Из цикла Екатеринбург

Мой город тянет ввечеру на полудохлую ворону –
Сегодня «весь я не умру» и струны памяти не трону,
Но к изъязвленной мостовой клонят заборы котлованы,
Плодясь на схватке кучевой воспоминанием Татьяны.
О чем? – Булыжники стучат, теснимы колесом кареты,
Опять горит торговый ряд, и снова памятника нету
На главной около пруда – и тот таит разбитый мрамор –
Потусторонняя среда, в которой уцелела рама.

Чему осталось уцелеть из дальней каменной деревни?
Свече – гореть, лучине – тлеть, и спать потерянной царевне,
Покуда через времена, наскучив каменные копи,
И мы очнемся ото сна не в Азии и не в Европе…

ПЛОЩАДЬ 1905 ГОДА

Опираясь суставчатой тростью на брусчатую рябь мостовой,
Словно стебель проросшею остью или памятью впившись кривой,
Он смотрел, где стояли закаты, заходя из-за шпиля в собор,
Там трибуной торчали заплаты, торжествующий Тушинский вор,
Бессеребреник, люмпен, расстрига, перехватчик, нахлебник, свинарь,
Перезревшее дикое иго, электрический рваный фонарь…

Разъезжалась до дрожи тренога, птичка вылетит – жди кукушат,
По булыжникам скачет дорога, почему фонари не грешат? –
Отражают, что входит в окружность, долгополую, прелую мгу. –
Докажи человеку ненужность, что черта, оплывая в снегу.

*   *   *

Саше Павлову

Город запаян в пакет, изнутри – зима,
Сверху не бантик, но ленточка и флажок.
Сколь бы узорно ни выглядела тесьма –
Лучше бы кто-нибудь дырочку в ней прожег.
Я задыхаюсь и мерзну, дышу за такт,
Город обвалится, вырастет черным льдом.
В этой стране столько раз заключали пакт,
Что перестали надеяться на потом.
Память подводит, и плавится целлофан,
Дети всегда поджигают любой кулек –
Лезут сквозь дыры Герасим и Митрофан,
Век технологий свернулся в один раек.
Перцем посыпать, затем размолоть в труху,
То, что останется, – дерево, ветка, тень,
Так и качается, с осенью на слуху,
И из коробочки мне выбираться лень.
Там не мелодия – шелест, и скрип, и треск,
Город сломался, рассыпался на куски,
Да на изломах почти антрацитный блеск,
Да поседели у нас с тобой, брат, виски.

*   *   *

Городская печальная зелень,
Перепончатый клетчатый плен,
Меж квадратов, углов и расселин,
Светофоров, гуляк и Селен,
Отраженных то слева, то справа,
Или это одна сторона, –
Но тогда для чего переправа
Между кронами ночью видна? –
Что волна растворившихся линий,
Что берлога, над ней бурелом,
Что зеленый, струящийся в синий,
Фиолетовый бьет волнолом,
А за ним только белый, безумный,
Лихорадочный правильный круг,
Кисловатый, по-мертвому шумный,
Нет, не шелест, но каменный стук.

Осторожно, здесь будут ступени,
За оградой немного травы,
Одинокое царство растений,
По углам то ли псы, то ли львы.

ПАМЯТИ ГОРОДА

…Но поскольку молчание – золото,
То и мы, безусловно, старатели…
А. Галич. Старательский вальсок

Много разного в нашем городе
Происходит по вечерам,
Пусть не к нам прилетала Дороти,
На крови возникает храм,
А дороги идут по кладбищу,
Спят мазурики у реки,
Широко и просторно там еще,
Лягут жены и старики,
А другие давно в Америке
Или в Дании от винта,
Пусть не викинги и не Беринги,
Наша съела их маята!
Город строится и собачится,
Делят деньги, культуру, власть,
Потому ли так сладко плачется
Перед тем, как пониже пасть.
Яма Ганина – место ровное,
Без гвоздя там стоит церква,
Словно съели отцы скоромное
И оставили нам слова.
Всяк приходится толкователем,
Ни лакуны, ни рубежа,
Город радуется старателям,
Не попробовавшим ножа.

*   *   *

Сквер под ветром черты обретает кладбища,
От излома ветвей до распахнутых в корни расщелин,
Мох, кустарники, камни – для страха всё пища,
Хорошо на печи, да кончается полдень Емелин.

Криком коршуна ночь не удержит в долине
Тень оленя, листву, бронзовеющих статуй провалы,
На ветру чернота проступает на сини.
Дорогая, скажи, для чего ты меня призывала?

Я – слепое пятно, ты не видишь оклада,
Ветви рвутся во тьму, возвращаются, хлыст и ожог,
Повторись в тишине Гефсиманского сада,
Оставайся, ночами здесь памятник дует в рожок.

Хорошо на земле, что там – выше и ниже?
Перелет, переход, всё кора да корней переплет,
Взмах крыла, оживает молчание, ближе
Пьяный мангровый лес, на ветру разрастается плот.

*   *   *

Ажурны, вычурны решетки из чугуна –
Пусть не берилловые щетки, чья плоть темна,
Не ограненные стаканы и стопари,
Не златотканые Кораны и псалтири –
Бедны уральские палаты, бьют на просвет,
Перлит не переходит в злато, но смотрит вслед,
Почти воздушен издалёка – листы, цветы,
Бежит подобье кровотока вдоль пустоты,
Вдоль тишины, преображенья покоя – в прах,
Невозвратимого движенья, чугун в шарах
И эвольвентах, стратегемах, черны пути,
Как утверждаемое в леммах, – зерну – расти…

*   *   *

Дни какими-то клецками – жеваные, сырые –
Пепельными, сиротскими – хуже, чем остальные –
Те то ввергали в черное, то поливали красным,
Время случилось сорное, попеременно гаснем.
Азбука одичания – точка, тире, помеха.
Вычурное молчание, видимое, как эхо.
Что ж, рикошеты – по сердцу, мучаются – живые,
Изморозью наносятся знаки на веки Вия.

*

Город – былая вольница, северное кольцо, –
Что же твоя околица грязью плюет в лицо?
В крапинах снежной перхоти, оспинах ям и луж
Ты выживаешь нехотя; пишет ученый муж:

«Край красоты невиданной, дикорастущих скал», –
Оскудеваешь Сидами, стронций тебя ласкал,
Старые камни, белые, серые, что вода,
Выросшими химерами падают в никуда…