о Кембридже. А посему вряд ли удастся достичь поэтических высот серебряного века. Русский язык, точнее – родная речь, скудеет прямо на глазах, и становится страшно при мысли, что же достанется в наследство от ныне живущего поколения нашим пра-пра-правнукам, если сейчас в «уценёнку» идёт поэзия Владимира Набокова. Ведь и нам поэт открылся только в 1987-ом году, через 10 лет после его смерти. Родина, которой посвящены пронизанные тревожным чувством неразделённой любви, удивительные по силе и какой-то невероятной проникновенной трогательности стихи, так и не ответила поэту любовью на любовь. Боже мой, каким сочувствием к этому до мозга костей русскому великолепно образованному, мятущемуся и всю жизнь мечущемуся по планете человеку было наполнено моё сердце! Его судьба стала мне так же небезразлична, как и судьба отлучённого от Родины поэта-эмигранта Игоря Северянина. И можно на их примере рассматривать бессчётное количество аспектов проблемы русской послереволюционной эмиграции в попытке оценить, что же мы, русские, в итоге бесследно утратили из-за бесконечных внутренних распрей и чьей-то неутолимой жажды  власти. Но сейчас – о другом. Два гения, два непревзойдённых русских поэта как-то вдруг, одномоментно приоткрыли мне секреты своего творчества. Спасибо случаю! Вот так «влачишь свой крест» и не ведаешь, что, может быть, лет через сто и твоя книжка станет для кого-то откровением. Думается, эту невысказанную мысль подспудно лелеет в душе каждый взявшийся за перо и посвящающий Музе свой досуг. Дай-то Бог, чтоб эти тайные надежды переросли в действительность хотя бы для немногих пишущих.


.