Анестезия

Ах, как танцевала Оленька!

 Белые, в серую полоску гольфы, поддетые под изношенные башмаки, мелькали по всему периметру комнатки, в одном деревянном доме, куда неожиданной гостьей пришла Жизнь.
И, наверное, под темно-синем, траурно длинном в заплатах платье Жизни так же были старые некрасивые туфли. Ей было сорок с половиной... Каштановые с проседью волосы, вплетенные в косу, выбились из-под потерявшего цвет платка.  Жизнь  не поднимала головы, будто пристыженная; выглядела такой уставшей и потерянной, что ее хотелось тотчас же приютить. И вот, когда ее провели к низенькой печке, затем отошли за кипяченой водой, Жизнь подняла свои глаза: какое неподдельное, прекрасное и самоотреченное, по-женски сложное, по-зимнему угаснувшее и взволнованное солнцем счастье было в них!
И стало светло. Золотистое сияние от лампадки и радость людей в комнате    согревали еще нежнее.
А Оленьке было двадцать два. Душа ее заплясала  быстро, искренне и невпопад, точно ее ноги в белых гольфах... И было это десятого мая. И люди, которых она прежде никогда не видела, кричали «Мы ведь победили!..» . Все они внушали такое непреодолимое доверие, что  Оленька ловко брала их за руки и кружилась по комнате. А Жизнь вдруг  сняла  платок ( длинные цыганские волосы уже не держала коса) и посмотрела на  девушку ( глаза ее сделались большими и бездонными , подобными глазам святых с икон, наполнились слезами...) Жизнь сказала: «Теперь я  -  твоя мать».

     Оля устала считать, который раз ей снится «военное прошлое», где она на два года моложе и,   на фронте служит медсестрой. Но сегодня ей впервые приснились уже мирные, торжественные дни.
Оля на последнем курсе  художественного института, хотя могла бы получить диплом раньше. Два года в то время, когда она юной и любознательной приехала в Петербург, отвлекли ее от амбиций и реализации давно отшлифованных в ее голове планов. Оленька стала снимать комнату в квартире одной ветеранки. Каждую субботу  старенькая, не имевшая семьи, хрупкая, всегда опрятная женщина слегка подкрашивала  веки голубыми тенями и отправлялась в соседний дом к единственной подруге-фронтовичке, которая не вставала с кровати, так как была парализована. Опекун покидал  ее  в десять вечера. Хозяйка уходила на весь день. И Оленька ловила возможность отдохнуть наконец в своей комнате: приглашала нескольких друзей, найденных ей с легкостью в большом городе; с ними всегда были музыка, конфеты и вино.
К вечеру Оля разгоняла приятелей, не желая разочаровывать хозяйку, которую каждый раз выдавали глухие, медленные шаги  и тяжелое болезненное  дыхание. Ветеранка приходила обыкновенно   в бодром расположении духа, поэтому долго еще не ложилась спать и   посвящала девушку в то, о чем шли ее разговоры с подругой в соседнем доме.
     Оля тем не менее не питала  интереса к ее достаточно разнообразным историям, будучи убежденной, что обо все уже в свое время узнала из « У войны не женское лицо» и книг Васильева, Айтматова, Твардовского и других  писателей-фронтовиков.  Старушка не замечала вежливого равнодушия Оли, вздыхала, смотрела за стрелкой часов со сломанной кукушкой...И бодрость духа постепенно переплавлялась в ностальгию. Однажды ветеранка вспомнила случай,  как ее подругу ранили между легких, как сложно было перевязывать...
    Оленьке нравилась искренность хозяйки. Сама же она мало рассказывала о своей жизни, о том, как уехала из дома и почти два года тратила время  впустую.
    После очередного монолога ветеранки, девушка решила нарисовать старушку спящей. Та оказалась очень довольной портретом.  И на следующий же день отправилась  к своей подруге показать «творение юной художницы», как она выразилась...Старушка сказала  Оле, что люди ее поколения очень чутки  к  эстетическим сторонам жизни, что они всегда стремились к миру и красоте, а  им приходилось быть свидетелями отвратительных и неотвратимых вещей... Положила портрет между листами нотной тетради ( до войны она играла на подаренной отцом скрипке и мечтала быть учительницей музыки).

