Из цикла Переклички

*   *   *

Зачем мы лезем к запертым богам
В отмеченные вечностью темницы? –
Причаливая к дальним берегам,
Уже ни удивить, ни удивиться. –
Один из нас разыскивал рычаг –
Я землю сотрясаю словесами
И безнадежно вязну в мелочах…
А радуга висит под небесами,
Над озером, холмами и горой,
Крутая, как плечо гиперборея,
И хочется назвать ее сестрой,
Возлюбленною, – девочкой скорее…

Великий бог! Став пастырем рабов,
Будь суетен, будь мелочен, будь ласков! –
Мы к старости лишаемся зубов,
Как говорил дряхлеющий Херасков
Державину. Но тот, ощеря пасть,
Преподносил Фелице мадригалы. –
И как же русской музе да не пасть,
Когда зияют пропасти, провалы!
Хотя у негра зубы не болят,
А пуля-дура прилетит не сразу.
И яд словес, благословенный яд
Перешибает трупную заразу.

Побудь со мною, друг. Соприкоснись
Не мыслию, но тенью, отголоском. –
В одной земле мы в небо поднялись
Под радугой и стали перекрестком! –
Там кур на пир ждет пламенный петух,
Сгребая, разгребая, отдавая,
А у холмов захватывает дух
Бессмертная природа, оживая.

Не темнота накрыла – немота.
И то – не то, и это – только это.
Ликуй, земля! Не шевелись, плита,
Богов освободившая от света.

РОДИНА

Exegi monument…

Новое, как всегда,
Давит. – Пищит, а лезет.
Или как та вода –
Думает о железе.
Что-то в тебе сродни
Ржавчине, ополосок!
Выживешь – помяни
Солью на срезе досок!
Корчится на мели
Рыба, и я туда же.
Родина – отвали –
Памятником уважу!
Вычерпаны до дна
Что океан, что лужа,
Разница не видна,
Ты никому не нужен. –
Я никого не звал
И никуда не бегал,
Переживал провал,
Словно земля под снегом.
Хочется повторить:
Я никого не трогал!
Хочется примирить
Духа в себе и Бога.
Глянцевая вода,
Ветреная свобода,
Мне бы огня сюда,
В вакуум перехода.
Эхо – что проводник,
Дольше звучит, короче…
Маятник – ученик
Вечности, вечной ночи.
Спящего не буди,
Не сотвори вслепую,
Прошлое не суди,
Ткни наугад в любую
Точку на стороне
Близкой тебе, далекой
От темноты вовне,
От тишины глубокой.
Кокон не разорвать,
Не разорвать без боли.
Стоило ль воровать
Дикое это поле
У госпожи Тоски?
Что мне теперь дороже –
Будущие пески
Или сухая кожа?
Но – остывает след.
Тело – как отпечаток
Проигрышей, побед,
Детских обид и пряток –
Списано со счетов,
Выпущено на волю.
Я-то всегда готов,
Я подготовлен к боли!
Ты не сочти за труд
Выдумать новый повод
Или, как новый Брут,
Будь ко всему готова!..
В чаше моей вода,
Чаша моя из глины,
В чаше моей беда
Где-то до половины.

ТРОЙКА, СЕМЕРКА…

Где Герман ожидал расклада,
Пороча пиковую масть, –
Там гроб, иконы без оклада,
Без воспаленной бури страсть.
В пыли тяжелые гардины,
И жизнь, дойдя до середины,
Саму себя не узнает,
И обездоленный киот

Почти не требует поклона, –
Так увядающее лоно
Не привлекает жадный взор, –
Без жалости ненужный сор
Летит, летит к навозной куче,
Как черный смех и прах летучий,
И носит эхо по углам,
А под сукном ненужный хлам –

Остывших судеб реквизиты –
Старухи прелые ланиты,
Конногвардейца острый взгляд,
Воображения наряд.
Но это больше, чем досада, –
Любви бесстрастному не надо,
И в страсти не было любви…

«Прислуга! – Лизу позови!»…

*   *   *

Смерть настигает ворона в Неверморе –
Мерно шумит прибой, усыпляя море,
Мудрость исходит пеной, затем спадая,
В том-то и перспектива, что никогда я

Не превращусь в сирену, не склею ласты,
Это семейство врановых вместо касты
Изобрело размеры и долголетье,
То, что мы воду черпаем частой сетью –

Больше игра в perpetuum и привычка –
Море почти утихло, и если птичка
Не опоздает, то, заигравшись с речью,
Встретив руно прибоя и человечью

Приобретая душу – утратит перья,
Словно бы вместо веры найдет доверье…

*

Или войдет в пространство, где шкаф и тумба,
Пустит слезу Паллады на бюст Колумба,
Сумрак нагрянет видимостью нагара,
Перекричит проклятие Ниагара, –

А говорили – море не терпит гитик,
Ворон не критик – скептик и аналитик,
Хочешь об этом? – поезд идет обратно,
Где обитают птицы – слепые пятна… –

Это окно раскрыто, стучит фрамуга,
Так же шуршат страницы, как бьет фелюга
О небольшие волны облезлым носом, –
В комнате остро пахнет прогорклым просом,

Это случайность – или закономерность? –
Птице на свой манер не чужда манерность,
Этакий флирт со смыслом, кокетство знака –
Не в Неверморе, то на полях Дирака –

Что не песок, когда-нибудь станет пеной,
Не Афродитой блещущей, но Еленой…

*   *   *

Сатир, перебегающий ручей.
  И. Бродский

Вечность пройдет, а за ней другая… –
Всё изменяется, дорогая…
Нимфа, по амфоре убегая,
Пенный рисует след.
Аки по суше бежит, бедняжка,
Что Ахиллесова черепашка,
Ей бы ночная пошла рубашка –
Только рубашки нет! –
Линии тела пленят любого –
Так не спасаются от алькова,
Это любовь лишена покрова,
Это сама судьба!
Жаль – разбивается на кусочки
Ради единой угарной ночки,
Тихого плача, сыночка в бочке … –
Парка моя слепа!
Строит, всезнающая, Фемиду
Столь безупречно – куда Евклиду!
Нить, замерцав, пропадет из виду,
Дабы возникнуть вновь.
Я… позабуду твой след крылатый,
Как ты упала на склон покатый
И отразилась в лучах заката,
Став тростником, любовь.

НАБРОСОК

М.Ю.Л.

