Поэма о Поэтическом космосе документальная

 Поэма  о « Поэтическом   космосе »



Документальный фарс

Место действия – издательство «Советский писатель» и Литературный институт СП СССР

Действующие лица:
Профессор Куницын – марксист-расстрига
Редактор книги
Поэт Константин Кедров
Профессор Семен Иосифович Машинский – заведующий кафедрой Истории русской литературы Литературного института
Профессор Гудзий – научный руководитель Машинского
Виктор Шкловский – последний футурист.
Эмма Герштейн – друг Осипа Мандельштама
Фет.
Ленин.
ШКЛОВСКИЙ. Мы, футуристы, мечтали о будущем. И вот оно наступило. И оказалось страшнее любого прошлого.
Анастасия Цветаева.
      
Мемориальная комната в доме на Тверском 25, где родился Герцен. Это кафедра Русской Литературы Литературного института. Я сижу на диване, на котором родился Герцен.
ШКЛОВСКИЙ Хочу вас поздравить. Вчера на Ученом Совете вашу докторскую утвердили единогласно. Только вместо «Космический миф и литература» она будет называться « Поэтический космос». Я предложил. Не так академично, зато поэтично, вы же поэт, я знаю. От меня можете не таится – не продам. Мы футуристы люди особого склада. Вы настоящий футурист без всяких нео. Мне о вас еще Крученых говорил. Это ведь вы написали: «Я вышел к себе через-навстречу-от». Так что вперед к победе футуризма. Кстати, где здесь теперь у вас туалет. Я ведь на вашу кафедру случайно зашел, туалет искал.
КЕДРОВ. Ну да вы же помните, здесь когда-то Кафе поэтов было.
ШКЛОВСКИЙ. Подумать только, на месте, где мы с Маяковским стихи читали, потомки возвели толчок.
КЕДРОВ. Что-то возведут они после над этим толчком?
ШКЛОВСКИЙ. У нас футуристов была пословица: «Вчера сезон – наш бог Ван Гог, сегодня сезон – Сезаннн».
КЕДРОВ. Сегодня сезон – Бахтин.
ШКЛОВСКИЙ. Но когда Бахтин пишет, что у Дон-Кихота голова, а у Санчо задница…
КЕДРОВ. Санчо по-испански и есть задница.
ШКЛОВСКИЙ А я сразу вспоминаю, что у Санчо тоже голова.
КЕДРОВ. Санчо – это голова. Дон Кихот и Санчо – это две головы.
ШКЛОВСКИЙ. Мы с вами как пикейные жилеты. Кстати, я вчера был на секретариате. Там какая-то заминка с вашим вступлением в Союз. Такая дуристика.

ЛИРИЧЕСКОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ. Девять лет спустя в КГБ была найдена служебная записка в сейфе председателя КГБ: «Предотвращено поступление Лесника в Союз писателей». А еще позднее ФСБ выдало мне протокол об уничтожении дела оперативной проверки «Лесник», на меня заведенное по статье «АНТИСОВЕТСКАЯ ПРОПОГАНДА И АГИТАЦИЯ С ВЫСКАЗЫВАНИЯМИ РЕВИЗИОНИСТСКОГО ХАРАКТЕРА». Точно такая же формулировка и у Войновича. Только кличка другая. Я «Лесник», а Войнович почему-то «Гранин». Интересно, а у самого Даниила Гранина какая кличка была? Неужели «Войнович»?
АНАСТАСИЯ ЦВЕТАЕВА А ведь у меня в деле такая же статья обозначена и тоже «с высказываниями ревизионистского характера». Я ведь в 20-е годы в ваш институт поступить пыталась, на те самые Высшие литературные курсы, где вы теперь Толстого и Достоевского проповедуете. Но меня отстранили за дворянское происхождение. Может, и вас по той же статье.
КЕДРОВ. Был бы человек, а статья найдется.
АНАСТАСИЯ ЦВЕТАЕВА. Бедная Россия и мы бедные. Как все, здесь периодически повторяется.
АЛЛА АНДРЕВА. Мне ваши студенты принесли рукопись «Поэтического космоса». Как жаль, что Даниил этого не может прочесть. Впрочем, я уверена он о вас Там знает и во всем, как может, вам помогает. Ведь ваша метаметафора напрямую из его метаистории вырастает. Мне иногда даже кажется, что это прямое продолжение «Розы мира». Вот бы ее еще напечатать.
КЕДРОВ. В вечности время движется не из прошлого в будущее. А из прошлого и будущего в настоящее. Настоящее – это встреча будущего и прошлого.
АЛЛА АНДРЕЕВА. Значит, сначала напечатают «Поэтический космос», а потом «Розу мира».
РЕДАКТОР Вы вампир, вы пьете мою кровь. Мою маму увезли в больницу, если с ней что случится, я вам вовек этого не прощу. Профессор Куницын – друг Лигачева. Он хочет жаловаться в ЦК, если мы выпустим вашу книгу без марксистко-ленинской критики вашего идеализма.
КЕДРОВ. Он же говорил, что это «пионерская», первооткрывательская книга. Что он сам вдохновился и пишет книгу о космосе.
РЕДАКТОР. Вот он и требует, чтобы его книгу выпустили вместе с вашей, причем под одной обложкой и с тем же заголовком «Поэтический космос».
КЕДРОВ. И чтобы он был вначале, а я в конце мелким шрифтом.
РЕДАКТОР. Этого он не требует. По крайней мере, пока не требует.
КЕДРОВ. Потребует в процессе работы, если я соглашусь. А потом моя книга вылетит, а его останется. Куницын – «Поэтический космос». Ведь у меня в Политбюро покровителей нет. С Лигачевым я не дружбан и даже не земляк.
ЮРИЙ КАРЯКИН. А я как раз со встречи с Лигачевым.
КЕДРОВ. Что он вам говорил?
КАРЯКИН. Хоры говорит нужно создавать, хоры.
КЕДРОВ. Какие хоры?
КАРЯКИН. Песни патриотические петь, как Швондер в «Собачьем сердце».
КЕДРОВ. Они что там, в ЦК совсем съехали?
КАРЯКИН. Было бы с чего съезжать. А я на Высших литературных курсах после вашего отстранения Достоевского вместо вас читаю. Они там вас помнят и любят…
ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ. Подходит ко мне один поэт из моего семинара и спрашивает…
ПОЭТ. Угадайте что такое хренотреп?
КЕДРОВ Ясное дело, он им про хронотоп Бахтина рассказывал.
ВИНОКУРОВ. Хренотреп – это звучит гордо. Удивительно, что с вами какую- то сложную партию разыгрывают. Делают вид, что книгу печатают.
КЕДРОВ. Самое удивительное, что напечатают.
ВИНОКУРОВ Почему вы так уверены?
КЕДРОВ. Мне Алла Андреева сказала.
ВИНОКУРОВ. Сейчас актуальнее Нина Андреева. Вон как все затихли после ее статьи «Не могу поступиться принципами».
КЕДРОВ. Не все. Завтра в «Московских новостях» выйдет моя колонка «Анатомия страха».
ВИНОКУРОВ. Если колонка выйдет, то и книгу напечатают.
(КОЛОНКА НА ДРУГОЙ ДЕНЬ ВЫШЛА И ШЛЮЗЫ ОТКРЫЛИСЬ)
РЕДАКТОР. Маме моей полегчало, а то я бы убил вас на месте. Повторяю, вы вампир, вы пьете мою…
КЕДРОВ. Кровь. Почему вы так решили?
РЕДАКТОР. После каждой встречи с вами у меня болит голова, это верный признак. У нас была договоренность, что вы поставите только умеренные стихи, а не заумь. Что это за вычурность и безвкусица – «Мечты иероглифы».
