Утро. Дома

чтобы не потерялось... начало века :)

Утро.Дома 1
-------------

Утро дома. Дома. Безусловно. Определенно. Вот - Ерики. Она лежит на полу. На ней: серая бабушкина юбка времен первой мировой, дядин джемпер неопределенного болотного цвета и ультра-левые хлопковые трусы. Она лежит на животе, болтая ногами в воздухе. Воздух не сопротивляется. Воздух податлив. Комната Дома - унылое место. Единственный предмет мебели - старый холодильник. Его ржавая дверца открыта. Фреоновые магистрали, словно вены наркомана - исколоты, дырявы и пусты. Чугунные чушки, разбросанные повсюду, нелепы. Нелеп сам дом. Он был готов к сносу еще в прошлом веке. Он и сейчас готов. И спустя полвека он будет так же готов.
 
Ерики меланхолична. Она что-то записывает в свою тетрадку. Клетки заполняются буквами, словами, знаками препинания. Образами. Она в задумчивости грызет кончик авторучки. Облизывает его, осторожно касаясь своими мягкими губами, посасывает, теребит языком. Я наблюдаю за ней. Где-то на подсознательном уровне она убеждена, что авторучка-это...
 
Она поднимет глаза и смотрит на меня. Улыбается. Я отвожу взгляд. "Однобоко мыслите, товарищ!", "Да, товарищ." У нее врожденный порок сердца. У меня врожденный порок ума. У нее месячные. У меня -нет. У меня есть ты. "Да, товарищ." Она снова погружается в зеркало своего ума.
Ерики не любит смотреть новости. "Ш-ш-шумиха!" - фыркает она, передергивая плечами. Передергивая плечами... Она может часами молчать по телефону. Хихикать, говорить, что ее мозговая деятельность притуплена. Говорить "м-м-м?" Делать "Да." Мы друг для друга...

Мы друг для друга
Море и земля
Мы - воздух, оксиген
Легкие друг друга наполняем
Нашей любовью из вен.
Нашей любовью измен.

 
"Кто такой Летчик?" Она делает паузу. Опускает глаза. "А что?" "Просто интересно." "Зачем тебе?" "Так, интересно, говорю же." "Он выпендрежник. Мужик с бабьим голосом. Отличный экземпляр для стенгазеты" Внимательно смотрит на меня. У нее месячные. У меня...
 
Ерики смотрит на часы. Часы - мой подарок ко дню Святого Аспирина. Пьет кефир. Она может выпить три литра кефира за день. Потом у нее будет болеть живот, она будет издавать жуткие звуки в туалете, шуршать прошлогодними газетами.
"Ты готов?" "К чему?" Я постоянно задаю этот вопрос, чтобы позлить ее. И она злится. Она поджимает губы, прищуривает глаза и... ОНА прекрасна. В такие минуты мне хочется подбежать к ней, обнять и баюкать, как маленького ребенка.
Я улыбаюсь. "Толстяк!" У нее месячные. У меня…

Утро.Дома 2
-----------

Я прихожу домой. Уже поздно. В квартире абсолютная тишина. Стараюсь побыстрее раздеться и проскользнуть в комнату. У меня кровь идет носом. Запрокинув голову, спотыкаясь о… Я дома. Вот телефон. Аппарат, выдающий счастливые билеты. Я весь дрожу от нетерпения, и кровь еще сильнее льется из носа. Дрожу. Беру телефон. Знакомая комбинация цифр. Как дважды два. Под музыку длинных гудков сердце колотится в бешеном ритме. "Але." "Ерики?" Усталое "Да"
 
 
Мы оба молчим. В этом нет ничего телепатического, никаких сверхотношений, когда близкие люди могут часами молчать, глядя друг другу в глаза. Ерунда. Просто я слышу ее дыхание. На другом конце телефонной сети она слышит мое. Мы вместе. Мы друг для друга море и земля…
 