Графика…
Или вот:
Море, далекий берег.
Слева внизу – восход,
Справа – Кура иль Терек.
Этак сто лет назад
Брали Кавказ с натуры.
Баловаться нельзя
Графикой черно-бурой!
Ныне любой рассвет
Вне твоего наброска
Не излучает свет,
Выглядит слишком плоско.
Что же ты думал, на
Скалы и воду глядя?
Чаша полным-полна –
Где там французы, дядя?
Бабка, хлопотуны-
Опекуны, держава.
…Горы чужой страны:
Слева – восход, а справа…

ПОЛТАВА

Шведы любили мою Полтаву.
Им что случилось – пришлось по нраву.
Так что, читая Акутагаву,
Я вспоминаю – их.
Странно, не так ли? – японский мистик,
Что не постиг, то из жизни выстриг,
Наших рябин не видавший кисти
И не по-русски тих.
Не был, однако, охоч к чужому,
Сено свое и свою солому
Так же, как мы, доверял былому,
Так же боялся снов,
Так же не верил в чужие басни. –
Мир показался ему опасней
В день, когда небо всего прекрасней,
Страх оказался нов.
Шведы, навек испугавшись наших,
Больше не ели военной каши,
И благоденствие шведской чаши –
Наших заслуга рук!
Так приходите же к нам на поле!
Мы не боимся беды и боли,
И, обретая свободу воли –
Вспомни Полтаву, друг.

ЕЩЕ ОДИН НЕПРАВИЛЬНЫЙ СТИШОК

А. Ахматовой

I

Теперь-то я знаю, что это такое –
Плакать внутри,
Не ведать от боли ни сна, ни покоя,
Врут словари,
Где говорится: любовь – это сила
Духа – судьба,
Точно я брился и капало мыло
С уха и лба.
Капало мыло, и в трубах кипела,
Пела вода.
Плачь, безъязыкая Филомела,
Тки, как тогда
Ткала, будь праведницей, сестрица,
Мудрой в беде –
Мы-то всё те же, да выцвели лица
В счастье, труде.

Время отбеливает пространство,
Не разглядеть –
То ли нам платят за постоянство,
То ли за смерть.
То ли нам платят, а то ли там плачет
Чей-то рожок,
То ли на целую жизнь мы богаче,
То ли должок.

II

Сеть нескончаемой лотереи –
Даром, для всех!
Всякая тень улетит к эмпирею,
Сбросивши грех.
Смертная темень следит за грехами
Тысячью глаз,
Но привлекает не адское пламя –
Бешеный пляс
Душ, замерзающих в море проклятий,
Море судьбы,
То, что и мы называем распятьем, –
Камни, столбы.
Что там начертано, что обозначено,
Что не сбылось –
Память исчерпана, память утрачена.
Вкривь или вкось
Падает дождь на родные проплешины,
Падает снег, –
Спим, прощены, влюблены и утешены.

Бешеный бег.

*   *   *

Огромный дом. – Наверняка
Из желтого известняка,
Холодный, мрачный, нелюдимый. –
Но жили там не три сестры –
Орда безродной детворы,
Куст купины неопалимой.

Крыло двадцатый век простер,
А кажется – горит костер –
Сон разума не вечен,
И те же дети, что творят,
Не ведая, святой обряд
Единства тел, – мои предтечи.

Мои предшественники! – Вы
Во времена великой тьмы
Росли, взрослели и мужали. –
За память кровь благодарю –
Хранит, подобно янтарю,
Запечатленные скрижали.

А жизнь куда как горяча –
Горит и тает, что свеча,
Бессмертное начало,
Да боль – фантомный шум шагов
Тревожит сумерки богов,
И в ночь похолодало.

И, ясным утренним умом
Обозревая окоем,
Вдыхая перспективу,
Преображая мир вовне,
Я понимаю: вы – во мне,
Вернее – все вы живы.

Не век сосуд хранит тепло,
Но вечность – так заведено
Не мной – из зева смерти
Я возвращаю всё, что там
Сокрылось, по своим местам, –
А там есть всё, поверьте.

Но что бы я ни извлекал –
Я там любовь свою искал,
А находил – забвенье, –
То высшей магии клочок,
То ось земную, то волчок,
То ангельское пенье,

То ноту давешнего сна,
Когда звенит одна струна
И сердце бьет тревогу. –
А просыпаешься – один,
А мир пугающе един,
И в нем есть место Богу.

АПОКРИФ ОТ ОРФЕЯ

I

Харон – не лодочник, Харон
Не видит мир со всех сторон –
Он видит только реку,
Как мусульманин – Мекку.
Он за течением следит,
Но он не лодочник – он жид,
Плывущий с кем попало
К последнему причалу.
А почему течет вода
Из ниоткуда никуда –
Ему и дела нету, –
Садись – гони монету.
Молчи. Смотри – в тумане
Не стало очертаний.
Не думай. Не проси.
Неси вода, неси…

II

Харон – не лодочник, Харон
Не видит мир со всех сторон,
Он видит только реку,
Как мусульманин – Мекку.
Он видит зеркало, мираж –
Единственный свидетель краж,
Живущий в амальгаме,
Уснувший меж мирами.
Его проекции души
Беззвучно молят: «Не спеши,
Дай сделать вдох единый,
Прости огонь и глину».
Так много пройдено дорог,
Но… то, что было, всё не впрок –
Пусть пыльно, пусть тоскливо,
Но… ты скажи – мы живы?
Зачем вся жизнь прошла?.. прошла.
Последний вздох, как взмах весла,
И тень уже не дышит,
И тень уже не слышит…
Всё это выдумка, обман! –
Таких не существует стран,
Где бесконечен Ахерон,
Где вечность спит со всех сторон. –

Я верю только в то, что есть,
И душу не позволю съесть
Каким-то выдумкам смешным! –
Харон, мой друг, давай сбежим!
Ты знаешь, а без нас с тобой
Здесь только сумрак голубой,
А кто остался наверху –
Забудут эту чепуху,
Придумают чего-нибудь,
Но только бы не этот путь
Всё вниз и вниз, всё в миф и в миф… –
Молчи, Харон, молчи – я жив.

КОММЕНТАРИИ МАРСИЯ

Здесь каждый ходит по следам
Своих предшественников. – Боже! –
Моя вина, что жизнь – не храм,
Моя беда, что жизнь – не ложе.

Мои ошибки – не тебе
Их исправлять – сочтемся позже. –
Тебе сыграют на трубе,
А мне – на выделанной коже.

