Заёмные приёмы не спасают...

1.

Заёмные приёмы не спасают
от тоски,
судьбою данной,
живущей в сердце...
Японские картинки
не утоляют
евразийский голод -
духовный...
Всё меньше хочется
очерчивать предметы,
мной зримые,
до узнавания другими...
Из самой невысокой песни -
караваны
крикливых птиц
и женщины улыбка,
существующая в памяти
моей лишь,
и тростники, что помнят
тигра из Турана,
и Мандельштама
выговор через помехи
несовершенной записи
тех лет,
когда он собирал свой узелок
перед этапом на Синай
через Голгофу,
и ястреба осенний крик,
опять же в авторской подаче -
во мне неотделимы
друг от друга:
смеются, плачут,
ноют, воя не приемля,
уст не размыкая.
Не пуст, не златоуст,
не соревнуясь, не пеняя,
гляжу на короб ржавый
жестяной - дот ресторанной
вентиляции - и сквозь него
проросший куст,
на пне гарцующий не видном,
но сущем
аргамаком набуханья
весенних почек, и из каждой
уже почти глядит
медовым слоем взятый,
нежный, на рождение нацеленный
листочек, что непорочен,
визуально лаком,
но пальцами его
хватать, давить не станешь,
когда в тебе есть память
злых захватов с отбиваньем
сапогами, ваксой пахнущими, -
почек и холодом
из забытья к бытью-битью
и к быту, и к бытию,
тебя подъемлющем
с бетонного, цементом крытого
сырого пола всех,
тобой обжитых с верой в жизнь иную,
одиночек.
О чём я?!
Ну кому какое дело
до этого?! -
Всё чаще привечают строчки,
в которых ничего
не пело,
не горело,
из пепла не восставало,
не проклинало тело
личное
и не шагало
в простор преодолённого
могильного предела.
Метания,
порывы,
прорастания
сквозь данность
духа,
рисующего сразу всё,
лишь оком духа уловимо -
вот тема,
мной озвученная пантомима
видимого мира.
Храм-квартира,
стихотворенье-гимн,
клин журавлиный - лира,
а крик его -
злодеев уличивший
Ивик....
Красиво ли?
Удобно ли? -
Не знаю!
Сто тысяч ли,
не сделав шага,
оставляю
за крылами
убиенных
и воскрешённых
в новой силе песен.
Я то и делаю,
что просто внемлю
их прорастанию
сквозь почву
поколений и пределов,
нашедших место
в судьбе моей,
дремучей, как тайга
вокруг лесоповалов, как тростник балхашский
с тенями тигров, знавших
кто такой Рустем - Жуковским,
Фирдоуси прочитавшим воскрешённый
и заплутавший
в детстве моём раннем -
в четвёртом классе,
а возможно в третьем,
я том бордовый
с золотом на чёрном,
отцу незрячему, как и Гомер,
читал.
Прочь, маловер!
Прочь, обыватель,
подходящий,
как в жару
к стакану лимонада,
к стихотворенью!
Ведь ты Державина
вот в этой фразе
не узнал?!
А он-то стоит,
стоя часовым в сугробе слова,
таящего подснежник Пушкина,
того,
чтобы потомок слов его
не забывал!
Синь между белых облаков, похожих на скульптуры древних греков,
венчает мозг мой, дышащий сейчас проникновением сквозь пыль столетий в живую жизнь.
Бегут двором послепасхальным дети,
и каждая щека глядит - из детства моего - не съеденным
и не разбитым в битвах крашенных яиц яйцом.
Я жизни дорожу живым лицом.
Иной, засохший в догмах критик, норовит
свести мои стихи к отрыжке казематных плит -
ан, нет!
Я - света через тьму пиит!
Мне мало констатировать тот факт,
что полная луна,
на крышу напоровшись,
у порога моего
торчит,
и потому -
мне шага сделать невозможно -
я вижу в ней
и хризантему,
дышащую каждым
лепестком
и бульденеж,
и сказочный пион,
нефритовый
лишь цветом...
Духовной жаждой
внешний мир
с моей духовной жаждой
говорит,
и это
веселит,
и это обретает
новый вид
в облатке слова,
расцветавшего
в моих парениях
над строчкой
полуночной
и всенощной
не однажды.
Сквозь оболочку
видимого всем
и мною схваченного
миллионы тем растут,
ветвятся...
Как тут
кратким быть?! -
Хотя
отыщутся в моих тетрадках
картинки,
кои мог бы
похвалить Басё.
И рубаи,
достойные Хайяма,
мне строгостью своею ближе Пахлаван.
Пожалуй, всё -
сверну на этом
этот,
вместивший страны и века,
рождения
и умирания,
и воскрешения,
неброский, взглядом быта видящего впереди могилу,
дастархан -
достойного дотошного прочтения стихотворения,
в котором в окоём, звенящий синью надпасхальной,
мной превращён
обыденности серой,
упразднённый верой в сферы музыки духовной,
ненавистный мне
всем опытом
моим,
всей интуицией
моей -
зиндан.


