Глава 7

  Изнутри – наружу. Философ и ученик.
- Философ, ответь мне, как проверить, любит ли меня близкий человек?
- Скажи ему, что тебе осталось жить один день.
- А как проверить, люблю ли я его?
- Скажи, что ЕМУ осталось жить один день.

   Летний день, солнце вокруг, деревня в лесах Полесья, Черниговская область. За узкой, рыхлой, песчаной дорогой, разделяющей ряды старых, деревянных домов и дальше, за теми домами, где живут друзья детства моей мамы, начинается сосновый лес и болота, и продолжаются до границ с Белоруссией. Но я еще не знаю никаких границ, и я не знаю расстояний, мне четыре года, я бегаю по маленькому двору, зажатому между курятником, домом, окрашенным в голубую, масляную краску, летней кухней и свинарником, где глухо похрюкивает огромная свинья и куда настрого запретили мне заходить. Из трубы летней кухни вьется дымок, из открытой двери пышет жаром, ощутимым даже в этот жаркий день, там бабушка готовит корм курам и свиньям, варит картошку, морковь и свеклу, через пару часов она смешает это все в старом, погнутом цинковом ведре, разомнет руками и пойдет кормить скотину этой аппетитно пахнущей смесью. Вдоль забора растут широкие, темные, приземистые шелковицы, их ветви наклоняются, отягощенные фиолетовыми, сладкими ягодами, похожими на крошечные гроздья винограда и на подоконнике открытого окна, за белыми, кружевными занавесками, которые мотает туда-сюда легкий ветерок, стоит фаянсовая тарелка с этими ягодами, которые я так люблю и которыми объедаюсь постоянно. Кудахчут куры и мой любимец – петух, чей хвост переливается всеми цветами радуги, размахивает крыльями и гордо кукарекает на весь белый свет. Все кажется огромным и бесконечным, а болотистая протока – рукав Десны, проходящая за забором, где черная вода от нависших низко над ней ив и прочих деревьев и скрывает, наверное, каких-нибудь русалок или других водяных тварей, кажется далекой и неопасной. Я бегаю по двору и бросаю деревянные чурки охотничьему псу Карсу, привязанному у своей будки, а он носится вокруг нее, звеня цепью, ловит брошенные деревяшки и заливается радостным лаем. А потом выходит дедушка и начинает ругаться, что мы мешаем ему спать, я убегаю в дом, и смотрю сквозь окна на Кольку – моего приятеля и соседа, живущего напротив, который копается в желтом, сыпучем песке, сев на задницу прямо посреди дороги, на которой никогда не бывает машин (да и откуда им тут взяться, разве что дядя Виталий, брат моей мамы, приедет из Киева погостить на своем красном «Москвиче») только гоняют коров рано утром и вечером. А если посмотреть в другое окно, из другой комнаты, то виден небольшой участок, засаженный картофелем, зеленые стебли колышатся, и мама собирает в ведро колорадских жуков. И мне еще предстоит узнать, что это небольшое поле и весь наш дом находятся на территории древнего языческого кладбища, и мой дед с бабушкой, вскапывая песчаную, сухую землю до сих пор выкапывают человеческие кости и закапывают снова их где-то неподалеку, недалеко от туалета. А я иногда нахожу какие-то серые, высохшие костяные обломки и играю ими, пока родители не отбирают их. Почему-то они всегда ругали меня за это. Один раз я нашел кость, похожую на рог носорога и долго гонялся с ней за Колей, пугая его. А вечером сидел на веранде, смотрел на красный закат, на синие звезды и ел манную кашу, и тогда у меня выпал первый молочный зуб, а я даже не заметил и проглотил его с кашей.

   И был вечер, и мама читала мне былину об Илье Муромце, который провел на печи тридцать и три года. Слабенький свет настольной лампы светил из кухни, бабушка шила что-то за столом, а мама сидела около моей кроватки и ждала, пока я засну. И я уснул. И во сне я почувствовал, как я слабею и все начинает кружиться, и мне представилось, что я – Илья Муромец, потерявший силу, я лежу и не могу проснуться и даже сказать, как мне тяжело. Начался бред, я иногда выплывал на поверхность, я видел темную комнату и свет ночника из кухни. И слышал шепот бабушки и моей мамы. Их голоса были тревожными, они говорили что-то… иногда мне удавалось различить слова о какой-то фотографии, о земле с кладбища, о «той женщине». А потом я снова проваливался в бред, я горел и метался во сне.  И все казалось мне чужим, и я снова погружался во тьму, в болезненную тьму, полную странными, незнакомыми ребенку видениями. То мне казалось, что комната начинает сжиматься, становится совсем маленькой, то расширяется до невообразимых пределов. Я ощущал подушку щекой и пальцами, и мне почему-то казалось, что она и мягкая, и большая, как и положено пуховой подушке, и одновременно – что она каменной твердости и маленькая, а мои пальцы могут сжать ее как песчинку. И когда я снова видел комнату, я чувствовал: там, за окном, во тьме кто-то, кому я не знал названия, старается войти внутрь и забрать меня с собой, и в тоске кричит беззвучно: «впусти меня!»