Но каждый Божий день одно
Я утверждаю, восставая:
Моя вина – мое вино,
Твое вино – вода живая.

К чему сердиться ? – Каждый сам
Себе судья – мы не похожи –
Моя вина, что жизнь – не храм –
Хоть в чем-нибудь признайся тоже!..

*   *   *

Оле Дерновой на «Зима никакая не смерть»

Не смерть, говорите? – не жизнь,
А вечер в уездной аптеке,
Где сторожем – молодость, длись! –
Приятель по префу; нет – в Жэке,
Где ночь у потеющих труб,
На кухоньке детского сада,
В подъезде близ рук или губ,
Да только об этом не надо,
В ночной электрички окне,
Мелькающих соснах и елях,
Навстречу летящей стене,
В пастелях, не то акварелях,
Тяжелый рассыпчатый хруст,
Ночные огни полустанка. –
Не смерть, говорите? – но пуст
Февраль, что консервная банка.
Не жизнь, отвечаю – сбылась,
Другая – теплее, богаче –
Всего-то прожилочка, связь
Меж тем, что смеется и плачет.

*   *   *

Душа моя – Элизиум теней.
  Ф. Тютчев

Элизиум теней! – ты вырос из зерна,
Сошедшего на скудные равнины,
Теория мертва – поэтому верна,
А любящие слепы и невинны.

Пророку невдомек обуглить уголек.
Что спрятано – прискучит убиваться,
Творец от одиночества далек –
Огромное беззвучие оваций

Растает, почернев, для памяти есть хлев,
Для зонтика есть место на балконе, –
Галерка допьяна неверием полна,
И труппа растворяется в озоне.

Лети в один конец, подброшенный птенец,
И занавес расклевывай до пятен, –
В Элизиуме сон, суглинок истощен,
Залог просрочен или невозвратен –

Песок невозвратим, стеклянный тает дым –
Ах, яблонька, ах, дерево сухое!
Всё гуще слепота, от ветра до моста,
От берега до вечного покоя.

*   *   *

Ты выпорхнешь, малиновка, из трех…
И. Бродский

Капустница! – порхаешь, кружевница, прелестницей тебя не назову –
Ни бала не откроешь, ни столица не восхитит жемчужиной молву, –
Прозрачный блеклый белый ломкий пепел из короткоживущих облаков,
Где ты была, что так поблекла? – В склепе? – печальный, неестественный альков.
Чему под стать движений рваный танец? – как птица о подбитое крыло,
Петраркой восхищенный итальянец, спускающийся ниже, где бело,
Где так черно, что бледного рассвета неявные, неяркие черты
Видней, чем раскаленная комета, прекраснее воспетой красоты. –

Я сравниваю то, что очевидно, пленительно, желанно каждый вздох –
С дорогой вниз, где Цербер и Ехидна. – Ты выпорхнешь, капустница, из трех…

ПАЛИСАНДРИЯ

Туристами по городам и весям – по маечкам и шортикам цветы,
Красоты новым Лелям и Олесям отнюдь не заполняют пустоты,
Вмещающей в расцвет геронтологий окалину событий или дат,
Так радости бесплодия убоги, как мира запросивший Митридат. –
Но славно забывается былое! – и радует то птичка, то цветок,
То Дафниса рисующая Хлоя, то нимфы убегающей задок. –
Эстетика почти не пострадала, окрашены в пастельные тона
Лилейные терцины мадригала, окутанная флером старина… –
Слегка живем, остаточно и хрупко, несомая отпавшая кора,
Не временем – безумием поступка сличаются сегодня и вчера.

Всё кончится ничем, что справедливо, поскольку всё кончается ничем –
Попробуй пиво местного разлива, а я давно скоромного не ем.

*   *   *

…Как раковина без жемчужин…
О. Мандельштам. Раковина

Я раковина, оболочка звучащего веретена,
Ороговевшего клубочка потерянные имена,
Стеной туман горизонтальный, в низинах дремлет мерзлота,
И летопись дороги дальней ныряет пропастью с моста,
Семирамидовы террасы, архитектоника плодов,
Под торичеллиево мясо ни отпечатков, ни следов
Вишневолавовой подкладки, счерна Сизифова труда,
Летят звучащие заплатки из ниоткуда никуда –
Я им пристанище, помеха, свидетель пиршества богов,
Неумолкающее эхо, что не отыщет берегов,
На долгий звук не отзовется и, выгорая изнутри,
На дне в тумане оборвется, и ты фигурою замри.

*   *   *

Ложи, говорю, взад!..
Мих. Зощенко

Ну, натурально лучше бы не пить –
Мерещатся не розовые чушки –
Какой-то город, театральный вид,
Афиша, утонувшая в речушке,
Пироженых дешевое суфле,
На пальчике колечко из металла,
Две стрелки на колготках у колен,
Трубы Иерихонская Валгалла.
Сивилла ли? – Валькирия? – Сестра
Из чеховского сада или пруда,
Иванова Купалова костра,
Венозная цветочная запруда. –

Не до сюжета – новый эпизод –
Ползала спит, на сцене кукареку,
Удушливо воняет креозот,
Ружье стреляет в яблоко абреку,
Тот душит Мавру, стекла дребезжат,
Слепая пыль возносится к Стожарам,
Похожим на укуренных бомжат,
И в комнате запахло перегаром.

За что мне лихорадка и озноб? –
Добротна аква-вита из картошки –
Не театрал, не фокусник, не сноб,
Антошкой не нацеливая ложки,
Чужие вижу пажити, следы… –
Сейчас чайку и сахарную пудру,
И чистотела или череды –
Они вернее отмывают Будду.

