ЖАР

1

В тесной каптерке
среди мировой глухомани
жили мы с другом на пару когда-то.
Было нам по девятнадцать.
Крутила зима
снегом, сухим как песок
и окрестные сопки
словно дымились.

Мы возвращались с обхода
трассы, варили свои макароны,
причем, вдоволь имелось у нас
маргарина, томата и соли.
Жить было можно.
Вот только ночами
в нашей дощатой хибарке
бывало довольно свежо –
бочка из-под солярки,
служившая печкой,
тепло не особо держала.

Мы обложили ее каменьями. Две
самые крупные глыбы (еле доперли!)
на ночь решили калить паяльными лампами,
пару которых оставили нам шофера.

Я их заправил и вышел на волю – разжечь.
Небо уже индевело от звезд. Далеко
двигалась искорка спутника.
Тихо на свете.

Точно двуглавый Горыныч,
мощные лампы плевались сперва
огненной желтой слюной, горячились, шипели.
Но, постепенно,
их языки заострились и поголубели,
словно меняя поспешную злобу
на деловитый накал боевого азарта.

Вернулся в каптерку,
направил свирепые сопла на глыбы.
Друга тихо окликнул: - Юра! –
а он уже спит. Как мы легко засыпали тогда…
Я загасил коптилку и лег.
Печка гудит. Лампы гудят. Тело гудит.
Тепло…
Дьявольски тихо на свете –
и только гуденье
яростных ламп, озаряющих ветхие стены.

Тогда и пришло наважденье:
слышу, как сквозь гуденье
пробивается музыка,
кажется, множество скрипок,
может – штук сто.
Среди безответной ночи
все явственнее, все четче…
- Юра! – я вскрикнул, - Юра!
Юра вскочил:
- Что?

Он долго, добросовестно вслушивался.
Потом потрогал мой лоб хмуро.
- Похоже, брат, у тебя температура,
сейчас найду аспирин и подкину дров…

Стыдясь, я покорно давился таблетками,
хотя – уверен! – был совершенно здоров.
               
 2

К следующей ночи заюлила низкая вьюга.
Я разжег лампы – и уже не будил друга.
Гулу пламени вторил теперь еще вой снаружи,
словно эхо тоскующей и беспредельной стужи.

Тая дрожь, я лежал впотьмах навзничь.
Смотрел на слабый отблеск огня –
или звука?
И пришла музыка, сначала чуть внятно,
из глубины такой, что представить жутко.
Сперва запели осатанелые лампы.
За ними – камни, ящики, нары, стены,
все снега окрест, все хвойные лапы…
И метель взметнулась кулисой гигантской сцены.
И зажглись над фанерной кровлей огни рампы.

Но этим смычкам было и неба мало –
они брали выше, сметая звездную наледь.
Я клянусь,
это было музыкой без обмана,
такой музыкой, какой она должна быть.
Был в ней простор любому чистому звуку
и могучая мощь еще небывалого лада.
И все, что мы еще не умеем сказать друг другу,
а сказать уже надо, надо, надо, надо,
потому что среди скрежета, лязга, стука,
очень трудно без этой музыки жить дальше.
Потому, что жизнь не такая плевая штука,
чтобы не замечать в ней даже малейшей фальши.

А прибой все рос – и валы, набирая скорость,
разбивались сходу о крохотный остров мира,
на котором все мы так малы и ничтожны порознь,
точно мелкая галька в клочьях гнилого ила.
Если б даже случилось чудо –
я смог бы вспомнить
этот рокот немыслимый, вихри его теченья,
никакой паганини не смог бы его исполнить.
Нужно, чтобы играли все в мире,
без исключенья.

…Это кончилось разом, как будто обрезали провод.
Лишь зудела метель, неотступно и тупо, как овод.
И насупились стены, как будто вовеки не пели.
И чумазые лампы, погаснув, остынуть успели.

 3

С тех пор прошло почти пятнадцать лет.
Почти сложилась жизнь. Ее костры
пылали в основном на пикниках,
под благодатным небом летних странствий.
Ее огни на двести двадцать вольт
сверкали над бессонницей моей,
плясали чехардой светодиодов
в магнитофонных лаковых табло.

Все было, в общем, ярко и светло.
Как будто бы и музыки хватало,
вращающей блескучий хоровод
в свечении холодного накала.
Но жар пропал.
А просто звука – мало.
И звук, признаюсь, был уже не тот.

Прости мне, друг, что писем не писал.
Все в суете, похожей на вокзал,
с намереньем: «доеду, уж оттуда…»
Никто еще доселе не прислал
оттуда ни полслова.

Что ж до чуда
мелодии, услышанной в огне –
тогда и впрямь нам приходилось круто:
мы вкалывали, мерзли…
Пусть вполне
все объяснят усталость и простуда. 
Ведь память наша вправду – решето:
остался день, который крупно прожит.
А музыки и не было, быть может.

Но я ее узнал бы, если что.