 
"Что ты делала?" "Покупала сантехнику" "Как это показательно!" "Что?" "Покупка сантехники. Это…" "Мама затеяла ремонт" "Опять?" "Хи-хи-хи"
Ерики говорит тихо. Ее телефон находится в коридоре. Бабушка, словно древний идол, богиня плодородия, грузно шествует мимо. Ерики хихикает. Она рассказывает свой сон. "Мне снилось что-то страшное. Какие-то похороны. Змеи." Я закрываю глаза. Слушаю ее голос. Слова сливаются в единый звуковой ряд. Интонации, "хи-хи", вздохи - все превращается в музыку. Под одеялом музыка из телефонной трубки. Это Шуберт. Форель? М-м-м… да. Я балансирую на грани между сном и явью. Я эльф. Ш-ш-ш.
Ш-ш-шуберт.
 
"Самое страшное, это когда долго смотреть в провал приоткрытой двери. Все время ждешь, что оттуда кто-нибудь выглянет. Но еще страшнее, если этот кто-то - ты сама"
Я оглядываюсь на дверь. Она закрыта. Но страх неуклонно набирает силу, расползаясь по телу. "Ерики! Зачем ты мне рассказываешь такое на ночь?!" "Когда я была маленькой мама гладила меня по головке, закрыв ладонью глаза. Чтобы я поскорее уснула." "Ерики!" "Я погладила бы тебя. Ма-а-аленький…"
 
Мне страшно. Все страхи - это игра ума. Игра нашего ума. Дверь - словно напоминание. "Ерики, я желаю тебе сладких снов, и чтобы дверь в твою комнату была закрыта." "Ладно"
"Да, еще хотел спросить: эта сантехника, которую ты купила, - это гора унитазов?" "Хи-хи-хи" "Спокойной ночи!" "Спокойной ночи." "Целую!" "Ладно"
 
Как мне хорошо! Я подхожу к окну, вдыхаю полной грудью ночной воздух, думаю о ней.
Дверь за спиной, как напоминание. Я оборачиваюсь. Темнота. Вглядываюсь в привычные очертания. Никого. Это же игра! Игра нашего ума! Я закрываю окно, подхожу к дивану, включаю бра, еще раз осматриваю знакомую с детства комнату, ложусь, выключаю бра, натягиваю одеяло и закрываю глаза. Все хорошо…
 
И в то же самое время я стою за дверью в темноте и молчании, и жду, когда Я встану с дивана, подойду и открою дверь. Чтобы увидеть меня.


Утро.Дома 3
------------

Есть Мир. Есть Панай. Есть Ерики.
Как дважды два. Все просто. Обыкновенно.
 
Есть МИР.
Разноцветный, как коллекция марок. Зеленый - аллеи парков, полуразрушенные статуи греческих богов. Синий - небо над городом - яркое, глубокое, в перьях редких белых облаков. Желтый - старое солнце, все еще независимое, все еще теплое. Фиолетовый - м-м-да… Черный - мокрый асфальт, коррозийный, покрытый трещинами, резиновые покрышки автомобилей, обгорелые провалы пожарищ. Серый - непрерывный поток людей, спешащих на работу. Красный - любовь во все времена, фонтанчики крови из груди расстрелянных в упор бизнесменов, тощие шеи давным-давно выросших пионеров. Есть мир, и мир состоит из цветов.
 
*
Есть ПАНАЙ.
Он сутулится над 18-листовой тетрадкой в линеечку. Но он не школьник. У него рыжая борода. Он любит повторять, что разница в цвете волос на голове и на бороде - это признак породы. Где-то он это вычитал.
 
Его лицо знакомо во всех кабаках
У него нет дома, нет колец на руках.