*   *   *

Читателя! советчика! врача!
О. Мандельштам

Читатель, советчик, попутчик, приятель, случайный прохо…
Безусый картонный поручик, топленое в лед молоко,
Застывшего дагерротипа поблекший семейный портрет,
Ни тифа, ни птичьего гриппа, ни музыки, мой кифаред. –
Где залами звуки рояля тянулись, летели, легли,
В смятении тени играли на все пепелища земли. –
От смерти до смерти – порталы, от жизни до жизни – моря,
От Польши волна до Урала, от каменных слез янтаря
К отвалам и рудной обманке, у ящерки хвост – малахит,
К царапине, маленькой ранке, у сердца и в ребра сквозит. –
Что мне посоветуешь, юный, питомцу чужого гнезда? –
Случайно задетые струны, упавшая в Лету звезда…

*   *   *

Он умер в феврале, в начале года…

I

Несется колесница, ночь, улица, больница,
Кремлевская бойница в огне.
Незримо поле брани, тиран свое тиранит,
Уицраора ранит, а мне

Рисуются соборы, зеленые заборы,
На кухне разговоры, титан. –
Судьба – игрушка века, горит библиотека,
Витийствует Сенека, не ждан

Период ледниковый, медлительны оковы,
Ржут лошади, здоровы – в сенат! –
Там прыгают паяцы, разбойников боятся –
Стоять, не прислоняться, канат

Вибрирует, канатка – дорога-самосадка,
Мистерия припадка, спираль. –
Туда, за кольца, падай, ни облака, ни сада,
Калитка и ограда, февраль.

II

На кошке ни пылинки, у рыбы ни икринки,
Мы кружимся на льдинке, поем –
Растрескался Крещатик, ломается квадратик,
На стыке математик – проем.

Там белые чернели, крутили параллели,
Огурчиком хрустели на вдох,
Мир вышел из тумана, от клона и до клана,
От Идена до Глана, до трех

Амфибий земноводных, мечтаний первородных,
Перипетий погодных, гамет,
От выдоха до вдоха ни хорошо ни плохо,
Не ждет в золе картоха примет –

Не падают снежинки, перо в пыли тропинки,
Заигранной пластинки раздрай,
Собака или кошка, дырявое лукошко,
Забытая дорожка, играй.

*   *   *

На бледно-голубой эмали…
О. Мандельштам

Ищу семь пятниц на неделе,
«Какие мыслимы в апреле», –
Не потому, что надоели
Другие дни –
По понедельникам разруха,
Переоценка силы духа,
Забот – что пыли или пуха,
Не ной – садни,
Воскресных прелестей отмашка;
Перемещений черепашка
То, засыпая, дышит тяжко,
То рвет траву,
Приходит вторник безразмерно,
Его владычица – этерна,
Сёра-Синьяк рисует серну,
Тону, плыву.
Среда – подобие портала,
Закуски много, водки мало,
Дыхание небес пропало,
Одна земля
Скребется четвергом уныло,
Навзрыд кончаются чернила,
В тебя влюбляется Далила,
Затем поля
Оденет сумраком коротким,
Предпятничным, субботним, кротким,
Мы покатаемся на лодке,
Вдвоем уснем… –
А воскресение – победа
Не то датчанина над шведом,
Не то ученого соседа
Над ясным днем.
Я зачитался «Робинзоном»,
Перед грозой осой-озоном –
Свободу в пятницу коронам! –
Война делам.
Тянись, свидание, без вспышек,
Проделок кошек или мышек,
Предполагаемый излишек –
Напополам.

ПЕТРОВ НАВЕЯЛ

Мучительство свершая поневоле
Над косною природою вещей,
Болотом оборачиваю поле,
Не вижу ни колодец, ни ручей. –

Хитинового шелеста и треска
Докучливая вьется чехарда,
Но ни звезды от вспышки и до всплеска –
Березы вкось и жалкие стада.

Не скуден мир, но узок на посевы,
На семена, на всходы, на плоды,
И листвяные сумрачные девы
Не оставляют на стерне следы.

Долина спит. Холмы кругом ослепли,
Торопят день, столетия поправ,
И, точно заяц, скрадывая петли,
То лиственный, то хвойный лесостав.

*   *   *

А был ли мальчик?
Горький. Жизнь Клима Самгина

– Почем у Вас эта фарфоровая киса?
– Это не киса, это Буденный!
– Тогда дайте две!

Гниют во влаге и тепле доски,
К стенам прибиты, на столе плоски,
То выгибаются горбом, боком,
Раздваиваются столбом, током,
Перетираются в труху, дымом
За облаками наверху, Климом,
Не Самгиным, – гони фарфор, киса! –
Уходит в прах сосновый бор, виса
И с нас на гниль невелика, горе,
Старуха гонит старика к морю,
Мальчишка сердце отдает, мимо,
И строит дом, и смотрит из дыма.

Что тверже слов и ближе, чем влага? –
Хранит покров, дарит тепло, тягу,
Цветок и плод, чиста доска, сбита,
Из праха плот, сеть из песка свита,
А жизнь из нас, один, другой, третий,
Огонь погас, и за рекой – дети.

*   *   *

Карая меркою героя и обязательством побед,
Фортуна взыскивает втрое: ты изобрел велосипед,
Теперь другим сверкают спицы, а ты влачи на гору груз,
Поскольку в том и казус «вици», что, износив в дороге «шуз»,
Стремишься к имени другому, без придыхательного «О» –
Не там развеяли солому, не там посеяли зерно,
Не та дорога с перевала, до перевала не тропа,
А пена водяного вала, по капле собрана с раба.

Сверни направо ли, налево, вперед-назад, наверх, во тьму –
Всё так же лист спадает с древа, не обещаясь никому,
Все те же камни и поляна, раз-очарованный покой,
Меркатор лейтенанта Глана, но ты – не Гамлет, ты другой.

*   *   *

А не сорвать ли нам, друзья, с пиррихия покровы? –
«Как ныне просится в князья багровый и лиловый!»,
Как ворошит осенний бег, а наледь робко плачет,
Перебегает человек от «значит» до «не значит»,
От ученических рапсод, до междометий чудных,
Державинских первичных од, Онегинских нетрудных
Восторгов «ах», обиды «эх» и горечи молчаний,
Пиесы Салтыкова смех и чеховских стенаний. –
Надежды ять и твердый знак – надмирное былое,
Пиррихием прошелся всяк сквозь доброе и злое,
А я скажу – люблю твой звук, и краткий и протяжный,
Что сердца мнительного стук, и говорок неважный –
Плыви в расширенную речь, сливая ямб с хореем,
Нам гимнов, од не уберечь, мы нехотя стареем.

За караваном караван приветствует пустыня,
Кто не поэт, тот не был пьян, поэзия – богиня.
А я – прикованный аэд, ни яду мне, ни меду,
И коли все-таки поэт, то н; пиррихий, оду…

*   *   *

Ах, эти праздные мечты, обоерукие плутовки,
В следах увядшей красоты, в чаду неправедной готовки,

В кругу сомнительных забав и неожиданных находок,
Не то Егорий не триглав, не то и не было трех лодок –

А было небо до краев забито пеною морскою,
И путник – праведный Иов – был сбит, покуда шел, доскою!

