Соловей В. Л. Загадка русской истории

В Д Соловей Русская история Новое прочтение

ЗАГАДКА РУССКОЙ ИСТОРИИ

(с.10) …грандиозные успехи и достижения русских и России были обеспечены в сжатые сроки и оплачены высокой ценой, но, делая поправку на масштаб, время, сложность задач и агрессивный внешний контекст, вряд ли более высокой, чем аналогичные достижения Запада. Самое парадоксальное и потрясающее в русском успехе состоит в том, что он был достигнут не благодаря, а вопреки обстоятельствам — вопреки природно-климатическим и геополитическим факторам.
Рождение мощного государства в северных евразийских пустынях выглядело вызовом здравому смыслу и самой человеческой природе. Высокая цивилизация возникла там, где впору думать исключительно о выживании (6). По словам крупного отечественного историка, одного из лучших знатоков экономической истории дореволюционной России Л. В. Милова, природно-климатические условия в пределах восточноевропейской равнины были настолько неблагоприятны, что создавали условия «для многовекового существования в этом регионе лишь сравнительно примитивного земледельческого общества» (7).
Право на гегемонию в северной Евразии русские заслужили не только успешным ответом на вызовы природы и климата, но и вырвали в жестокой и бескомпромиссной конкуренции с другими народами. «Ничто не предвещало двенадцать веков тому назад, что малочисленный юный народ, поселившийся в густых лесах дальней оконечности тогдашней ойкумены... страшно далеко от существовавших уже не одну тысячу лет очагов цивилизаций — что этот незаметный среди десятков других народ ждет великая участь. Наши предки оказались упорны и удачливы. Куда делись скифы, сарматы, хазары? Были времена, когда они подавали куда больше надежд. Где обры, половцы, печенеги, берендеи?.. История всегда была безумно жестокой; милосердие к малым, слабым и проигравшим — изобретение новейшее и еще не вполне привившееся» (8). В конечном счете, в пользу Московии решился и «старый спор славян между собою», хотя ее «стартовая» позиция выглядела несравненно более уязвимой в сравнении с Литвой и Польшей. В борьбе с природой, климатом и другими народами русские завоевали право организовать социально-политический и экономический порядок на необъятных евразийских пространствах на свой лад.
(с.11) Авторский рефрен «русские», «русская история» не случайность, а принципиальная научная позиция. Формально-юридическое признание равенства народов и презумпция уникальности культур не могут и не должны заслонять того обстоятельства, что роль народов в истории различна и не все они выступали ее творцами в равной степени. Перефразируя Оруэлла, хотя все народы равны, некоторые из них равнее других.
Российская история — история не только русского народа, а Россия — плод и результат сотворчества многих народов, населяющих нашу страну, однако именно русским принадлежит ключевая роль в формировании этой истории и создании государства Россия, которое поэтому можно уверенно называть государством русского народа. Современная этнологическая наука указывает на решающее значение так называемых «этнических ядер» — численно, политически и культурно доминировавших этнических групп — в формировании наций и государств.
Видный американский интеллектуал без обиняков указывает на основополагающую роль протестантов-англосаксов в формировании историко-культурных основ иммигрантских, созданных с «чистого листа» США (9). Тем более верно это применительно к русским в органически развивавшейся истории Российской империи/СССР/России. И если ослабление англосаксонского и, шире, европейского ингредиента американской нации создает, по уверению С. Хантингтона, кардинальную угрозу будущему Америки, то заметное невооруженному взгляду ослабление русских — главный вызов будущему России.
Еще недавно русское влияние носило поистине глобальный характер. Русский народ относится к числу немногих подлинных творцов всемирной истории. XX век, обрамленный большевистской революцией и крушением Советского Союза, в середине которого беспримерными усилиями советского народа была повержена нацистская Германия, можно без преувеличения назвать русским веком. Созданная в России принципиально новая социально-политическая и экономическая система, глубинные основания которой уходили в русскую ментальность и русскую культуру, оказала огромное влияние на все человечество.