У него есть дом. И есть ДОМ. Дома всегда вечер, тогда как ДОМА всегда утро. Это нормально, хотя и несколько сумбурно. Это, как иметь родину в России, а проживать в Мюнхене. Хотя и это не главное. Он - не человек. Когда-то давно, во времена Брежнева, небольшой космический корабль поздней ночью опустился на окраине Ленинграда. Человекоподобные существа, вылезшие оттуда, с чрезвычайной осторожностью вынесли небольшую металлическую коробку, в которой находился похищенный новорожденный сын великого императора Као-Чао, наследник могучей межгалактической федерации. Похитители, члены оппозиционного императору клана, отнесли новорожденного в ближайший родильный дом, где, усыпив бдительность персонала и усталых рожениц, совершили коварную подмену: наследника положили в ячейку с надписью "Панай", а лежащего там малыша забрали с собой. Предполагалось, что подмены не заметят, учитывая схожесть детей в столь юном возрасте. Когда же наступит пора вступления в права наследования, участники оппозиции предъявят доказательства незаконного происхождения принца, и, вслед за этим, свои притязания на престол. Тем временем настоящий принц будет томиться на забытой богом, отсталой планете, не ведая ни о своем происхождении, ни о ситуации в целом. Но почему-то получилось так, что принц узнал обо всем. И хотя изменить свое положение он не в силах, верит, что рано или поздно за ним прилетят. Все-таки не все подданные такие сволочи…
 
*
Есть ЕРИКИ.
Она азиатка. Хотя нет. Она… В общем, какая разница? Ее бабушка - эта святая женщина - в молодости согрешила с работником бродячего татарского цирка, канатоходцем Шамри Быхтановым. Этот поступок явился причиной того, что у внучки появились слегка раскосые черные глаза и смуглая бархатистая кожа. Впрочем сама Ерики об этом говорить не любит. Она предпочитает Строгую неизвестность. И в этом она вся. Независимость, отрешенность - вот ее характерные черты. Воспитанная двумя женщинами, она проклинает свою женскую сущность. Все мужчины - скоты. И она хочет быть такой. Она надевает бог весть откуда взявшиеся полосатые брюки, уродливые желтые штиблеты, украденный из костюмерной цилиндр, и вот - перед нами маленький джентльмен, младший сын бедного аристократа, бездомный бродяга 30-х годов. Она считает, что поступать так - не более безумно, чем верить в свое инопланетное происхождение. Впрочем, чужое мнение о своей персоне ее никогда не интересовало. Она всегда поступала так, как считала нужным. Во всем. А общество, как известно, этого не прощает. Но есть Панай, и в нем она черпает силы для новых необдуманных поступков. За которые, рано или поздно, придется расплачиваться. Люди не терпят шутов. Люди придумывают новые схемы и навешивают старые ярлыки. Либо ты один из нас, либо извини…
Поэтому мы говорим:

Есть МИР. Есть ПАНАЙ. Есть ЕРИКИ.


Утро.Дома 4
---------------


Я нахожусь в больничной палате. Больница - не самое приятное место. Хотя у меня палата-люкс, и местные больные несомненно считают меня долбанным буржуем. Классовая ненависть по силе может сравниться лишь с классовым раболепием.
   Усталая нянечка с грязными ногтями без стука заходит в палату. "Ваш укол". Гляжу на ее ногти, на толстый слой оранжевой помады, нанесенный на дряблые старческие губы. Она похожа на старую шлюху из романов Ремарка. Тошнота подступает к горлу. Если она коснется меня своими грязными ногтями, меня вырвет прямо на ее поношенный серый халат. "Я устал. У меня болят вены." И это действительно так. Проведя несколько недель под капельницами, вы замечаете, что ваши вены выглядят несколько… "У меня болят вены!" она передразнивает меня все с той же равнодушной интонацией в голосе. "Дело ваше" "Быстрее сдохнешь" - читается в ее мутных глаукомных глазах. Фурия исчезает
 
   Маленькая победа приносит некоторую радость и подъем сил. Встаю с постели, разминаю плечи. Эта люксовская палата, отделанная белой кафельной плиткой, высоченные потолки, дешевые телевизор и холодильник, пластмассовый кувшин с надписью "суточная моча" и вечно сломанный бачок унитаза - все вызывает во мне неуклонно растущую ярость и раздражение. Я стал агрессивен. На малейший промах готов ответить дремучим хамством. Хочется:
водка - 1 л.,
томатный сок - 2 л.,
огурцы соленые - 3 л.,
хлеб черный - 1 буханка,
друзья -2 шт.
 