Но под водой такой шарман! – оттуда Царствие прекрасней,
И я, как истый клептоман, с возникшей при Потопе басней,

Сойду на бренную пустынь, она холмиста и туманна,
А ты, приятель, поостынь, мечты не кончатся – не манна. –

В них есть всех прелестей черты, всех обольщений перемены. –
Как ни разводятся мосты – очарования мгновенны.

*   *   *

Это облако? Нет, это яблоко.
С. Гандлевский

I

Это иволга? – нет, это таволга,
Это ивовый прутик звенит,
Это ночью набухшая наволка
Одубеет и оледенит,
Это птица в падении ласточка,
Это дерево кверху свеча,
Раскаленная набело лампочка,
Пустота разворота плеча.

Это дерево? – нет, это марево,
Канифоли сухая смола,
Звук не может покаяться заново
Белой башенкой из-за угла.
Синим ветром дыши, разговорчивый,
Деревянный охрипший свисток,
На миру красен голос твой порченый,
Добывающий лампочке ток.
Это сфера, ромашка, чернильница,
Переулок, на стрелке чулок,
Готовальня, веревочка, мыльница,
Не кустарник, а так, узелок.

Так темно, что не слышно ни птичьего,
Листвяного не слышно дождя.
Ты прости несуразицу, дичь его,
Вместо иволги чуть погодя.

II

Раздвижная палитра вечерняя,
Дикой мяты изнаночный ворс,
Что поместьем писала губерния,
Что Венеры измученный торс,
Перламутра изломкие столбики,
Декаданса манерная вязь,
Звезды, полосы, кубики, ромбики,
Пустяков имманентная связь,
Мимолетная полость без зрителя,
На актера не хватит песка,
Отставного хромого воителя,
Тарантаса, тараса, возка,
Спотыкаясь на каждом отверстии,
Без вины умножая огни,
Ты, прощальное пряча приветствие,
Никого никуда не гони.

III

Вечер пахнет живицей надкушенной,
Собеседник теряет канву,
Связь времен, словно башня, разрушена,
Кроме ясель в далеком хлеву.
Здесь холодная оттепель прелая,
Навигация между дерев –
Ты и впрямь удивительно белая,
Ничего, что покинула хлев,
Там Психее ни жарко, ни холодно,
Рисовать, рисоваться, расти,
От серпа возгоняться до молота,
Отдохни, охолонь, пропусти.

ВСПОМИНАЯ БОРХЕСА

Какой-нибудь нездешний Гуттенберг,
Печатающий песни гуарани,
В один из дней запишет: «Свет померк
И загустел, как кровь чернеет в ране…»
Затем о знаках, призраках, войне,
Чудовище, что лаяло и зевно,
И уцелеть, остаться в стороне,
Не сможет ни царица, ни царевна…
Еще пройдется смутным ветерком
По будущему, холодно и зябко,
О всадниках, о смерти, что пешком,
О старости, ее гусиных лапках,
О влажных псах, о рыбах на луне,
О птицах, улетающих из леса,
О том, что мы – на левой стороне,
А наверху – совсем другая пьеса…

*   *   *

Всё смешав в непреложном порядке вещей…
Олег Горшков

Захочешь пожить в непорядке вещей, попробовать разного вздора,
Промерзнуть зимой, как бегущий ручей, расти, как цунами и горы,
Катить колобком, умудриться совой, а лет через сто – черепахой,
Три тысячи раз возрождаться травой, пока не очухаться птахой,
Затем научиться летать меж миров сквозь черные, белые дыры
И, в детство нырнув, в связке мыльных шаров узнать проявленья эфира. –

Куда, языки колдовского огня, вы тянетесь, где ваша ноша? –
К какому порядку зовете меня, и что из вещей я не брошу? –
Попробую так объяснить – ничего не выброшу, малого дара,
Травою в пространстве шумит мировом земля, отдыхая под паром.

*   *   *

Рисуй Обломова, перо, диван и форточку,
Кури с Мальвиною, Пьеро, садись на корточки,
Храни канон, мой балаган, сверкай коленками,
Когда растратил чистоган – не брезгуй пенками!
Ветра резвились на юру и настежь выдули,
Побудь каликой на пиру, сильна обида ли? –
Ты мал – люби, затем живи, тряси остаточек! –
Все наши клятвы – на крови, до самых пяточек…

…А на диване сладко спать, во рту горошина,
Свинцовый дождик не унять, и в память вброшена
Беспечной вечности пора, и голос маменьки… –
Игра окончена вчера, живи – не маленький.

*   *   *

Баратынский. «Пироскаф»

Вращаются колеса пироскафа,
Распугивая щуку и плотву, –
Вот так же за спиной осталась Яффа,
Когда Иона не склонил главу.

Всё кончилось счастливо – чудо-рыба
И Ниневия, дерево и лист,
И кто кому потом сказал спасибо? –
Раскаявшийся проповедник чист.

Корабль цепляет бурые саргассы,
За горизонт истаивает дно,
Не страшен штиль, просолены припасы,
Разбавлено по-гречески вино,

Нетороплив закат и мир негромок –
Вот кладбище погибших кораблей,
Как некогда Иона, так потомок
Бежал водой проклятья королей –

Держать ответ за всё, что не случилось,
Случившееся видеть как беду.
Корабль идет, звезда во лбу приснилась. –
Саргассы разрастаются в саду.

*   *   *

Кузьмина-Караваева. Скифские черепки.

Я затаившейся свободы люблю несмелые черты,
Они – обрушенные своды неповторимой красоты,
Пересеченье параллелей, проникновение кругов,
Усекновенье менестрелей и отягчение долгов.
Не всякий храм достоин грезы, иные – «Спасы» на крови,
И не спасут метаморфозы, и сердцем сколок не лови,
Багровый сгусток почернеет, начнет мучительно расти,
И темно-липовой аллее воспоминаний не спасти,
Обожествляемый ребенок в очаровании жесток,
Простуда колется спросонок, полынным запахом в висок,
Потом так глухо, осторожно дыханье бьет из-под руки,
Пересеченье невозможно, перебираю черепки.