                                                (с.14)При этом русские парадоксально оказались главной жертвой, строительным материалом своего успеха в истории: «Основным источником изъятия... прибавочного продукта был носитель... государственности — русский народ. Наибольшая тяжесть эксплуатации (государственной — В. С.) падала на великорусов, и это было следствием суровой объективной реальности, то есть локализации этноса в зонах, крайне неблагоприятных для земледельческого производства» (11). Проще говоря, русским было нисколько не легче, а тяжелее. Тем более впечатляют достигнутые ими исторические результаты — достигнутые, в очередной раз повторю, вопреки, а не благодаря обстоятельствам.
Попутно стоит указать на мифологизированность объяснения якобы «импульсивности» русского характера и особого, «рваного» стиля русской работы природно-климатическими фактором (короткое лето и длинная зима). Возникновение и поддержание разветвленных структур высокой цивилизации и современной индустрии возможны лишь при равномерном и постоянном распределении трудовых усилий и напряжения.
Феноменальным достижением выглядит русская территориальная экспансия, по своим масштабам и историческим срокам сравнимая с освоением незападного мира испанцами. Чаще всего она интерпретируется в виде культурно-исторического мифа о русскости как производном от географии, в гротескном виде сформулированного Н. А. Бердяевым: русский человек «ушиблен» пространством. Видимо, чая избавления от боли, вызванной этим «ушибом», русские и проделали путь от Балтики до Тихого океана, от северной тундры до Памира.
Каковы бы ни были влияния пространства на социополитическую и экономическую организацию отечественной жизни, само его покорение и освоение должно было иметь какой-то исток, изначальный импульс, причем не сводимый к сугубо материальной стороне — распашке плодородных земель, поискам пушнины и драгоценных металлов. Наука уже давно отказалась от подобных вульгарно-экономических объяснений великих географических открытий и масштабных территориальных эскапад. Не может не навести на размышление тот факт, что мировая экспансия в эпоху Модерна была делом всего нескольких среди множества европейских народов: голландцев, португальцев и испанцев, англосаксов и французов. И это вряд ли случайность.
(с.15) Аналогичным образом полноценное освоение огромных евразийских территорий, их сопряжение в едином государстве оказалось под силу единственному народу — русскому, ведь занимавшая те же пространства Золотая Орда не снисходила к их хозяйственному и культурному освоению, ограничиваясь военно-политическим доминированием. И это наталкивает на предположение, что не только и не столько русская психика и русская культура были функцией пространства, сколько сама возможность формирования этого пространства как политического и культурного единства оказалась обусловлена существованием русского народа.
Сущностное своеобразие отечественной истории вытекает не из государства — безусловно, центрального института отечественной истории, не из природы, климата и географии. Хотя и государство, и география поставили свою неизгладимую печать на отечественную историю, главный источник ее своеобразия коренится в творце этой истории — самом русском народе. Так, может быть, русская история есть функция, производное от социокультурных характеристик русского народа, якобы имманентных ему социальных связей?
Первое и естественное предположение — объявить главным созидательным, творческим фактором русской истории православие, тем более что вплоть до советских времен оно считалось критерием русскости и все еще считается ее квинтэссенцией. В постсоветскую эпоху «формула Достоевского» («русский человек не может не быть православным») получила второе дыхание, обрела новую жизнь в массовом сознании. По иронии истории это произошло в стране, представляющей одно из наиболее индивидуализированных, эгоистических и «постхристианских» обществ современного Севера. Впрочем, и в исторической ретроспективе презумпция решающей роли православия в России выглядит, мягко говоря, изрядным преувеличением, еще одним культурным мифом.
