Баллада о танкисте

               
                Виктор РАССОХИН,
               



       Мы ехали с ним в электричке в курском направлении, познакоми¬лись и разговорились. В глубоких морщинах, молодцевато-подтянутый, он узнал меня, не ошибся, что я — писатель, но забыл моё имя.
       – Виктор, — подсказал ему. — А вас как зовут?
       – Иван Порфирьевич. Знаете, Витенька, читал ваши книги «Шапка Мономаха» и «Последнюю дуэль», жёстко работаете. В защиту человека и народа пишите. Врагов и пороки обезличиваете. Послушайте откровение ветерана, сгодится. Может, напишите что. Редакторы местных СМИ вроде не фашисты. Евреи ли, русские — не должны предать правду о войне, хоть она и становится её первой жертвой...
Служил я в 5-й танковой Гвардейской армии. Механик-водитель – второй за командиром воин экипажа. Было не до песен про «трёх весёлых друзей». В 1944-м, в конце июня, бросили нас в наступление. Откуда нам знать про укрепления «Пантера» под Витебском, тем более про какого-то генерал-фельдмаршала Буша? Правда, на одном из привалов связной подпольного горкома партии страшные вещи рассказывал. Захватчики ежедневно расстреливали от двухсот до пятисот горожан и с области, построили два концлагеря. Позже выяснится — оккупанты уничтожили свыше 135 тысяч граждан и несчастных пленных. Так-то, писатель! Запиши, не забудь...

       Становой Колодезь... И тут ступали подкованные сапоги «цивилизованных» варваров, рычали моторы в небе и на земле, глушила округу орудийная канонада. Что было здесь надо иноземцам под свастикой, толком не осмыслившим Гёте и Ремарка, Гаусгофера, Обста и Шпенглера, Маркса и Шопенгауэра? Наверное, у них был иной «путеводитель» – «Майн Кампф» нервозного фюрера, враньё Геббельса, удачи Роммеля…
Рассветные лучи робко ворвались в окна и пространство полупустого вагона. Попутчик не видел красоты наступавшего дня. Он погрузился в ужас пережитого и продолжил озвучивать прошлое, изредка заглядывая в мои глаза.
– Двинули, не жалея машин Кошкина и Морозова, при поддержке «соколов» 1-й Воздушной армии. Выходили мы на смертельную схватку из-под Рудни. Не сосчитать, сколько раз спасали ребят дизеля Чупахина и Вихмана. Увы! Сокращался их моторесурс неохватными горизонтами и боями. Местность — не паркет. Расстояния — не карты штабов. Ну а бои — рвали железо и плоть, без акцентов на мастерство и удачу.
Приказ: на Толочин, обеспечить охват фрицев в Орше. Далее — марш с боем в направлении Березина — Борисов.
 
     Гнали по грунтовке, не то, что в кино. Мимо — хутор. Не помню наз¬вания. Где-то под Богушевском. Устали, хоть тормози и харкай чёрны¬ми слюнями. Глаза режет, вроде наждачкой натёрли. Руки — крюки, от пота и соли всё «хозяйство» хоть выжимай, да ещё прилипает к телу. Ноги — шило втыкай, не почуешь. Ощущение, будто двое суток вагоны с углём разгружал. Главный фрикцион, зараза, как обычно, не вовремя хандрить начал. Одна мечта: помыться и спать. Отсыпаться целый месяц. Молока деревенского с хлебной корочкой из печи вволю накушаться...
 
       Вдруг, на околице, лейтенант наш, Коля Астров — как гаркнет, аж ток по телу промчался.
       – Ванька, орёл, сворачивай! Кто-то под танк бежит. Прижми прыть.  Забыл, как дружка по Орловскому бронетанковому Трофимова подорвали?!
Передёрнул я рычаги и педали. Ушёл влево. А мы — головные! В
угарно-пылевой мшаре встали вкопанные. Гул и лязг напирает вслед
– шлемофон не поможет. Пропотел резко, комбинезон — как не свой –
дрыком. Собратьям-гвардейцам ни зги не видать. Им-то что? Девиз-
то «На Запад!»