*   *   *

Ой, яблонька, ой, грушенька…
Ин. Анненский

В саду сидела ягодка, малинка или птичка,
Она поила радугу, что братика сестричка,
Вокруг цвели опасности, колючие пыреи,
И даже волки, в частности, гуляли по аллее. –
Беги по тонкой веточке, перебирая почки,
Они еще нимфеточки, но тоже помнят ночки –
Сжимаются намеренно, затем – бутон и взрыв.
Ах, сколько лет потеряно, но я пока что жив,
Качаюсь на качалочке, смотрю на палисад –
Там веточка, там галочка, там кружит листопад…

*   *   *

Один певец нам пел свободу,
Другой любовь превозвышал,
Любезен третий тем народу,
Что опрощаться не мешал,
Четвертый в узкий круг ворвался
Хотя неловок и смешон,
А пятый тихо улыбался,
За что был звания лишен
И сослан музой на галеры,
Всё скрип да скрип, железный лязг, –
Во всем пиит не знает меры,
О чем кричат химеры дрязг…

*

Я изначального не трону –
Первоисточники не лгут –
Позолоти, Мидас, корону! –
Что это – пряник или кнут? –
Благословение? – Проклятье? –
Кому когда, кому чего… –
Не все пииты в слове братья,
Отцы и дети – одного
Клюет жена, других досада,
И из подобного добра
Встают стволы былого сада
И молодого серебра…

*   *   *

В. Злобин. «Тяжелая душа»

Д.М. и З.Г.

Два бедных старичка, две скорбных тени,
Пригублен мир слегка, но не из лени –
Из страха, из тоски, из сожалений,
А страсти так близки! – Но ждать явлений
Небесных! – Неземных! – Презрев зов плоти,
Почти поверив в миф об Астароте,
Нагромоздив барьер картонных пугал,
Мечась от крайних мер до крысой в угол,
Чернея красотой трущоб, подвалов.
Ни ты не стала той, что мир познала,
Ни он – глубокий ум! – не стал мужчиной,
Смешной властитель дум, почти невинный…

*   *   *

В. Ходасевич. Европейская ночь

Эта жизнь не похожа на ту, беспокойную, полную смысла,
Словно слива цвела на ветру, а созрели порталы и числа. –
И не то чтобы я не готов, разделяя одну и другую,
Зачеркнуть ликованье цветов, позабыть, по чему я тоскую. –
Но кончается дерево, прочь уплывает его средоточье –
Отцвела европейская ночь, на ветвях остаются отточья,
Птиц не слышно, не видно росы, мышь травы не заденет бесстрашно,
На частицы распались часы, наша плоть вожделеет, но брашна
Остаются на той стороне, здесь лишь воздух и звездные пыли.

Память цифрами бредит во мне, словно большее проговорили.

*   *   *

Артюр Рембо. «Уснувший в ложбине»

Не стоило в ложбине спать – там мертвая вода,
Стоял Коцит, льет Припять пядь, затем придет слюда,
И нет ни зеркала, ни вод – пластинки, чешуя,
Расколотый на слезы свод, как ты, душа моя…
Срастется кость, сольется плоть, преобразится кровь,
Сойдет по водам в тень Господь, останется любовь,
Зияет раною земной ложбина, ветра нет,
И где мой дом? – я жил войной и шел за ней след в след. –
Теперь ни лечь, ни сесть, ни встать, ни пить – остался бег,
И ветру слов не передать: я нем, я – лист, я – век.

*   *   *

Иных богов не надо славить:
Они как равные с тобой,
И, осторожною рукой,
Позволено их переставить.
О. Э. Мандельштам

Допустим, бес. – Безоблачно хорош,
Не безупречен или бестелесен –
Отчаянен, что выросший Гаврош,
Познавший все начала Книги Песен.
Не оторвешь от сердца ни на миг,
Не переставишь или не прославишь –
Поскольку нет чинов для высших лиг
И ноты нет для беззаконных клавиш.
Но до чего сомнительна игра! –
Настолько, что и падаешь, и бьешься. –
Покоя нет. Прошла его пора.
И сам над одиночеством смеешься…

*   *   *

Пусть мне тебя не догнать, черепашка,
Я занимаюсь чумною работой –
Бедного прошлого стиркой и глажкой,
Дурой историей золоторотой.
Я настигаю лукавые тени
И прохожу через марево ночи
Тропиком Рака, медуз и растений,
Не постигая божественный почерк.
Это не ты – это я неваляшка,
Антиматерия воспоминаний,
Поразбежались слоны, черепашка,
Ты заплываешь в эпоху пираний.
Кружится шарик, гудит виновато,
Мнутся рельефы, сбиваются ноги,
Я не узнал тебя – будешь богата,
Что же ты медлишь на самом пороге?

*   *   *

Греки сбондили Елену по волнам…
О. Мандельштам

Тронь меня – ветром ли, снегом,
Краской гаси травяной,
Краденым эллином, греком,
Другом, ребенком, женой,
Запахом перечной мяты,
Чаем, холодным глотком –
Рукописью Герострата
Вслед за парным молоком,
Вмятиной пальцев на камне,
Там лапоток, туесок,
Чем – не немотствуй! – близка мне
Жизнь эта наискосок? –
Только ли полем и палом,
Запахом гари и мха? –
Вправо дорога пропала,
Влево – опять облака…

*

Тронь меня веткой ли хвойной,
Каплей живой дождевой,
Смертью деревьев спокойной,
Комнатою угловой,
Серым забором у бани,
Полузаросшим венцом,
Пьяненькой жалобой Вани,
Слабым крепленым винцом,
Старой дорогой до гати,
Новым болотом на ней,
Спальниками на полати…–
Или тропинка длинней. –

Крадучись, помнить обрывки,
Изморось, шапки опят –
Не помогают прививки. –
Рукописи горят.

ПАМЯТИ ПОРТ-АРТУРА И ЦУСИМЫ

Над нами нет пределов и пустот.
За нами нет потерь и достижений,
Осей координат, и асимптот,
И крыльев, что дарил мятежный гений.
Цунами не оставило следов,
Вулканы постарели и иссякли,
Исчезли с карт руины городов –
Сквозные декорации в спектакле.
За лесом лес всплывает из глубин,
Протуберанец бьет протуберанец,
Внизу ни Сахалина, ни Хибин –
Медузы собираются на танец.

