Картинки моего военного детства

        Когда жизнь, свой совершая бег, невольно приближается к концу, бессонными ночами наяву картинок детства вижу череду, и ощущаю острую тоску.  Нам за долги приходится платить болезнями, страданием души, и вряд ли мы отдать сумеем их.
Любимая, родная моя мать! Является она мне в странных снах: как будто вместе с внуками опять живём мы в переулках слободы, где начал свои строить корабли в Лефортово великий царь наш Пётр.
И родина моя есть те места, где стала ощущать себя ребёнком, девочкой и взрослой. В том доме в переулке Плетешковском, где жизни – года тридцать три – в тяжёлый узел память завязала. И снова детство предо мною встало.
Война нагрянула внезапно, и нам казалось – это навсегда, но верила в победу наша мама, и каждый день нам это внушала. И в памяти останется навечно, не выветрилось даже в том краю, где с внуками уже давно живу, та комната, зашторенная чёрным, и с рупором-тарелкой на стене, вещал нам сводки о боях в стране. А между ними музыка звучала, бурчанье заглушая в животах от голода опухших двух ребят.
Я помню: мама на ночь целовала сестрёнку и меня. И утром, не тревожа её сна, сестрёнке сказки сочиняла я: «Перед войной мы в жёлтом доме  жили, и звали нас не Ларой и не Галей, другие имена предпочитали, в красивые наряды одевали, и вкусным завтраком нас угощали. Ходили мы гулять с котёнком рыжим в парк. Читали книжки вечерами, и папа с мамой друг на друга не кричали».
Ирония может звучать в ответ на этот незатейливый сюжет, но оправдает нищета и голод двух девочек банальные мечты о том, чего так были лишены.
Но было это уже в сорок третьем, мне было около пяти, из эвакуации тогда вернулись мы. Те первые трагические дни, как нашим приходилось отступать, в три года в памяти не удержать. А осенью – враг около Москвы, и был приказ столицу покидать, и матерям с детьми, и старикам. Не все, конечно, стали уезжать. Отец мой отправлял свой институт, семьи сотрудников и нас – его начальству был таков указ.
Потоком поезда шли на восток, в тылу наладить производство всех станков, а к поездам теплушки прицепили. Спасая семьи от нашествия врагов, составы мчались, мчались на восток! А в Куйбышеве на вокзале я от родителей отстала, от сумки свою ручку отняла, людским потокам вынесло меня на улочку тенистую, а где же мама?! Потеряла...
Две девочки с веснушками, лет десяти, услышав плач мой,  подошли, на ручки взяли, расспросили и взять к себе домой решили. А на дворе их бабушка доила корову рыжую: за столик посадила, и молочка, и хлебушка дала. С тех пор моя любимая еда – парное молоко и хлебушка ломоть. В милицию меня отнёс сосед. Я дядям рассказала, и как меня зовут, и сколько лет, и быстро прибежал отец, к качалки снял, к себе прижал, и быстро к маме побежал. Тут всем страданиям конец.
Я очень часто вспоминаю Златоуст, где мама родилась и красотой своей пленяла друзей, ровесников, но половинки не нашла... Судьба не с тем её свела. Любила город, где росла, и одиночество своё цветам, деревьям доверяла и запаху родных Уральских гор, от близких часто видела укор.
А славен был тогда Урал озёрами, тенистыми лесами и недрами, где в тайниках Хозяйка медных гор хранила сокровища свои. Лес маме сторицей дарил всё то, что на земле растил: грибы и ягоды лесные. Богатством славился тот край, сверкал гранатами священный Таганай, багровых камней средь слюды не сосчитать и красоту горы так трудно передать, под силу лишь художникам маститым.
А у подножья – Кеалим-река, там мыли золото в былые времена, но обмелела, мутным ручейком бежит средь невысоких гор, и ищут золота любители опять. Но нашим семьям не дано его искать: мы от богатства были далеки, едва концы сводили в лютые деньки. Нас огород кормил в войну, картошка и корова Маня. На ней возила бабушка дрова (ведь было не достать грузовика). Я помню те глаза коровьи, в них, как у бабушки, слеза стояла... Едва плелась и жалобна мычала.
В Москву мы возвращались в феврале. Шли вечером на поезд мы к вокзалу. Последние деньки зимы стояли, сверкая серебром, скрипел снежок, дорогу освещали фонари, морозец лёгкий. Чёткий ритм шагов послышался и говор – догоняет детей шеренга, разных возрастов. Почти раздеты, многие - босые, у маленьких – ботинки на ногах, оторваны подошвы,  подвязаны верёвкой, в  лохмотьях и в дырявеньких  чулках. Постарше кто – нёс на руках малюток. Не чувствуя ни рук, ни ног, они почти бежали, мы им дорогу уступали и, молча, вслед за ними шли. Они буржуйки облепили на вокзале, двумя ладошками придерживая хлеб, чтоб даже крошки на пол не упали, кусали и во рту его держали. Он им конфеты слаще был в тот миг.
Начальник приносил им кипяток, и, остужая, малышей поили. Народ делился, кто, чем мог. Но бедность с нами так дружна,и бабушка лишь шаньги отдала. Таращили глазёнки мы с сестрой,а взрослые, слезу смахнув скупую, расспрашивали, кто они, откуда, и куда свой держат путь.
- На юг, конечно же, на юг! А, точно, на Кавказ! Надеемся, что нам дадут приют.
К тому же времени от фрицев войска страну освободили, и подошли уже к Берлину. Я помню этот день, как будто был вчера: вся комната залита солнцем, начало мая, в переулке тополя уж выпустили клейкие листочки, и запах тот ворвался к нам в дома.
Вдруг смолкла музыка, по радио звучала, и:
- Говорит Москва...Работают все станции Союза... -
 Подписан мир! Конец войне! Ура!
  - А что такое мир? - Глаза на маму подняла и жду ответа:
- Не будут, ни стрелять, ни убивать, и больше мы не будем голодать, пойдёшь ты в сентябре учиться, вперёд не надо забегать, не можем знать всего, что может вдруг случится.
 - Ну а война, она совсем ушла? Её не будет больше никогда?
 - Вернётся, но нескоро, в восьмидесятые года.
Как мама близко к истине была. А этот день, как я его ждала! Те радостью светящиеся лица, и на балконе вся наша семья: повис портрет вождя на небе, и разноцветьем брызг салюта освещена на время бездна вся.
Вечерняя умытая Москва: иллюминация, на каждом доме флаги, Тверская улица – людей река... Течёт поток в едином направленье на площадь Красную: стоим напротив мы, у стен универмага, но видно, как несёт фронтовиков толпа, подбрасывают вверх, кричат: «Ура! Победа!»
У многих на глазах блестит слеза.