      Вылезли, артиллерия наша — Грушин с Казначеевым тоже. Смотрим, на дороге пацан лет десяти. Машет руками. Трёт ими глаза. Плакал, видать, кутёнок. Подбегаем к нему:
      – Куда под гусеницы, обалдел?! Ах ты, плакса мелкая. Бегом в хату, пострелёнок! — кричу, а он словно контуженный — не слышит.
       – Дядя красный командир! Скорее! Прошу, быстрее! Сволочи детишек в колодец побросали. Только что. Мужиков нема. Мамка — повесилась...
Видывал позже, после Гоби и Хингана, меченосцев из Квантунской армии генерала Ямады. Но такого... Раздавил бы ету падшую роту СС, чтобы треск стоял до Берлина, мать их так через этак!
 
       Где дети, малыш?
       – Метров триста, через яр. Бежим скорей. Укажу...
Понесло меня, сироту, за мальчонкой, неведомой силою. Ни секунды не думал о безопасности или атаке: рванул, не взглянув на вечно сурового Астрова. Бегу, ноги подкашиваются, будто ходули. Горло сда¬вило тисками. «Мотор» с непривычки рвётся из груди выпорхнуть. В голове — пусто, кроме одной мысли: «у с п е т ь».

       Подбегаю. Бабы воют, кажется здесь бы и помер. Заперты были, видишь ли. Спасибо, старик-инвалид надломил засовы. А то — не ровён час, сожгли бы бедняжек...
Не раздеваясь, вытянувшись, словно на турнике, держась руками за сруб, осторожно разжал пальцы. Как падал — думал, вечность прошла. Вода — лёд. Темнота кромешная. Ни стона и не всхлипа. Лишь макушка колодезная — точно жерло «тридцатьчетвёрки». Глубина — ей-Богу, по кадык. Счастье, что дно щебенистое. Шарю на ощупь руками вокруг себя. Нащупал я комочки детские — в них и весу, как в голубях. Чую, что-то в них eщё бъётся, и тут мне по голове здорово шмякнуло. Сжал зубы от боли. Гляжу, трос — молодцы Астров с Грулиным, сообразили. Сдернул с себя ремень. Ору, мать ету самыя, копия из преисподней:
      – Майнуй, ребя, шустрее! Здесь eщё двое. Киньте, во что завернуть. И верёвку покрепче.
 
      Не знаю, сколько пробыл в летней стуже. Не успел вздохнуть мер¬но, снова удар: детей было четверо! Вновь спустился в леденящий душу кошмар. Не поверишь, Василич, — ребёнок был в нише колодца, которую я поначалу не обнаружил.
 
      Прижал его к себе. А он — как проколотая всюду кукла. Дышу на него. Растираю. Трясу и целую. Всё без толку! Накрыло меня разочарование на нервной почве — чуть не до слёз». Знаешь, как душат сло¬ва «поздно» и «напрасно»?

       Позвал тут-то Боженьку — спаси ты его и сохрани! Он-то, дитя, причём? Это мы, уродцы взрослые, накликали Вторую Мировую с Оте¬чественной, тоже второй.
Ура Богородице! Отходило дитё на глазах, захныкало. Закутал я его быстренько в овчину. А мамаша — хлоп в обморок, под мои опалённые Прохоровкой сапоги. То ли от ужаса, то ли от радости...
 
       Витебск мы взяли почти с ходу, уже потом. Орша через день была нашей. Всё вкруг было вповал разрушено, изуродовано. Встречали нас не больше ста жителей. Так, Виктор, шли мы к Берлину. Не по Тёркину, и не по Антоше Рыбкину, а уж тем более по Утёсову...

                * * *

       Мне было неловко, что потревожил его память. Может, я смалодушни¬чал, но пришло время распрощаться с Иваном Порфирьевичем. Когда ветеран ступил на гравий, успел вручить ему лучшую удочку, ска¬зав:
       – Дорогой защитник вы наш! Пишите. Очень прошу, пишите. Не сами, так руками внуков и внучек. Слишком заинтернетничались. Вместе пойдём в «Вешние воды». Обязательно издадим мемуары!

       Танкист искренне, сиротливо, по-детски улыбнулся. Не поднимая грустных, жгуче-карих глаз, с болью ответил:
       – Виктор Васильевич! Кому я нужен без денег, с Красными Звёздами и Орденами Славы, когда за семь лет до их вручения мне, Россию
репрессировали?

      Махнув рукой, дед, бодро зашагал навстречу яковлевским прудам по натоптанной стёжке. Глухо столкнулись в закрытии двери.

                Орёл — Глазуновка — Кунач — Орёл, «Путевые заметки» («По ухабам Отечества).
                Александр БЫВШЕВ,
                пос. Кромы.