    Была поздняя ночь — хозяйка не возвращалась. Оле показалось странным это исчезновение, и она стала осторожно листать странички ежедневника на небольшом трельяже (за что почувствовала себя крайне виноватой).
«Анна Ивановна — соседний дом слева, квартира восемь» .
Оля поднималась по лестнице подъезда с перегоревшими лампочками и думала: «Какие же простые, круглые, добрые имена были у этих женщин...Женщин, прошедших войну, насмотревшихся на столь «отвратительные и неотвратимые» вещи. Каждая из этих женщин — трагическая  фигура эпохи. У них должны быть острые, горькие имена...»
Оленька стала перебирать в памяти имена и испытала колоссальную симпатию к « Маргарет». «Если у меня родится дочь, я назову ее этим именем, блестящим ,словно острие ножа. Но никогда не отпущу на войну».
Наконец Оля заметила ветхую бежевую дверь, со стертой на половину восьмеркой. Квартира номер «нуль» оказалась открыта ( хозяйка и в своей квартире иногда забывала закрывать дверь).
Девушка  вошла, сбросила сандалии и на ощупь  прошла в  коридор. Темнота повсюду. Оля смело призналась себе в том, что напугана. Запах нафталина и холода вселили в душу еще несколько килограммов  тревоги. Прислонившись к стене в одной из комнат, отчаявшаяся ощутила выключатель, но,когда нажала на него, свет не загорелся. Должно быть, опекун не платил за электричество...
«Почему бы мне не крикнуть и не позвать хозяйку? Странно же вышло!» - но девушка решила не менять тактики «разведчика» и тихими шагами проникла в другую комнату. Достав зажигалку из кармана, щелкнув ей, Оля теперь смогла увидеть большой гардероб, шторы, целиком закрывавшие окно, ковер, желтый и пыльный... фотографию в рамочке — мужчина, в старой шинели и с трубкой — брат, муж, друг Анны Ивановны, кто знает...
Девушка все еще чувствовала тревогу. Тишина подчас комкает сердце человека, как простой черновик, а потом подкидывает вверх — пульс сбивается, тело начинает дрожать. Оля очень боялась входить в последнюю комнату, но переборола себя... Внутри она наткнулась на стол, нащупала на нем свечку (вероятно, ветер, влетевший в форточку,  задул ее), зажгла... Следующий момент навегда врезался в беспечную память Оленьки. Два мертвых тела — это слишком впечатляет. Слишком ужасно.
   Девушка успела заметить несколько не седых, а настоящих русых кудри, спадающие на лоб лежащей старушки (которую она никогда не видела, не представляла, не думала о которой...) , строгие сжатые губы, безжизненные глаза. И имя
«Анна Ивановна» так подходило ей.
Второе тело было на полу. Оно выглядело совсем маленьким и жалким. Сморщенная рука, с музыкальными (на самом деле!) пальцами, уже не сжимала нотную тетрадь, из которой выпал портрет. Тут-то Оля вскрикнула: спящая на портрете ветеранка была точной копией ее мертвой. И это ужасало. Только на лице теперь виднелись еще не высохшие слезы.
   В течение часов Оленька приходила в себя, потом взяла ключи и уже из дома позвонила в милицию.

Впоследствии девушка столько раз думала, как и почему произошло несчастье, кто умер первым... Но единственное, в чем она могла быть уверена, что в смерти эти женщины были самоотверженны и едины, как некогда на войне.


            Наступал май. Оля продолжала жить в той самой комнате, дальше которой она не выходила, но платить за полную квартиру внезапно появившемуся внуку покойной хозяйки. Девушка не верила в подобные случайные родственные связи, тем не менее платила...

Сейчас Оленька заканчивает учебу в художественном институте, о чем уже было сказано. Если дело касается портретов, она пишет их исключительно светлыми и полными жизни красками.
 «Жизнь...Теперь она моя мать», - вспоминает Оля.
Просыпается рано,
подрабатывает в кафе официанткой,
все больше в ее поведении различаема замкнутость.
Все сильнее и звонче плещутся в ее сердце воспоминания.
После потери ветеранки, человека, которого она даже не слушала, но любила,
Оля прокляла этот огромный город...
Потому что это действительно страшно  -  возвращаться домой и увидеть в каком-нибудь из многочисленных переулков умершего или убитого человека, для которого отныне Жизнь не будет матерью.
Оленька — сильная и взрослая девушка. Но она боится.
Просто Оля многое знает: от собственных снов до той очевидности, что когда между всего лишь двумя людьми  зреет антипатия — это уже война.
А когда в какой-нибудь далекой коммуналке  под громкую тяжелую музыку вершится насилие — это пик войны.
И когда ты идешь и мечтаешь больше никогда не видеть человека, чем-то помешавшего тебе,  -  это апофеоз войны.
« Война — это смерть», - читает Оля по нотам в той самой тетради.