Как это все по-земному….

Шаги в коридоре стихают. Даже проклятый холодильник начинает шуметь как-то уютно. За окном редкие фонари выхватывают их темноты все еще зеленые ветки буков. Темнота успокаивает нервы, настраивает на философский лад. Немного покоя. Приемного покоя. Тишина.
Вечер в доме - самое приятное время. Особенно если этот дом - желтый…


Утро.Дома 5
--------------

Вот Ерики. У нее длинные кроличьи уши. Просто одна сплошная ушная раковина. Впрочем не это главное. Она едет в метро. В вагоне, набитом потными, нервными людьми. Атмосфера в вагоне взрывоопасная. Воздух, густой сироп, переполнен парами ненависти. Достаточно одного ма-а-аленького движения, и грянет буря.
 
Она погружена в себя. Глаза закрыты. Мысленно она в сарае у себя на даче. Запах древесины, еловых лап, преющей листвы. Тихое монотонное шуршание веток: кх-кх, кх-кх, кх-кх… "Вы выходите?"… "М-м?"… "Выходите?"… БУРЯ!
 
     Ерики шагает к своему университету. Она не видит людей. Люди проходят сквозь нее. "Кто ты, Ерики?" "Я белка" "Летяга?" "Просто." Она смахивает со лба надоедливый локон. В голове мелькают цветные слайды. С быстротой 25-го кадра мысль "Кто ты?" И тут же приходит ответ "Я - это ты".
Если ты не веришь, что любовь зла
Возьми с губы ресницу и сдуй на меня
Если ты не веришь, что любовь зла
Икни мне два раза, и я в ответ изрыгну душу…
 
 
Она поднимается по мраморной лестнице на четвертый этаж. Около кабинета клубятся молодые люди. Ерики становится в стороне, прижимая сумку к груди. Подходит Люся. Она выглядит еще более тощей, чем обычно. Глаза безумно сверкают. Половина лица, шея, левая рука - забинтованы. Под глазами синяки. "Была на лекции?" Ерики отводит взгляд "Нет" "А я была" Люся осматривает ее с головы до ног и отходит.
 
"Мы все встречались после лета" Мне смешно. "Ну и как?" "Так…" Она пожимает плечами. Наклоняет голову и смотрит на меня. Так бывает, когда она хочет сказать что-то важное. Я жду, закуриваю сигарету. "Маринка была в Испании" "М-м"
"Лена Стешина добралась автостопом до Мурманска" "Зачем?" Пожимает плечами. Улыбается. "Толстая Соня сделала аборт" "Правда?" "Да. Ты ее знаешь?" Подозрительно смотрит, надувает губы. Тут же улыбается, проводит пальцем по моему подбородку. Опять мрачнеет. "А Люську избили. Сотрясение мозга" "Кто?" "Ее знакомый. Бывший зек. Недавно вышел" "…? " "Они познакомились на дискотеке. Напились и пошли к кому-то в гости. Там еще больше напились. Вроде она что-то сказала ему …(обозвала?) Он потащил ее в соседний дом и стал бить. Она кричала." "Какой ужас!" Мне искренне жаль эту незнакомую Люську. Земляне - такие звери! "И что?" Она пожимает плечами. "а что? Ничего. Теперь она вся в гипсе. Она и раньше-то была нестандартная, а теперь …"
 
Я смотрю на звезды. Смотреть на звезды - это мое второе Я. Она молчит. Прижалась ко мне. Мы друг для друга море и земля…
 
