Сундук

1
Поезд, общий вагон,
мимо пролетает перрон.
Подходит мальчишка
с картами -
ишь ты как! -
садится рядом
с лейтенантами,
глаза синие-синие,
такое небо надо бы
над Россией.
Смотрит на меня,
колоду тасуя -
самодельная, да,
хорошо кто-то рисует.
- Дядя, сыграем в ящик?
- Наигрались, малыш, страшно.
Не понимает:
его ящик - мой сундук,
так называли мы эту игру раньше,
по четыре карты на пару рук,
угадываешь - отдаешь без фальши.
- Ладно, - улыбаюсь, - сыграем.
Хорошо, что не понимает.

2
Война - ад.
На передовой
кипит бой,
снарядов
вой над
головой,
но рядом -
свои.
Всё просто:
враг впереди,
стреляных гильз
россыпи
под ноги, вниз
падают
звенящими
водопадами,
пустеет патронный
ящик,
а казался
огромным;
перегрев ствола,
он, от огня
раскаленный,
стрелять
отказался
опять,
плюется свинцом,
хуже верблюда;
с каменным лицом
и верой в чудо,
обжигая руки,
его меняю я -
но ни звука
с другой стороны,
затишье пьяное:
они, а не мы,
немы.

Рота подъем!
А нас - взвод.
Бежим назад,
совсем немного
до встречи с Богом -
или наоборот.
Война - ад,
но живём.

3
Тяжелая артиллерия
распахивает поле,
бьётся земля в агонии -
а мы потеряны,
рассыпаны зернами
по всей пашне,
страшно:
не прорасти нам к осени
тугими колосьями -
по нам идут с жёрновом.
Погостили,
чем богаты -
то и дарили
вдосталь:
менялись командиры -
и внутри, и просто
приходили другие,
вместо тех, которые
жили-были.
Неистовыми стаями
хищными
снаряды
с небес слетаются
за нами,
как вороны,
собачьими сворами
огрызаются,
ищут,
лают,
зубы скалят,
градом
падают
совсем рядом и...
не болит?
ещё или уже?
туман сажи в
глазах; надо же,
жив! -
ещё,
но никак не уже:
чудеса - это то, что
не с нами
бывает:
у Господа
кончились дети и протеже -
поздно мы
о нем вспомнили;
ещё
не всё,
но скоро уже -
и не счесть этажей
там, где нет потолков и пыли,
где мы уже жили-были,
но ещё не были:
не прорастем, Господи,
тугими колосьями
к этой осени.

Снова затишье,
слышно,
как земля дышит -
не твоя неделя,
чужой Емеля,
не перемолол,
не перемелил.
Рота подъем!
Живём.

4
К госпиталю
или больнице
машин вереница
привозит раненых,
и женщина
с узкой талией,
именем Галя
или Аля -
кто знает? -
и глазами
чёрными-чёрными,
как ночь кромешная,
плачет горячо,
на плечи
руки кладет,
спрашивает:
- Где ты был,
милый? -
у каждого
проходящего мимо
мужчины
в форме.
Она не слепа,
кажется,
просто тоску свою кормит
вместо ярости,
а могла бы забыть
без следа
и жить
себе по новой.
- Это не я, прости, -
говорю. Не обманываю,
но в кармане
её фотография
какому-то Ване
на память,
это не я, ой, не...
- На войне, -
отвечает следом идущий,
и я уже ничего не слышу,
здесь я лишний -
так лучше.

Божья коровка, лети на небо,
ефрейтору Ване
от сержантов Бориса и Глеба,
и ещё пятерых
раненых
рядовых
из пехоты
без имен и лиц
передай спасибо.
Да, и не забудь про Якова,
пулеметчика четвертой роты -
за то, что жив я.
У него где-то здесь семья.
Растворяюсь в пыли улиц,
сутулюсь -
мерещится всякое.

5
Город, стены, пятна цемента -
слишком много поражающих элементов,
чувствую их кожей,
иду осторожно.
Улица Ленина -
интересно, почему
не Верина или Лерина? -
не пойму,
да уж какую вверили.
А сердце щемит:
по небу
летит перина,
на такую бы -
а не в окопный
щебень.
И вдруг - так робко -
говорит кто-то: - Эй,
здесь весна, парень, апрель.
Мой голос. А я не верю
ни себе, ни весне, ни апрелю;
солнцу - может быть -
но в лоб мне это не вбить,
за спиной война:
не верь
в неё, как же -
кто скажет?

И вся дорога;
стучусь
в дверь,
у порога
топчусь.
- Захарова Аня? -
говорю я.
Лицо знакомое.
- Да, - отвечает она.
- А мама дома?
У Яшки
жена Наташка.

6
Ночью
сильнее,
чем днём
стрекочет -
да откуда
зимой сверчки
и кузнечики? -
несём
потери -
это их огневые точки;
мечемся,
наши рубежи
чуть выше
по полю
вышли,
дождаться б рассвета
на таком стуле;
их пули
больше наших
на доли
миллиметра,
мы старше
после финской,
оно того стоило:
кажется, более меткие -
жужжат пчёлки
у самой чёлки,
летят низко,
зарываясь в землю -
к дождю, наверное,
вот только чаще,
как у улея в чаще.
Не удержимся, наступают
всей стаей.

