А на стене всё та же надпись

Так повелось и понималось так.
Из уст в уста плелось сказанье;
И разгонялся как бы сизый мрак,
Но оседая пылью в человеческом сознаньи.
Как Бог един – внимают все дороги,
В которых, ног не чуя, тащится старик;
А мимо пролетают куцые пороги
И маски леса, и небес парик.
Старик лет двадцать как уже простужен
И погружён в кипящую пучину рассуждений;
И хор недоумённых духов нужен
Лишь для того, чтоб тюрьмы мнений
Разрушились скандалом изнутри
И громом разукрасили ладони,
Всем азбукам и песням вопреки,
Подобно сучковатости погони.
Подобно шёпоту в торжественной толпе,
Летит листок, по ветру зря гонимый,
И оставляет вмятины на каждом ограждающем столбе –
Сырой, блаженный и неутомимый.

Старик ведёт с собой разговор.
О пройденном пути, о каменных прелюдьях,
Но пресекает краюхой чёрствой спор
В себе раскаявшихся судий.
Его шаги не слышны потолкам,
Не видимы движения, размытые дождём;
Лишь эхи редкие – подобны паукам,
Скребут в пыли чешуйками о нём
Писание из первых хилых рук и в лёд;
И навсегда на афоризмы разбредут загадку,
Направленные чётко, но сомнительно вперёд,
Шаги, самоуверенно вбивающие пятки
В мясное лакомство земельного надела.
И слышен вроде бы ещё сигнальный зов;
И никому поныне до ответа нету дела,
Лишь жалобно внимать харканью псов
И ноты с хрипотцой вкушать с ножа;
Калеча магию страницами пособий,
Где тёплая субстанция разрыва лишь – душа,
А отпечатки глаз вне стен – оттенки фобий;
И разум – скомканный и вездесущий импульс,
Сочащийся из тел в развёрнутый квадрат.
Как страшный бес, испепеляющий всё вирус
Бездарно – не под стать – раскрасивший парад…
Да, понималось так – уютно и нелепо.
Старик в усы свои заулыбался вдруг,
Расслабил силы, что сжали кулаки так слепо,
И обозначил откровение в пустынный круг.
Шагнул он прочь – с дороги, с неба, с пустоты;
Вдохнул в себя моря, леса и горы –
Всю глупую основу тленной красоты,
И выпустил опять в полёт сквозь поры.

И так случилось, объяснилось так.
Не изменилось в общем-то пространство;
Не колыхнулся копленный веками шлак;
Умов незыблемо ничем убранство;
И письмена, спасённые украдкой, взвыли,
Размножились со стоном и скомкались под стол;
Остались тени – такими же, как были;
И монолит, истерзанный ногтями, как престол,
Стекает мирно, завидуя тихонько
Грешкам, разбавленным агонией отваги;
И праздником очередным шуршит легонько,
Как бы прося кусочек неинтересной влаги.
Всё так, сквозь стены это чётко видно,
Но и старик остался невредим.
Как это подло, каменно и стыдно –
Победой искажений всегда он был гоним,
И славу плёл – комками грязи в окна.
Он счастлив – сквозь него прошёл весь мир,
И он, возможно, этим миром соткан,
Под упоённое звучанье мёртвых лир
И под жужжанье нарисованных часов,
Кругами отмечающих зачатье слова;
И сладостен – до пошлости! – манящий зов.
Закрыть глаза и – снова, снова, снова!

А на стене всё та же надпись:
‘‘Будучи в себе – отречься надо,
Будучи в других – забыть дорогу.
И пусть уйдёт из тела радость,
И пусть не все дороги – к Богу.
Сказать, как расписаться, нет,
Порезать флагов чистоту –
Не для того, чтоб лился свет,
Но чтоб узреть в ладонях пустоту!’’