*
Ерики заходит в кабинет. За столами - приемная комиссия. Пожилые дамы с безупречными прическами, и мужчины в твидовых пиджаках с неизменными кожаными заплатами на локтях. "Вашу зачетку" она достает зачетку и аккуратно кладет ее на краешек стола. "Садитесь" Садится. "Тяните билет" "№6. Теория индивидуализма в документальном кино"  "Готовьтесь" Отходит, садится за дальний стол, достает лист бумаги, ручку. "У вас 10 минут" "Хорошо"
 
   Теория индивидуализма. А Люську били головой об лестницу. Начинает писать. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Рисует какую-то схему. Члены приемной комиссии переговариваются в полголоса. Кто-то снимает пиджак. "Жарко." "Да, уже начали топить."
 
   А Люську били головой об лестницу в старом разрушенном доме. Слова ложатся на бумагу, авторучка еле поспевает за полетом мысли. Документальное кино - это.. Все больше и больше слов. Она готова взорваться, как паровой котел первого, попавшего на экраны, паровоза. Еще несколько минут. "Вы готовы?" "Почти" "Ваше время вышло" "Я готова"
 
 Она медленно поднимается и идет к приемной комиссии. Садится. Пожилые дамы глядят благосклонно, мужчины скучают, поглядывая на часы.  "Теория индивидуализма…" она выдавливает заученные слова, выстраивает общую картину, и пожилые дамы согласно кивают своими безупречными прическами. Она кусает губы, ногти впиваются в кожу. "Документальное кино - это…" Она замолкает. Дамы вопросительно смотрят.  "Документальное кино - это…" голос Ерики дрожит. Она поднимает глаза. В глазах слезы.
 
Это ее били головой об лестницу.


Утро.Дома 6
----------------

Утро. Дома стоят параллельно друг другу. Мы в них живем. Мы их построили. Они - для нас. Как наивно! На самом деле - это мы для них. Это они построили нас. Выкормили, вырастили, воспитали. В хвост и в гриву, в хвост и в гриву… Писатель Ю. Алеша считал, что нет ничего смешнее, чем слово ЖОПА, написанное печатными буквами. Как он был не прав! Нет ничего печальнее, чем слово ЖОПА. В этом-то все и дело…
 
   Она никогда не любила меня по-настоящему. Хотя… что это - любить по-настоящему? ЖОПА. Когда-то я прочел стихотворение молодой поэтессы "Вера в жопу". Признаюсь, я не понял его сначала. "Надежда многих погубила. А жопа? - Жопа никого." Я был возмущен. Праведным таким гневом. Немного позже я остыл и перечитал стихотворение. Мое мнение изменилось. Но только спустя несколько месяцев я понял всю глубину данного произведения. Думаю, я понял его скрытый смысл гораздо лучше, чем сам автор. Понял и впал в отчаяние. "Среди миров, в мерцании светил" нам остается только ЖОПА - и то, лишь написанная печатными буквами.
 
  Она никогда не любила меня по-настоящему. Я повторял эту фразу так долго, что сам поверил в нее. Я потерял надежду. И это не удивительно, ведь "надежда многих погубила". А ЖОПА? Надежда - это прекрасное чувство, как говорила мнимая Донна Роза. И она по-своему была права. Хотя и она в итоге оказалась мужиком. Опять между строк присутствует мрачная тень ЖОПЫ. Жестокая реальность. Фантастика? Реальность.
 
  Она никогда не любила меня по-настоящему. А я? Любил ли ее? Мы друг для друга - море и земля… Весь мир умещается на ее ладони. Со всеми странами, материками, транснациональными корпорациями, войнами, церквями и пустынями. Крошечный глобус в форме ЖОПЫ. "Гоги, что такое ОС?" "ОС - эта палка, на которой Зэмля вэртитса" Воистину так!