Трудно отрицать, что наивысшим взлетом отечественной истории была советская эпоха, продемонстрировавшая грандиозную государственную и военную мощь, беспрецедентную технологическую динамику, масштабные культурные достижения, сформировавшая советский вариант общества массового благоденствия. Но это была и эпоха массового воинствующего атеизма и богоборчества — не навязанных, а органично выросших из предшествовавшей русской жизни. XX в., которому исконно русские люди предавались, говоря языком милицейских протоколов, «с особым цинизмом» и «в особо крупных размерах», никогда не случился бы, если бы православие в самом деле органично вошло в русскую ментальность и культуру, перестроило душу русского человека. В этом случае никакие подстрекатели не смогли бы поджечь русский народ. Будь отечественное общество XIX в. «действительно... сотериологически ориентировано, то так легко не оставило бы Бога и Правду Его в 1917 году»,— писал глубоко верующий человек и хороший знаток историк религии А. Б. Зубов (12). (с.16)   
Я же вообще рискну предположить, что русское общество так не стало христианским. Для этого у него попросту не хватило исторического времени: до XIV в. русская душа все еще оставалась язычницей, а уже с XVII в. началась интенсивная секуляризация русской жизни. Импортированная из Византии религия решительно повлияла на «высокую культуру», отлила ее в чеканные формулы, но вряд ли успела перестроить, переформовать нижние (в прямом и переносном смысле) этажи русской души и народную культуру. Христианско-языческий синкретизм так называемого «народного православия» представлял не более чем тонкую ментальную амальгаму христианства на мощном, преобладающем языческом пласте народной психологии. Трудно сказать, насколько успешной могла оказаться постепенная взаимная адаптация христианства и языческого базиса, и к каким результатам она бы привела — история не оставила возможности для проверки этого предположения. Бесспорно лишь, что политика форсированной насильственной христианизации, интеграции православной церкви в государственную машину вернулась бумерангом ответного насилия.
Погром православной церкви стал отсроченной местью русского народа за насильственную христианизацию, за государственное принуждение к православию, за преследование раскольников, за превращение православной церкви в государственный институт, без чего, впрочем, она не имела шансов сохранить серьезное влияние в отечественном обществе. В 40-е годы XIX в. глубоко православный человек, историк М.П. Погодин, отмечал, что если бы не боязнь отлучения от церкви, то половина русских крестьян перешла бы в раскол, а половина дворян — в католичество (13).
(с.17) Влияние православия на русскую историю оказалось двойственным. В той мере, в какой оно отвечало духовным потребностям русского народа, православие было принято и адаптировано. Но нарушение темпа и меры этой адаптации, насильственная и форсированная социокультурная инженерия со стороны государства привели к мощной антихристианской, в своей основе языческой, реакции.
Своеобразие отечественной истории нельзя рассматривать и как проекцию якобы специфически русского типа социальных связей — общинное (коллективизма в советском варианте) и такого откровенно мифического явления, как «соборность». Хотя устойчивость общины в России оказалась выше, чем в других странах, причиной тому в немалой (если не в решающей) степени была целенаправленная государственная политика поддержки общины по фискальным и полицейским соображениям. Что же касается самого крестьянства, то оно в большинстве своем стремилось к частному, личному ведению хозяйства при одновременном сохранении некоторых форм общинного быта. Имманентность частнособственнического чувства русского крестьянина (наряду с традицией коллективизма и взаимопомощи) отмечал даже такой апологет общины, как Л. В. Милов (14).
Кстати, было бы упрощением и принципиальной ошибкой представлять советскую историю апофеозом коллективистского (и, в этом смысле, наследующего общинному) духа. Посткоммунистическая экспансия торжествующего индивидуализма — а современное российское общество несравненно более индивидуалистично, эгоистично и посюсторонне ориентировано, чем многие западные — не просто хронологически воспоследовала советской эпохе или была ее отрицанием. Наоборот, она содержательно подготовлена в советское время и тогда же началась. Если официальный коммунистический дискурс призывал поддерживать «присущее советскому человеку чувство коллективизма», то повседневные советские культурно-идеологические и социополитические практики блокировали любую несакционированную публичную жизнь и канализировали человеческую активность в приватную сферу, не оставляя места социально и политически ориентированным коллективным действиям. Приблизительно с 1960-х гг. в советском обществе интенсивно формировалась парадоксальная ситуация господства частной сферы при отсутствии частной собственности (15). Советский человек был «приватизирован» коммунистическим режимом, а уже в антикоммунистическую эпоху этот психологически и культурно подготовленный человек приватизировал материальные активы.
