Любовь Ярушина

     Ярушина Любовь Даниловна, ст. Иргиклиевская Выселковского района, родилась на южном Урале в 1942 году. С детства любит поэзию, особенно А. Фета и А.С. Пушкина. Свои стихи стала писать в четвёртом классе. Печаталась в челябинской областной газете "Маяк".
     На Кубань, которая стала для неё вторым домом,  Любовь Ярушина переехала в 1979 году. Здесь она продолжает писать стихи, рассказы. Её стихи печатались и в "Мозаике Юга".
     На этот раз вниманию читателя предлагается автобиографическая проза.

Плачь-не плачь
Рассказ

     Она плакала горько, неутешно. Слёзы катились по щекам, губам. Дети, никогда не видевшие плачущую мать, притихли, испуганно смотрели на серый клочок бумаги, лежавший на столе. Потом все вместе приблизились к матери, младшенькая взобралась на руки и положила головку ей на грудь. Мать всхлипнула, притянула всех к себе, каждого погладив по вихрастым головам, глубоко вздохнула и произнесла:
   - Папку убили… Нет нашего папки, - и взвыла волчицей, уже без слёз. Дети заплакали в голос. Когда пришёл их брат, четырнадцатилетний мальчуган, из своего училища, взглянув на стол, всё понял. Достал из кармана кусок сахара и по-отцовски скомандовал:
     - Молчать! Рано хороните. Отец жив! – Взял дрова, подбросил их в железную печурку, поставил чайник с водой. Велел всем сесть за стол. Мать достала кружки, разломала кусочки сахара пополам, потом ещё пополам, чтобы каждому хватило по кусочку. Заварила чай из шиповника и калины. За столом все сидели тихо. Только маленькая сестрёнка хлопала как кукла большущими тёмно-русыми ресницами и непонимающе смотрела на всех: "почему молчат, почему брат не веселит их как раньше? Почему мама стала белой? почему поникла её голова, глаза красные и не искрятся весельем?"
     Умная девочка сползла с колен матери и к тому злополучному серому листку – хвать его! Незаметно от всех – к печке, но дверца была горяча. Тогда она спрятала страшное извещение в книжный шкафчик и вернулась назад на колени к матери, там и уснула.
     Вскоре мать очнулась, взглянула на всех и сказала:
     - Надо жить! Я буду работать на фабрике, шить гимнастёрки, нательное бельё солдатам, а ты, сынок, продолжай учиться. Бабушке ничего не говорите. Пусть ничего не знает. Не проговоритесь. У неё коза отелилась, она нас поддержит козьим молочком. За отца паёк получим, проживём! Вы уже большие, должны друг дружке помогать. Слушайтесь старшего брата, - и ушла.
     Мы жили в офицерском двухэтажном доме в Сосновском районе на водостанции у реки Миасс. Пацаны соседские ловили рыбу, и от улова кое-что доставалось и нам. А в Красном уголке заседал женсовет. Постановили: близится зима, нашим солдатам нужны тёплые вещи, вяжем носки, варежки.
     Мать по вечерам уже не задерживалась на работе – к сиротам домой отпускали. Она дома успевала всё и вязала до мозолей носки, варежки, шила кисеты, носовые платочки. Старшие дети утюжили их, мяли табачные листья, резали их мелко и засыпали в кисеты. Табак сушили заранее. Всё это принималось активом и отправлялось посылками на фронт, сопровождаемое письмами со словами: "Бей фашистов, не жалей гадов! Возвращайтесь с победой!"
     Бабка Матрёна, принося крынку молока, всегда спрашивала:
     - От Данилы есть чего? Не написал?
    - Не до писем, баб, там война, - отвечал, опережая нас, брат.
    А потом уже врать было невозможно: ко всем приходили письма – то похоронки, то известия "Без вести пропавший".
     - А почему Данила молчит? Завтра сама в военкомат пойду, разузнаю. – Бабка Матрёна жила за рекой и туда никакие вести не шли, но тарелку повесили, и она слушала изредка – некогда! Всё пасла коз поочерёдно с другими старушками.
     Через неделю пришло известие:" Данила Ильич Баркин пропал без вести в одном из боёв". Бабку Матрёну словно подкосило. Она упала на пол, ударившись о скамью, на которой сидела внучка её младшенькая. Та испугалась – и в рёв. Услышали плач соседи, вошли и, увидев всю эту картину, отыскали нашатырь, дали понюхать Матрёне, потом потёрли ей виски. Она очнулась. Опять плач, разговоры:
     - Гитлер-гад прёт на нашу землю. Фиг ему – наши победят!
     Тут старший внук пришёл:
     - Что тут у вас случилось? – Узнав, в чём дело, спокойно, подражая отцу, рассказал:
     - Баб, а у нас у одного парня – со мной учится, отец нашёлся. Был ранен. Его взрывная волна накрыла землёй, проходили санитары, видят – пар с холмика идёт, разрыли: он живой, только контуженный. В госпитале теперь его батька. Может, и наш где-нибудь в госпитале. Сообщат.
     Убедил всех, а когда все ушли, он сел у печки и горько заплакал. Эта весточка пришла позднее похоронки, и уже не было никакой надежды: "У мамки-то роды начались преждевременные – повитуха сказала, как ещё не умерла от горя!"
     Зимой, в январе 1942 года, родилась сестрёнка – это была я, голубоглазенькая, курносая, как папа, тёмно-русая девочка.
     Как-то дали ей, маленькой, последнее письмо от папы, где его рукой было написано: "Родная моя, Федора Григорьевна, родится дочка, назовём её Любовью, Любочкой, Любашей, Любавой. Любовь Даниловна Баркина. Звучит, а, мать?"