Утро.Дома 7
-------------

Вот Ерики. И Ерики печальна. Печальна, как голые осенние березы. Печальна, как сто паровозов, которые хотели обменять на решетку Летнего Сада. Печальна, как взгляд бездомной дворняги. Целое утро ее тошнит. Она бледнеет, делает глубокий вздох, "А-а-п" - и извергает потоки бледно-желтой кашицы. Ее прекрасная грудь сотрясается в судорогах.
 
   Я смотрю на нее. Она не стесняется. Сейчас у нее такое состояние, когда на все наплевать, когда хочется только одного - … Я убираю ведро, заботливо вытираю ей рот полотенцем. Она смотрит на меня. Она так несчастна! Я глажу ее по голове. Она кладет голову ко мне на колени, прячет лицо. "Обними меня покрепче".
 
  Я нашел ее в 10.00 по московскому времени. В Петропавловске-Камчатском возможно была полночь. На планете Сситхр третьи сутки шли ожесточенные бои с объединенными силами оппозиции. Федор Круглов вот уже полчаса как опохмелялся у ближайшего ларька. А Ерики лежала на полу, раскинув руки, словно чайка над морем. С уголков посиневших губ струйками стекала пена. Стеклянные глаза смотрели в никуда и видели наверное какую-то иную реальность. А рядом валялась пустая пластмассовая емкость с невинным названием.
 
 Я не заплакал. Мужчины не плачут. Я закурил. Сполз по стене и как-то обмяк сразу.
Смотрел на нее и курил. Одну за одной, одну за одной. Десятый окурок упал на пол, когда она внезапно пошевелилась. Только тогда я осознал, что она может быть
живой.
 
Я … я сделал все, что смог. Я спас ее. Вернул ее, почти совсем ушедшую, в нашу реальность. И я знал, что она мне этого не простит. Никогда

Утро.Дома 8
----------------

Моя комната сравнительно пуста, и это плюс. Два кривых табурета, облупленный шкафчик и неказистый письменный стол - вот весь ее интерьер. Я сижу на попе. Ровно.
 
    Хотя… нет. Вру, конечно. Я сутулюсь, кособочусь, кривлюсь. Я думаю о дедушке. О той хлипкой, довольно-таки условной границе, которая отделяет наш рассудок от полного, всеобъемлющего безумия. О той черте, о той области за этой чертой, возврата из которой не существует. Ничто не выдавало в дедушке сумасшедшего. Да он и не был таковым. Возможно, он был не лучшим дедом, не самым успешным карьеристом и не самым щедрым родственником, но ведь это не делает человека безумцем. Он был обыкновенным, среднестатистическим пенсионером. И все-таки однажды он пересек запретную черту.
 
  Был солнечный майский день. Идеальное голубое небо. Воскресенье. В такие дни люди обычно встают поздно, долго завтракают, говорят друг другу комплементы, идут всей семьей в кино или по магазинам. Настроение у всех праздничное. На улицах - смех, улыбки. Пахнет зеленью, цветами, пивом. Повсюду яркие краски.
  Дедушка встал рано, но долгое время не выходил из комнаты. Видимо смотрел телевизор. Потом, когда все собрались на кухне за завтраком, он вышел в прихожую и стал одеваться. Уже одетый, он подошел к нам и, взяв из вазочки пару овсяных печений, очень тихо сказал что-то вроде: "Пойду, прогуляюсь." Сказав это, он направился к выходу. "Купи яиц!" крикнула мать вдогонку. Он не ответил. "Забудет. Наверняка забудет" проворчала мать, возвращаясь к бутерброду с колбасой. Я отчетливо помню, как посмотрел в окно и увидел дедушку, медленно идущего по направлению к улице. Лицо у него было спокойное, немного задумчивое.
 