КЕДРОВ. Это Фет.
РЕДАКТОР. Вы надо мной издеваетесь. Вы вампир. Этого не может быть.
КЕДРОВ. Это Фет, стихотворение «Звезды».
РЕДАКТОР. В советских изданиях этого стихотворения нет.
( в доказательство он открыл книгу Фета и там, действительно, никаких иероглифов мечты не оказалось).
КЕДРОВ. Значит это в академическом издании или, я точно помню, в переписке Льва Толстого с Фетом.
ЛЕВ ТОЛСТОЙ. Ваши «Звезды» прекрасны. Замечательно, что стихотворение записано на обратной стороне счета за керосин.
РЕДАКТОР. Что вы все выдумываете? Какой еще керосин? Толстой не мог написать такое Фету. Это все ваши метаметафоры.
КЕДРОВ. Ну даю вам честное слово. Я же вел спецкурс по Фету.
РЕДАКТОР. Понятно, почему вас отстранили. Хорошо, я сейчас принесу раскладную стремянку и достану переписку Толстого с русскими писателями. А если упаду, стремянка ветхая, то так и знайте – это на вашей совести. И если там не окажется, то берегитесь.
ЛИРИЧЕСКОЕ НАСТУПЛЕНИЕ. Пол часа с замирающим сердцем и холодея от выступившего колючего пота , я следил за умопомрачительным действом. Редактор долго искал стремянку. Потом нашел, какую то развалюху на веревочках. Напрасно я умолял его не рисковать и не лезть на это смертельно опасное сооружение. В доме, где все это происходило, все было ветхое, старорежимное, запыленное, что считалось и считается до сих пор признаком высшей интеллигентности. От каждой извлеченной книги поднимались тучи пыли, и вылетали какие то бабочки, разжиревшие в антикварных изданиях. Лестница ужасающе скрипела и норовила разъехаться, разорвав меня на две части в позе Андрея Первозванного. Я понимал, что в случае падения, а Воронин этого очень хотел, к обвинениям в вампиризме добавится членовредительство, а в худшем случае, преднамеренное убийство. И тогда уж КГБ отыграется на мне сполна на всю катушку. Наконец Воронин что-то извлек откуда-то и начал спускаться смертельно балансируя с книгой в одной руке. Когда он приземлился, я ощутил загадочный аристотелевский катарсис и тотчас подумал: «Провались оно всё. За что так страдаю вот уже три с половиной года? Ведь и книгу скорей всего КГБ в последний момент запретит или выпустит вместо меня Куницына, как бывало не раз в советские времена со многими авторами. Вышла же книга Бахтина « Формальный метод» под фамилией Медведева. Судя по всему, со мной хотят проделать нечто подобное. Редактора прямо или косвенно проинструктировали, и он просто надо мной издевается, копя на всякий случай, хоть какой-нибудь компромат. Он просто готовит себя к подлости, которую КГБ хочет совершить, как всегда, чужими руками, свалив потом все на «Советский писатель». И про вампиризм мой наверняка они нажужжали через каких-нибудь третьих лиц. У них это называется «операция по дискредитации». И уж что-что, а это у КГБ всегда на уровне Паганини. Мои размышления прервал вопль.
РЕДАКТОР. Вы все выдумали! Здесь ничего такого нет!
КЕДРОВ. Не может быть. Дайте я сам поищу. (А сам понимаю, что преспокойно мог я все перепутать, и «Звезды» где-нибудь в другой книге). Тот двухтомник был тошнотворно красный. А этот благородно зеленый, 50-х годов. Фета тогда ох как недолюбливали. И эту переписку издали лишь стараниями моего любимого Семена Иосифовича Машинского и друга его по работе в «Литературном наследии» – Зильберштейна. Вечная им память обоим. Семен Иосифович умер в 58 лет от разрыва аорты вскоре после антисемитской дискуссии в ЦДЛ «Классики и мы», где говорилось, что расстрелянный Мейерхольд, и доведенный до смерти Таиров и еще не доведенный, но уже на грани Эфрос специально издеваются над русской классикой.
МАШИНСКИЙ. Вы бы видели, что там творилось. Бедный Эфрос с вытаращеными глазами выбежал в фойе.
ЭФРОС. Я то думал, откуда все это прет. А это вот оказывается откуда.