     - Любовь Даниловна Баркина, - повторил брат, читая: -
Звучит? – и поднял меня под самый потолок: - Звучит!
     Мария, Витенька и Розочка умерли детьми. Не знаю, при каких обстоятельствах. Остались – я, старший брат да папина мама Матрёна Мироновна Баркина, мама наша Федора Григорьевна Баркина, да папины балалайка и гармонь, которые достались брату, а мне – папина довоенная рубашка-косоворотка. Мама шила и вышивала папе, а ещё скатерть белая из белых ниток, связанная мамой.
     Мама с двумя своими сёстрами росли сиротами, воспитывались в детском доме недолго – их тётки забрали и всему научили: их мать умерла от тифа, отец в Гражданскую в плен попал к немцам, батрачил в Германии. Потом там его женила на себе баронесса – сказывали брату мамины тётки.
     Мама наша была очень грамотная, активистка и в пьесах играла, а в каких – я уже и не помню, сама стала старенькой. Брат говорил, негритянку изображала в каком-то спектакле, горничную играла у богатых: намажется сажей, одни зубы белые сверкают.
     - После спектакля помогал ей смывать эту "чёртову сажу", - смеялся братишка, а он тоже "выряживался" в девочку капризную, которую насильно заставляли на пианино играть. "Чижик-пыжик, где ты был" – это он быстро выучил. Зато на аккордеоне, на гармошке или на баяне играл так, что весь дом офицеров в пляс пускался, и на балалайке умел.
     Может, от мамы и моего брата передалась и мне тяга к учёбе, а от отца – увлечение рыбалкой? От них всех – и тяга к чтению книг, газет. Бывало, мама выйдёт на крыльцо с газетой, сядет в тенёчек, а уже соседи бегут слушать, и мама читала им вслух, а потом угощала чаем и пирогами: то из рыбы, то с капустой, а то и со щавелем – ох и вкуснятина, никогда не забыть! Рукодельница: ткала половики и коврики, выбивала шторы, наволочки белые, а вот мы безрукие выросли – только читать мастера.
     В 1946 году, я помню, приехал на арбе, запряжённой волами вместо лошадей, мужчина. Я бегала на улице. Мальчишки подбежали к бричке и стали дразнить быков. Незнакомец что-то им сказал. Они показали подъезд нашего дома и отошли от телеги, каждый думал и гадал: к кому приехал батька? В сапогах военных, но не военный, ведь вернувшиеся с войны после победы были почти все в солдатской форме, а грудь украшали медали. Но этот был одет скромно, по-граждански. Я прибежала домой, чтобы рассказать маме, что чей-то папка приехал, и замолкла, как бы споткнулась. А чужой дядька протянул ко мне руки и заговорил ласково: - Любочка, Любочка, иди ко мне. Мама говорит: - Иди, это твой папа приехал.
     Я глянула на портрет отца, который висел на стене, потом на чужака, покачала головой: "Нет", и спряталась в шкаф. Дальше не помню, как развивались события. Помню только лодку, в лодке я, а надо мной козья морда, ярко-светлая луна и звёзды рассыпались по тёмному небу. Лодка качалась, убаюкивая меня, рядом стояли вёдра, узлы, а по берегу катится бричка с быками, и кто-то погоняет: "Цоб-цобе!"
     Когда снова проснулась, я уже лежала в бричке, рядом мать, швейная машинка, узлы, вёдра, посуда, книги в мешках. Брата нет. Впереди быков (или волов) шлёпает по колено в воде этот незнакомец. Брат остался с бабушкой доучиваться в училище на машиниста. Не поехали с нами. Свекровь, Матрёна Мироновна, была сердита на маму за то, что она за немца вышла замуж. Её, конечно, можно было понять. Только разве её убедишь, что отчим в России родился в 1900 году в городе Нальчике, корни его предков тянутся со времён Петра I. Отец у него, как и он, русский был, но фамилия интересная – Критчель Густав Фёдорович. В 1969 году он умер, говорят, от инсульта, упал перед калиткой нашего дома – вёз на санках маме воды во флягах с колонки, а ещё сильно переволновался за меня. Я в то время лежала в больнице, готовили меня к операции.
     Но это было после, а в феврале 1947 года у нас в семействе прибавление было – родилась моя сестрёнка, которую отчим назвал Эльвирой. Когда я училась в третьем классе в городе Копейске и жила у брата, он уже был женат, обозвала Эльвиру Алей. Так до сей поры она у нас Алевтина.
     Брата у нас уже нет в живых. Часто вспоминаю, как он пришёл из Армии старшего сержанта-танкиста, с гармонью и рюкзаком за плечами. Зашёл в школу, забрал меня, и мы весело шли пешком по лесной тропе семь километров домой. Он пел, играл на гармошке папины любимые песни: "Каховка, Каховка", песня про Щорса, "Катюша" и другие. Родители нас встретили радостно, уговаривали его остаться и перевезти бабку Матрёну, но он объяснил свою цель в жизни так: "Я в горный техникум поступлю. Буду учиться и работать. А бабушку, если она не в состоянии будет, в стардом устрою. Она сама туда просится, подружку там завела. У вас тесно. Куда ей, да и не уживётесь вы – она у нас, ого, какой командир!"
     Мама поняла: не простила её свекровь, не поняла. А отчим наш хорошим человеком оказался, я его уже и отцом стала называть. Ведь родного только на портрете видела и, как день Победы, всё время с ним разговариваю. Стихи стала папе родному писать, ведь он за нас всех, живущих, жизнь отдал, чтобы мы жили мирно, хорошо, чтоб любили и чтили свою Родину, были её патриотами.