В Японском море сладко зимовать
На дне у побережья за прибоем –
Пусть городу бессмертным не бывать,
Но море с окровавленным подбоем
Два раза в сутки падает в песок,
Цепляют звезды якорные кошки,
Почти как в тот, прославленный бросок,
Когда от нас избавились япошки…

*   *   *

Катеньке Келлер на «…то, к чему привыкаешь…»

Ночь. Привыкаешь к свету настольной лампы –
Ходишь по комнате, смотришь на вещи, книги,
Кактус на полке, где прежде цвели эстампы,
Помнишь не Бога – избыточность всех религий, –
Что обещали те и покажут эти,
Поиск души завершится в своей постели,
Кто-то сказал: «Мы обычно уходим в свете»,
Ночь на дворе, если мы говорим о цели…
Что сберегаешь – хотелось отдать, доверить,
Соприкоснуться и больше не расставаться…-
Впрочем, и так мы вращаемся в той же сфере –
Кактус зацвел между сменами декораций.
Просто не комната ночью нужна, а звезды,
Летом на улице пыльно, зимою – снежно.
Ты еще рядом, я знаю – еще не поздно,
Неповторимо всё, но и не безнадежно…

День не закончился, если мы не уснули –
Новый начнется, коли душа захочет…
Помню цветенье трав у воды в июле,
Душные дни и короткую радость ночи…

«ЗЕМЛЯНИЧНАЯ ПОЛЯНА»

Судороги столетий. Новости витражей.
Не собеседник йети. Длинная ночь ножей.
Жаркое солнце юга. Голая кость зимы.
Даже в пустыне вьюга или во льдах холмы.
Пересеченье смерти с линиями судьбы.
В огненной круговерти случаи сплошь рябы.
Или художник сдался, нарисовал портрет,
Сущему извинялся дымом от сигарет.
Пауза цвета хаки. Кадры парада. Брак. –
Вагнер в ядре атаки, неразличимый флаг.
Скоро перевернется истина нагишом,
Сухо на дне колодца, звездам нехорошо.

Был бы алхимик редок, был бы резок пророк –
Век бы горел по средам, по четвергам не мог.
Что полюбить полеты, что уходить в закат –
Всё это мед и соты, музыка всё подряд…

*   *   *

Край не видел ни разу – повсюду кресты и столбы,
Земляника отходит с опушек, овраги грубы,
Белизной покрывало сразит и сравняется вскоре
С тем, что нам остается на память от строгой судьбы.

Проступает не цвет, а нездешних небес белизна,
Запоздавшая к нам, но пришедшая к детям весна.
Те плоды, что мы рвали, уже расплатились дарами,
И заря на рассвете всё так же ала и красна…

Кто же слушал влюбленно чужие мелодии, друг? –
Андалусии солнце, сияний арктических круг
Раздавали нам вечность росою с травы на ладони,
Вот и дни сочтены, и уходят и север, и юг…

Вот и этот перрон уплывает – иной перегон
Рассекает пространство, что область холмов Рубикон,
А за ними синеет просвет, остается дорога
Или остров, подлесок, распадок, убитый дракон.

*   *   *

А смерти не надо ждать, ибо с ней делить
И тело и душу невместно – она забавная,
Приходит ночью и начинает ныть,
Что я не успею сделать по жизни главное.

Ну да, не успею, – ты-то о чем поешь? –
Мои дела не закрыты и выведены в заглавие,
И лучше лакуна в тексте, чем в этом же месте – ложь,
Как та, по которой царствует равноправие.

Когда надоест просыпаться всё в ту же тьму,
Не свет загорится, но что-то начнет мерещиться,
Как в доме ребенку не дело быть одному,
Когда существует небо и эта лестница.

*   *   *

Бахыту Кенжееву на «Уеду в Рим»

Приехать, выпить, посмотреть –
И сразу тихо помереть,
Поскольку призраком на треть
Париж ли, Лондон –
Ну, Темза с Сеною парят,
А здесь не семеро ягнят –
Холмами был насыпан яд! –
Тибр тратит фонды
Неопалимой купины,
Неповторимой старины,
Не галльской – эллинской войны –
Туристы, лавры.
А в Море Лаптевых – снега,
А мы у черта на рогах…
Стоят колоссы на ногах,
Что Минотавры.
Приехать, выпить, закурить,
Перебеситься – повторить,
Взойти на холм, умерить прыть,
И на мобильник
Снять Капитолий, где Катулл
Не приставлял к трибуне стул,
И подписать, что Альб Тибулл –
Твой собутыльник…

*   *   *

Не кайся, Герда, – фиговый листок
Растет на юге, там же, где и фиги.
А здесь зимою климат столь жесток,
Что ломкими окажутся все книги. –
Ты напиши на рыбине ножом,
Что ворвань – это лак для гололеда,
Не ставшего последним рубежом,
И потому свое взяла природа. –
Ты выросла в дороге! – Так змея,
Всё удлиняясь, покидает ложе. –
Как сладко понимать, что ты моя… –
Но сны твои пугающи до дрожи! –
В них холод бесконечных ледников. –
Безумие блистательно и лживо,
Твой Север сокрушит любой альков
И, не заметив, пронесется мимо…

Как хорошо, что наяву дела
Весь день – и перед сном дела другие,
И ты не помнишь, как сюда брела
Уже в бреду, и пальцы дорогие –
Из мрамора – и жилку у виска
Отогревал дыханием и дымом,
И снежный вихрь подобьем седока
На Север уносился торопливо…

Не кайся, Герда, ты уже была
На Севере – и ты пришла обратно.

…Нас утром ждут обычные дела,
Опять затменье и на солнце пятна.

*   *   *

…Все эти Антинои, Борисфены,
Сократики, Прекрасные Елены,
Калигулы, Тиберии, Прокрусты! –
Возникли там, где раньше было пусто.
И не они страдали нарциссизмом –
Скорее все носители харизмы
Влекущи, притягательны, весомы,
И облик их – что дверь в архивы дома.

…А прочие актерки и танцорки –
След черной метки на кварталах Йорка,
Безликой смерти, сводни или свахи,
Лишающей счастливчика рубахи…

*

Приникни же к источнику, оракул! –
Пока тебя не посадили на кол,
Не выбили желаемые строфы
В преддверии грядущей катастрофы –
Владей ленивым садом Эпикура,
Живи де-факто и старей де-юре.
Смотри на запад. Вечером. С холма.
И повторяй: «Я не схожу с ума».