КЕДРОВ. Я тогда соврал Семену Иосифовичу, что не был на той дискуссии. Был, но так и не вошел в зал. Видел, как мечется Эфрос. А потом вышел сгорбленный весь Семен Иосифович, и я даже не решился к нему подойти. Вскоре он умер от разрыва аорты мгновенно, но на лице оставалась гримасса боли.
МАНДЕЛЬШТАМ.
Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чорта было – ты четвертый,
Последний чудный чорт в цвету.
МАШИНСКИЙ. Я вам рассказывал про лекцию о творчестве Фета моего учителя Гудзия?
КЕДРОВ. Что-то помню, но хотелось бы еще раз послушать.
МАШИНСКИЙ. Годы были, сами знаете, какие. Борьба с космополитизмом, разоблачение псевдонимов, а у Фета, как у вас, две фамилии и тоже одна дворянская, другая…страшно произнесть. Фет, одним словом. Да к тому же и Чернышевским обруган, и Лениным заклеймен. Шутка сказать, «крепостник».
КЕДРОВ. Можно подумать, Пушкин не крепостник. Фет, по крайней мере, крестьян в карты не проигрывал, как Некрасов.
МАШИНСКИЙ. Не говорите, если не знаете. Я вам как-нибудь расскажу…Ну вот, входит Гудзий в аудиторию, а там народу – нетолченая труба. Шутка сказать, лекция о Фете, да еще и Гудзий читает. На него, как на вас, ломились. И так же из аудитории чужих выгоняли. Да разве всех выгонишь?
КЕДРОВ. У нас и самого Фета на пол века выгнали.
МАШИНСКИЙ. А Лескова, Достоевского, Тютчева, Полонского, всех Аксаковых, Блока – так подмели , что не о ком стало лекции читать. Вот и разрешили лекцию о Фете, но только одну.
РЕДАКТОР. Ну что, я же говорил, тут нет ничего такого. Вы все выдумали.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ. Удивительно, что я и сам начал сомневаться, как на допросе. Не английский ли я шпион. Не сам ли все выдумал. И только в этот момент полного слома нужная страница нашлась. Вот оно, письмо Льва Толстого к Фету. Вот и сам стих: «Пусть мчитесь вы – мечты иероглифы». Вот и финал, ради которого все затеяно, где звезды шепчут человеку: «Вечность мы – Ты миг». Кстати, я с этим решительно не согласен. Без меня нет ни мига, ни вечности. Но об этом весь «Поэтический космос». Сколько таких мучительных мигов пришлось мне пережить за время редактирования книги. Целая вечность прошла за четыре года, но какая-то дурная, неинтересная.
РЕДАКТОР. Вы пишете «родственен», а надо «родствен». Я смотрел в словаре.
КЕДРОВ. Это два совершенно разных слова: «родственен», что-то теплое и живое, родствен и не по-русски, и слишком официально. Что нам словарь? Мы создаем язык, а
языковеды лишь изучают то, что мы создали. Литература опережает грамматику.
АТАС. В тот же миг Воронин резким движением метнул в меня деревянную конторскую ручку с металлическим острющим пером, которое только что он окунул в старорежимную союзписательскую совписовскую чернильницу. Совписка со свистом подлетела к моему оголенному пальцу на ноге, торчащему из летнего сандалия и слава богу вонзилась в пол, обдав меня и все вокруг фиолетовыми брызгами. На этом точка.
ФИНИШ. Книга вышла с двухсотстраничным послесловием Куницына. Знаю, никто мне не поверит, если изложу то, что там написано, своими словами. «Поэтический космос» давно стал библиографической редкостью, как статья «Корь и хворь» из книги моего детства «Старик Хоттабыч».
МАШИНСКИЙ. Так я про лекцию моего учителя, Гудзия, о Фете закончу, чтобы вы себе не думали, что только вам достается.
ГУДЗИЙ. Как гениально определил Ленин, Фет был жестоким крепостником.
ЛЕНИН. Люблю Фета, как поэта, ненавижу, как крепостника.
КЕДРОВ. Прямо хокку японское.
МАШИНСКИЙ. Ну вот, он так два академических часа на этих хокку и продержался: крепостник, реакционер, крестьян проигрывал в карты.
ФЕТ. Не только проигрывал, но и выигрывал. И довольно часто.
МАШИНСКИЙ. Тут один студент встает и спрашивает: «А правда что Фет был евреем»? А время борьбы с космополитизмом. В аудитории тишина мертвая…
ГУДЗИЙ. Был. Но потом исправился и стал Шеншиным.
МАШИНСКИЙ. Тут спасительный звонок. Гудзий к двери. А студент вдогонку: «А поэт-то, поэт-то он какой?»
ГУДЗИЙ. А поэт великолепный.
Мандельштам.



© Copyright: Константин Кедров, 2008
Свидетельство о публикации №1801010477