Баллада о еврейском страдальце

Когда опускается ночи покров
такой, что хоть выколи око,
на черных фасадах уснувших  домов
лишь редкие светятся окна.

Когда домочадцы мои после дня
пойдут почивать по постелям,
в окошке одном можно видеть меня
пред рюмкою с пагубным зельем.

Но тот, кто увидит меня за окном,
заметит, вглядевшись внимательней,
что я не один, что на стуле одном
сидим мы на кухне с приятелем.

(Не знаю, приятель он мой или враг
и кто у кого под началом:
порою бывает то эдак, то так,
но редко мы  ладим с тем малым).

Как два петуха глупым курам на смех
в один заключенные ящик,
мы целое с ним, словно грецкий орех,
из двух половин состоящий.

И кто из нас правый, кто левый – Бог весть!
Бог весть, кто правей, кто неправей,
но, главное, я в них обоих не весь-
есть некто еще, и не где-то, а здесь,
и он нами исподволь правит.

Он замкнут, и звук его голоса тих,
а речь то темна, то невнятна.
И я затрудняюсь сказать: из троих
который, действительно, я-то?

Итак, мы на кухне сидим за столом –
под нами одна табуретка,
сто граммов свои распиваем втроем
(что с нами бывает нередко).

В три горла отправив флюид огневой
(и закус по этой же трассе),
я так обращаюсь к своей ко второй
внутриголовной ипостаси:

“Пока нас обходит беда стороной
и в рюмке весёлые градусы,
вкусим, старина, этот краткий покой.
Возрадуйся, друг мой, возрадуйся!"

Но мне отвечает моя ипостась,
отведав моё угощенье:
«Покой – это, друг мой, души гипостаз,
её, так сказать, опущенье.

Вот так ведь в покойном остывшая кровь
спускается к кожным покровам
и трупными пятнами этот покров
пятнает узором багровым.

И стыдно, когда ты и сыт, и здоров,
кудахтать, несчастного корча,
когда где-то есть Григоренко, Орлов
и некогда был Януш Корчак.

Ведь, бреясь, ты в зеркале видишь всегда
субъекта с потупленным взором,
чьи щеки побритые краска стыда
пятнает позорным укором.

Тебе ли за рюмкой судьбу свою клясть
и думать о ней слишком плохо:
тебя ж не терзала во всю свою пасть
клыкастая наша эпоха.

Судьба – кредитор: срок и деньги на стол!
Припомни же, сколько долгов у
тебя перед нею? День платы настал.
Пора бы, дружок, на Голгофу!

И этим упрёком, предъявленным мне
бестактным и дерзким невежей,
я был уязвлен и воскликнул (в уме):
«А я-то, по-твоему, где же?

Четыре судьбы, как четыре гвоздя,
а пятая – пикой под сердце,
распяли на жизни меня как козя-
вку, и никуда мне не деться.
Но будь и готов я сорваться с гвоздей,
тебя я спросил бы заранее:
ты знаешь какую-нибудь из идей
достойней для самозаклания?

Борьба за свободу? Борьба за права?
Отцовским похмельем полна голова!
Мне больше пристало б  стремиться в отъезд,
да дело за малым: мне дорог мой крест.

Он мною сколочен и мною храним,
и руки, от края до края
раскинув, по гроб мне стоять перед ним,
собою его прикрывая.

Он хрупок. Он держится только на мне.
Покинь я его – будут гвозди
торчать одиноко и грустно, как вне
созвездий живущие звезды.
Мои это страсти, моя это боль.
Мне с ними расстаться – расстаться с собой ».

Но, чтобы поверить в свою правоту,
нужна мне поддержка другого,
и я вопрошаю инстанцию ту,
что так и не молвила слова:

«Возможно ль, скажи мне, о мой Судия,
манкировать горькою чашей
и крест свой предать, не предав сути Я?»
“Нельзя!” - отвечает Молчавший.

Тут мой оппонент отверзает уста:
“А можно ль, товарищ наш старший,
на ближних взирать безучастно с креста?”
“Нельзя!” - отвечает Молчавший.

Сия безысходность повергла нас в жуть,
и мы вопрошаем в унынье:
“Так как же нам далее следует жить?”
И слышим:“Как прежде и ныне”.


Сидим мы втроем в пополуночный час
на кухне пред рюмкой порожней,
и тот, кто снаружи взглянул бы на нас,
решил бы, что, судя по роже,
еврей, запалив среди ночи свет,
кейфует себе в одиночестве.
……х     х     х