(с.18) Так или иначе, невозможно выделить имманентный русским тип социальной связи, определивший развитие отечественной истории.
Деконструкция влиятельных культурно-исторических мифов подводит к паре немудреных, но далеко не самоочевидных соображений. Первое: глубинный исток сущностного своеобразия русской истории, ее успеха и ее провалов кроется в самой природе русского народа; в ней есть нечто очень важное, позволившее русским добиться успеха там, где другие народы, в том числе жившие и действовавшие бок о бок с ними, провалились или оказались гораздо менее успешными. Это нечто, воплощающее глубинное русское тождество, русскую самость и в то же время кардинально отличающее русских от других народов, можно назвать русскостью или, более академическим слогом, этнической спецификой русского народа.
Второе соображение состоит в том, что этническую специфику нельзя представить в виде эпифеномена, производного от других факторов — природы и географии, культуры и религии, государства и типа социальной организации. Дело обстоит прямо противоположным образом: русскость предопределила специфику отечественной истории, своеобразие созданных в ней институтов и структур, особенности адаптации к природно-климатическим и географическим факторам. Русские сопрягли необъятные пространства северной Евразии в единую страну потому, что по своей природе оказались предрасположены к экспансии и государственному строительству больше других народов. Не государство сформировало русских, а русские создали самодовлеющее государство, которое почитали и ненавидели одновременно. Византийское православие было адаптировано лишь в той мере, в какой его приняла русская менталъность.
Не география создала русскую судьбу, а русская судьба реализовалась в преодолении климата и географии. Словами И. Л. Солоневича, проникшего в дух отечественной истории глубже подавляющего большинства профессиональных историков-русистов, «наша история есть история того, как дух покоряет материю...» (16). Но ведь сначала должен быть дух...
Это подводит нас к необходимости и желательности нового теоретического прочтения отечественной истории — взгляда на нее через призму этнической специфики, русскости. Надо понять историю России как процесс, главным, ведущим (хотя не единственным) творцом которого выступил русский народ.
(с.19) Предлагаемый теоретический подход стоит на «трех китах» — утверждениях, относимых современной наукой к числу «немодных» или даже откровенно «еретических».
Первый тезис: главный субъект, «движитель» истории — народ. Не институты, включая государство, не социальные, политические или культурные агенты (элиты, классы, партии, религиозные общины и т. д.), не анонимные социологические универсалии (модернизация, индустриализация, глобализация и т. д.), а народ, который понимается в духе традиции классической политической философии: как противоположность массы, как способная к коллективному волеизъявлению и обладающая общей волей группа людей.
Второе положение: народ как целостность изначально существует в этническом качестве, и это внутреннее единство сохраняется под социальными, политическими, религиозно-культурными, идеологическими и иными барьерами и размежеваниями. Этничность не только онтологична, она более фундаментальный фактор истории, чем экономика, культура и политика.
Третий постулат. Народ реализует свое этническое тождество в истории спонтанно, стихийно, естественноисторическим образом. Хотя у истории нет трансцендентного смысла и конечной цели (она не есть движение к лучшему или к упадку), за внешним хаосом событий и констелляциями обстоятельств можно обнаружить сквозную логику истории, представляющую реализацию, развертывание этнического качества народа. Метафора растения описывает историю лучше и точнее метафоры здания, но и та, и другая остаются лишь приближениями к пониманию ее хода.
Эти радикальные посылы выглядят тем более настораживающими, что применяются к крайне непопулярной русской тематике. Даже после падения идеологических табу советской эпохи за «русским вопросом» тянется шлейф старых и новых предрассудков, боязни открытых обвинений в «национализме», «великодержавии» и «реакционности» или опасений в идеологической сомнительности и неполиткорректности.