Четыре четверти

1

Снова солнце взойдёт – это кто-то придумал толково.
Первый луч из-за шторы зрачок под ресницами дразнит.
А реальность-то вот она – что на заборе в три слова:
«Не замайте проезд!», мол, на улице должен быть праздник.
Всё на круги своя. Всё своим чередом – дни и ночи.
Всё пройдет и по новой начнется сначала, не так ли?
Пять углов у звезды, на неделе пять будней рабочих,
а внутри человек, как бумажная кукла в пентакле.
Устроители мира, да вам-то самим не смешно ли:
нам в начале земного пути рубанут пуповину,
чтобы мойры в конце перерезали нить. И до боли
стало жалко себя. Да бежать оглашенным с повинной
и неловко, и поздно, а главное – не к кому. Так-то…
Под торговою маркой жены – два в одном – «Пенелопа»
(чтобы выразить это не хватит ни слога, ни такта)
всё распустит Атропос, что свяжет усердная Клото,
и уже не у дел выдающая жребий Лахезис.
Извините, девчонки, но так исторически вышло,
и поди опровергни богами придуманный тезис –
в вашей тройке одно на троих никудышное дышло.
Тут что прясть, что впрягаться, и то и другое без толку
и без смысла. Один всё равно остается в убытке.
А галактика – радужный шар на рождественской ёлке –
совершает свои обороты на тоненькой нитке
словно на поводке по привычному с детства маршруту.
Интересно, какая пряла поводок этот пряха?
И кого из богов мы, представьте себе на минуту,
плоть от плоти, а прах, что совсем нелогично, от праха?

2

Чьи в нас гены, чей дух, если мы без усилий способны
мимикрировать, как богомолы, в изменчивом мире,
быть и всем, и ничем, и каким, и какою угодно
лишь бы только собою не быть. А в портовом трактире
отпиваются брагою пасынки вечной дороги –
моряки и поэты. Покуда безмолвствует море
можно взять передышку. Вот только вернуться немногим
удается. Ленивая муха на выцветшей шторе
потирает мохнатые лапки весьма добродушно,
размышляя, где лучше гадать о нелётной погоде.
Приглядись, это я возле стойки с тринадцатой кружкой.
Скоро явится чёрт – он всегда в это время приходит.
А у Хроноса вылущен глаз. Исключительно левый.
Исключительно вылущен под роговою оправой.
Не иначе отведал, как смертные, Эроса стрелы,
от любви, говорят, не такое бывает. А правый…
правый вовсе незрячий с рождения, как у циклопа,
ибо верует слепо, что время по-прежнему лечит.
И уже не прозреть… Ну а мне бы такую работу,
чтоб хотя бы на время действительно делалось легче.
Чтобы кровь разгонялась, как тень подвижного состава,
чтобы кости ломило как будто от прутьев калёных,
чтобы только о боли в изношенных мышцах усталых,
о разбитых суставах, что как сочлененья вагонов
и скрипят, да не гнутся, как чёртово старое дышло…
помнить только о боли. Плевать на табу и устои!
Лишь бы только не думать! Не думать! А то вон, поди ж ты,
рефлексия замучила, словно подагра. Не стоит…

3

…продолжать этот список надуманных барских болезней,
подсознаньем рожденных в бреду полуночных побудок,
ждать, когда в голове до последней мыслишки исчезнет –
если б мозг очищать было также легко, как желудок! –
глупо. В здравом рассудке едва ли обжулишь Ананку.
Мама, мама, зачем же так часто ты мылила раму?!
Даже если попробовать вывернуть мир наизнанку,
всё равно на душе остаются белёсые шрамы,
как по детству порезы на сгибах от острой осоки,
как уколы на пальцах у вечно недремлющей Клото.
Мне бы сесть, записать эти чёртовы длинные строки,
так ведь нет же: вставай, по кратчайшей иди на работу
притворяться до вечера офисным бурым планктоном,
что никак не дотянет до звания мелкой рыбёшки,
и самой, как киту, пожирать целлюлозные тонны, –
впору стукнуть в Grin Peace. Методично по будням-матрёшкам
ставить с вечера осточертевший рингтон на будильник
What A Wonderful World. Но себя ты обманешь едва ли.
Мы в погоне за счастьем лукавили, крали, блудили,
мы в такие шагали и шири, и выси, и дали,
самому Метерлинку до подвигов этих куда там!
И попробуй себя ограничить, когда ты во вкусе.
Но в итоге у всех в личном деле лишь сроки и даты,
мол, родился, крестился, женился… а, дальше все в курсе.
Что ходить далеко, коль лекарство от всяких болезней
у седого Харона в веками не гнущихся вёслах.
Ну а дети Адама и Евы никак не железней,
чем презентный металл с послевкусием крови на дёснах.

4

Что изменится, если в ладонь зачерпнуть (лучше в обе)
поутру родниковой водицы в отлогом овраге?
Шевельнется ли мысль, как дитя в материнской утробе,
и потянутся пальцы упрямо к перу и бумаге?
Ни черта! В лучшем случае вспомнят с тоскою о «клаве».
И привычно заломит суставы в преддверье артрита.
Мы писали, писали, и пальчики наши устали.
Мы стучали в открытые двери: «Войдите. Открыто».
Надо было с ноги, сублимируя горечь в ударе,
чтобы не было больно за всё, что изрядно бездарно
пережито. Увы, я всего лишь девчонка на шаре.
Дайте точку опоры, и я поверну этот шар! Но
даже чтобы стоять, мне за что-нибудь надо держаться.
Ось планеты – зависший в пространстве медлительный вертел.
На сукно против правил краплёные карты ложатся –
было, будет и чем успокоится глупое сердце.
Помню то, что всем сердцем желаю забыть безвозвратно –
ох, Ананка, капризная стерва! к тому же с приветом –
и напротив, что надо запомнить – лишь белые пятна.
Память – сито, которым не вычерпать воду из Леты.
Перемелется – будет мука, но пока одна мука.
И пилюли горчат, и диагноз предельно неточен.
В толк никак не идет этой жизни лихая наука.
Может, больше с иной повезёт мне?..  И хочется очень –
помнить только, как в детстве с восторгом неистовым будто
молодой демиург, позабывший о распрях державных,
озарённый лучом восходящего солнца под утро
шар-планету с рождественской ёлки в ладонях держала.