*

Не век терпеть пророчеству посулы –
Ты доживешь, как это сделал Сулла
До всех свершений. – Пережить друзей
Страшнее, чем… И сколько рожь ни сей –
Пшена не будет. Только васильки.
Любимец муз, живущий у реки,
Не убежишь внимания старух,
Начнешь гадать – увидишь птицу Рух,
Поймешь язык – переведешь на свой,
Поскольку всяк кулик, пока живой,
Бахвалится! – Чураясь перемены,
Не избежать объятий Мельпомены.

Курсив судьбы не перейдет в пунктир –
Небесный свет в одну из черных дыр
Провалится неведомо куда…
А говорили – там была звезда.

…Так пой, пока не высекли гранит! –
Чужую жизнь твоя осеменит,
Как дождь – дорогу, вырастет репей,
Сын выселок, развалин и степей.

…Кольцо истерлось, нет былого блеска,
А твой герой – лишь персонаж бурлеска.

На холмах Рима гунны и вандалы.
И Музы нам предпочитают галла.

*   *   *

…Тверские пряники, Казанские сироты,
Из бульбы драники, смородины – компоты,
И тульские двустволки с самоварами,
Как шерочка с машерочкою – парами,
Антоновские яблочки, вишневые
Сады, дядь Вани памятники новые,
То кепки, то поддевки, то башмачники,
Кремлевские мечтатели и дачники,
Благие лавры и тамбовские ребята,
Пророки в поле и ослепшие котята,
Насельники пустынек с Соловками –
Вот этими вот самыми руками
Я памятник бы сотворил былому,
Но чувство узнаванья незнакомо,
Что благодарность через поколенье…
И ни к чему «Остановись, Мгновенье»…

*   *   *

В средние века получили распространение водяные часы особого устройства, описанные в трактате монаха Александра. Барабан, разделенный стенками на несколько радиальных продольных камер, подвешивался за ось так, что он мог опускаться, развертывая намотанные на ось веревки, т. е. вращаясь. Вода в боковой камере давила в противоположную сторону и, переливаясь постепенно из одной камеры в другую через малые отверстия в стенках, замедляла разматывание веревок настолько, что время измерялось этим разматыванием, т. е. опусканием барабана.

Клепсидра крутится вокруг невидимой оси,
И для толчка не надо рук – ты воду попроси,
Пускай ускорит свой полет в другую ипостась,
Не всё ль равно – что пар, что лед? – Вращаясь и крутясь,
Мир остановится в конце инерции на миг,
А ларчик в утке, смерть в яйце, на глади лунный блик. –
Зачем нам ночью знать часы, отмеренные сну?
Когда опустятся весы – я всё тебе верну.
Возьми песок – его хранить и легче, и сложней,
Нам из него веревки вить – пусть будут подлинней…
Его собрать в один сосуд – и запаять стекло.
Теперь и ночи не спасут – и снова рассвело.
Клепсидра проще – на ходу веревки оборвет,
А здесь я падаю… иду… скорее пар, чем лед.

*   *   *

Промерзнет всё, чего коснется
Холодным пальчиком зима,
И крошку Цахеса, уродца,
Не ждут Баварии дома… –

Что холод делает прекрасным,
То снова сморщится в тепле,
И фиолет нальется красным –
У самой печки, в феврале.

Когда счастливая Ниоба
Попала в Альпы от забав
Божественных – дурная проба, –
Не холод усмирил ей нрав!

И я в протопленной избушке
Смотрю на снег, на лед и дым,
Пока красавица на ушко
Шепнет не слышное другим…

*   *   *

Всё случилось внезапно – быка приручила Европа,
Или Гидру – герои, что нимфу на влажном песке.
И гостей на пиру пирогом обнесла Пенелопа,
Что прислала Цирцея, и виден корабль вдалеке…

Девятый вал – что гвоздь сезона,
Персей задолго до Язона
Пронзил языческое лоно,
И море задышало сонно.
Ко дну тянули клочья пены,
И, в пику лику Ипокрены,
Первоисточнику клонясь,
Прервется каменная связь,
И кровь, пульсируя вовне,
Не даст плода на стороне.

Все эти Музы и Пегасы –
Фантазии двуногой расы –
Прости, коль эта шутка зла! –
Всё вдохновенье – от козла,
Сатира, Пана, сна богов… –
Отсюда полчища быков,
Маркизов в розовом саду
И сказок, кающихся льду.

Не гены – Критский лабиринт,
Папирус, ксерокс и репринт,
Гордец – и глина не пришлась,
Кровосмесительная связь
Приводит чаще ко столбу,
Чем ко звезде богов во лбу. –
Живи один. – Используй вилы.
Для глупости не надо силы. –
Люби калины горький сок,
И прах, и воду, и песок.

1978 ГОД

Саше Павлову

Вини виниловых царапин неповторимый колорит,
И хрипы, будто Леннон запил, когда он просто говорит.
Полунадорванных конвертов и лоск, и глянец, и восторг,
И доморощенных экспертов на барахолке нищий торг.
Какая музыка взлетала, какая близилась весна! –
«Блэк Саббат» лучше блэк-металла, «Ночь в опере» сильнее сна… –
Сценарий гениальней пьесы, актера любит режиссер,
Разносторонни интересы, не виден будущий узор –
Никто не спился, не сорвался, не надорвался, не предал
И зла в себе не убоялся, как термоядерный Дедал,
Не перешел дорожку другу, не растворился за бугром,
Переосмыслив Кали-Югу, остался ждать грядущий гром. –

Ну вот и письма выцветают, и так конверты не блестят. –
Всё нынче делают в Китае… Но «Лет ит…» – зелен виноград.

*   *   *

В Европе холодно, Италии – темно…

Ни кесарь, ни сенатор, ни трибун,
Ни всадник, ни плебей, ни гладиатор –
Никто из них, что птица-говорун,
Не спрятал Рим хотя бы в Улан-Батор. –
Когда пришли и стали говорить,
Что Тибр прогнил почти до Рубикона,
Кто выжил – встал над овцами царить,
А в Византии парится икона.
Чти в мраморе, запечатлей во льду,
Спаси, что рукопись – в огне и медных трубах,
Создай из одиночества среду,
Учись трубить на холоде, в бреду,
Чтоб примерзали треснувшие губы.

Куда исчез бесчисленный латин?
Потомки – итальянцы да писаки…
Первоначало, как учил Плотин –
Неизречимо. На холмах – собаки.
Кто обрусел из эллинов? – Да все,
Поскольку в Риме стало холоднее,
И косит некто чаще по росе,
Чем по России, Лете, Лорелее…