   Больше мы его не видели. "Пропал без вести. Такое случается с пожилыми людьми". Так я говорил одноклассникам. Многие верили. Кто-то предлагал помощь. Но большинству было все равно. В одиннадцатом классе есть проблемы и поважнее…
Лишь немногие знали правду. В их числе был и я, разумеется. Мне рассказала соседка, которая наблюдала случившееся собственными глазами. Дело было так:
 
Дедушка шел по улице. Размеренно, неторопливо. В руке он нес старенькую авоську, в которой лежали только что купленные яйца. Взгляд его не блуждал по сторонам, как это обычно бывает на оживленных улицах, а был устремлен в одну точку. Со стороны казалось, что он сосредоточенно о чем-то размышляет. Возможно, так и было. Однако, как рассказывала соседка, шедшая позади его, сосредоточенность не мешала дедушке быть внимательным: он шел уверенно, не мешая движению остальных прохожих.

   В то же самое время группа грузинских предпринимателей во главе со знаменитым на всю округу Сосо Бригвадзе (известным также под кличкой "Сосо-Тюльпан") стояла около линии ларьков. Предстоял тяжелый трудовой день, и Сосо давал последние указания, чтобы этот день был наиболее плодотворным. Хачики лениво переговаривались, щурясь на солнце, и плотоядно поглядывали на проходящих женщин. Жизнь была прекрасна и перспективна. Мимо проходили многочисленные потенциальные покупатели цветов и фруктов. Среди них, конечно, были и пенсионеры. Поэтому на пожилого мужчину с поношенной авоськой кавказские коммерсанты особого внимания не обратили.
 
    Он уже прошел мимо них метров на десять вперед, когда в его мозгу что-то лопнуло. Дедушка остановился и медленно развернулся. Задумчиво оглядел группу хачиков, одетых, как детдомовцы, в одни и те же кожаные куртки и полез в авоську. Достав оттуда яйцо, он еще раз окинул грузин отрешенным взглядом, и, выбрав самого большого и носатого, запустил в него яйцом. С тем же задумчивым выражением лица он достал второе яйцо и послал его вслед за первым. Всего яиц в авоське было десять: у нас в семье было не принято покупать продукты про запас.
 
    В своей жизни Сосо-Тюльпану пришлось испытать многое: его били, ломали ребра, выбивали зубы, обманывали, унижали, грабили. Но во всем этом был какой-то смысл, какая-то логика. И он, будучи человеком не глупым, в большинстве случаев знал, чего можно ждать в конкретной ситуации, и, соответственно, как этой ситуации избежать. Благодаря именно этому качеству, он не сгорел в огне инфляции, милицейских и бандитских поборов, а напротив – богател с каждым днем. Его состояние исчислялось теперь десятками миллионов долларов. Он получил известность. Даже сам вице-мэр однажды жал ему руку. Его уважали. Его боялись.
 
    Поэтому он ожидал чего угодно, но только не этого. Когда что-то ударилось ему в грудь, хрустнуло и стало стекать по куртке, он, в первую очередь, подумал о покушении. Но по реакции телохранителей понял, что это не так. Те стояли, разинув рты, попеременно глядя то на куртку Сосо, то куда-то ему за спину. Первым делом он посмотрел себе на грудь, но увидел там не дырку пулевого ранения, а что-то желтое и склизкое. Что-то очень знакомое, похожее на… Сосо удивленно обернулся. В этот самый момент второе яйцо врезалось в голову известного предпринимателя. Сосо вздрогнул, затравленно огляделся, но с места не сдвинулся. Возможно, это был шок. Так он и стоял до самого конца, пока последнее яйцо не растеклось по кожаной куртке человека, которого сам вице-мэр удостоил рукопожатия.
 
  А дедушка… Как рассказывала соседка, метнув последнее яйцо, он внимательно осмотрел результаты проделанной работы, и, как ни в чем не бывало, пошел дальше, провожаемый изумленными взглядами хачиков и собравшейся толпы зевак. Через десять минут приехала скорая помощь и больше мы дедушку не видели.
 
   Помню, когда я рассказал эту историю Ерики, она плакала весь вечер. А потом сказала: «У каждого своя судьба. Мы… так одиноки в этом мире. Надо быть честнее друг перед другом. Добрее надо быть» Думаю, я понял, что она имела в виду.