Поднимается Яшка:
- Не за Сталина,
а за Наталию
с Аней
умираю.
- Ефрейтор, лежать!
- Уводи взвод, родимый.
...и кто из нас командир, а?
Начинает стрелять,
сжав зубы, страшный;
а мы отходим
чуть ближе к Родине -
но по её же земле бродим мы! -
а позади
пыль, стрёкот и дым,
Яшка-ефрейтор
и, думаю, Бог тоже с ним -
должен же быть где-то?
За спинами квакает и хохочет,
хрипит Яшка: - Ещё хочешь?
На!
Скрежет металла.
Три очереди.

Поднимается ветер.
Для ночи
слишком солнечно.

7
В городе те же метели,
только сменился снег пылью,
те же туманы по утру,
да телом
плотнее вышли, острее
раз в дюжину -
и я ёжусь, как в стужу,
асфальт ногами тру;
а на деле-то
лишь ветер кружит,
поскрипывает
на зубах -
так бывает в апреле.
Она в слезах.
- Ну, что ты, а?
Посмотри
на эти облака
гладкие,
всё в порядке
вроде бы,
жива Родина...

Не умею я успокаивать,
даже когда давно поздно;
по её щекам падают звёзды,
а я чувствую себя Каином
из-за её глаз, в которых
"почему он, а не ты?"
- Пора идти,
прости.

Имён ворох
вертится в голове:
Яшка,
а дальше
Максим с Димой -
где вы все? -
ветер с запахом
пороха
несёт
их голоса
мимо;
вот и всё,
и спросить некого,
как там, в небесах?
- Заходи в гости,
Костя, -
летит в след,
а отвечать некогда;
не свидимся, нет.

8
Судьба сплетена,
лейтенант:
сказали,
ни шагу назад,
ответственных указали,
рядом приставили
и оставили -
а у нас в пехоте
против
чужих танков
разве что пулемет
станковый,
один на взвод;
но мы укрепились:
из окопов
переползали в ДОТы,
учились
в глаза бить
стальным
кошкам
свинцовыми блошками,
стали
их шкурки жечь -
это просто:
подпустить, подстеречь,
вытянуться всем ростом
и - бутылкой,
как в пьяной драке
у рынка -
жаль, за новой
тарой
с буквами "КС"
возвращались не всякие,
салют им и честь -
ничего странного,
это норма.

А Гаврила-гвардеец
гремел горном,
на что-то надеясь -
и не зря:
за нами
поднималась
заря
цвета нашего знамени,
и мы держались,
до треска
сжимая зубы,
до крови
кусая губы -
и вдруг, так резко
стали огромными
у берегов Волги,
что и вовсе погнали их
от города Сталина
восвояси.

Но ты не знаешь об этом
под тем ясенем,
где остался летом:
- Ни шагу назад,
сержант.
Диме
было легче,
чем Максиму -
у него в Галиче
не было жены и сына,
а мне
просто страшно
было
быть на войне
за старшего.

9
Мама, милая,
я видел сон
скверный:
в тихих скверах
взрывались снаряды
и мины,
под ногами тряслась земля,
так что хоть душу
вон,
а я
дышу,
и всё мимо.
Мама, милая,
уже
три года как
моя рука
скрючена у курка
из-за этого сна
и других таких же,
но иногда я
просыпаюсь
и вижу тебя
у своей кровати,
да в лице не меняюсь,
сама видишь...
А этот кот,
как камыш
рыжий,
его принесла Катя,
тот,
да?
Тогда
мне было девять,
сейчас двадцать... три?
Они
не живут столько,
но хочется верить,
что мурлычет еще Мурза.

Открываю глаза.
Смотри,
мама, милая,
летят осколки
и всё мимо,
а я
стискиваю зубы и ППШ,
не до сна, мама: война.

- Ща мы им по щам, -
шепчет Егор,
меняя ленту;
передергивает затвор,
и мои 7,62
на 25
начинают звучать
рядом с ним
как детский лепет.

А по городу
то ли туман, то ли дым
стелется -
или это земля
пенится,
превращаясь в пыль?
Мы не гордые
и не герои,
обычные воины.

10
- Всё, парень, моя колода -
на то я и командир взвода.
Поезд едет,
под колесный стук
смеются соседи,
а он улыбается,
солнечно-солнечно,
до ямочек на щечках -
и вдруг
в лице меняется:
- Дядя, а вы убивали?
Не привыкну
к таким вопросам:
во мне пасть
открывает пропасть,
не упасть
бы туда камнем
с криком,
не пропасть.
- Убивают пули, малыш,
гранаты, мины,
бронемашины,
штыки...
А люди -
всего лишь
жмут
на курки -
слышь? -
нет в нас злости.
Как зовут?
- Костя.
- Тёзка, значит -
на удачу:
не придется тебе
играть в ящик
по-настоящему -
на войне,
улыбайся, Кость,
тебе жить да жить!

Беру трость,
иду в тамбур курить,
а руки ищут по дереву
затвор, курок, магазин -
но это временно:
за плечами гаснет Берлин.