2.


Заёмные приёмы не спасают от тоски, судьбою данной, живущей в сердце...
Японские картинки не утоляют евразийский голод - духовный...
Всё меньше хочется очерчивать предметы, мной зримые до узнавания другими...
Из самой невысокой песни - караваны крикливых птиц
и женщины улыбка, существующая в памяти моей лишь
и тростники, что помнят тигра из Турана,
и Мандельштама выговор через помехи несовершенной записи тех лет,
когда он собирал свой узелок перед этапом на Синай через Голгофу
и ястреба осенний крик - опять же в авторской подаче -
во мне неотделимы друг от друга:
смеются, плачут, ноют, воя не приемля, уст не размыкая.
Не пуст, не златоуст, не соревнуясь, не пеняя, гляжу на короб ржавый, жестяной -
дот ресторанной вентиляции
и сквозь него проросший куст - на пне гарцующий не видном, но сущем -
аргамаком набуханья весенних почек,
и из каждой
уже почти глядит медовым слоем взятый, нежный, на рождение нацеленный листочек,
что непорочен, визуально лаком,
но пальцами его хватать,
давить
не станешь,
когда в тебе есть память злых захватов
с отбиваньем сапогами,
ваксой пахнущими -
почек
и холодом из забытья к бытью-битью и к быту, и к бытию,
тебя подъемлющем с бетонного, цементом крытого сырого пола
всех,
тобой обжитых с верой в жизнь иную,
одиночек.
О чём я?!
Ну кому какое дело
до этого?! -
Всё чаще привечают строчки,
в которых ничего не пело, не горело, из пепла не восставало,
не проклинало тело личное и не шагало в простор преодолённого могильного предела.
Метания, порывы, прорастания сквозь данность духа,
рисующего сразу всё, лишь оком духа уловимо -
вот тема,
мной озвученная
пантомима
видимого мира.
Храм-квартира, стихотворенье-гимн, клин журавлиный - лира,
а крик его - злодеев уличивший Ивик....
Красиво ли?
Удобно ли? -
Не знаю!
Сто тысяч ли, не сделав шага, оставляю за крылами убиенных и воскрешённых в новой силе песен.
Я то и делаю, что просто внемлю их прорастанию сквозь почву поколений и пределов, нашедших место в судьбе моей, дремучей, как тайга вокруг лесоповалов, как тростник балхашский с тенями тигров, знавших кто такой Рустем - Жуковским, Фирдоуси прочитавшим воскрешённый и заплутавший в детстве моём раннем -
в четвёртом классе, а возможно в третьем, я том бордовый с золотом на чёрном,
отцу незрячему, как и Гомер, читал.
Прочь, маловер! Прочь, обыватель, подходящий, как в жару к стакану лимонада, к стихотворенью!
Ведь ты Державина вот в этой фразе не узнал?!
А он-то стоит, стоя часовым в сугробе слова, таящего подснежник Пушкина, того,
чтобы потомок слов его не забывал!
Синь между белых облаков, похожих на скульптуры древних греков,
венчает мозг мой, дышащий сейчас проникновением сквозь пыль столетий
в живую жизнь.
Бегут двором послепасхальным дети,
и каждая щека глядит - из детства моего -
не съеденным и не разбитым в битвах крашенных яиц
яйцом.
Я жизни дорожу живым лицом.
Иной, засохший в догмах критик, норовит
свести мои стихи к отрыжке казематных плит -
ан, нет!
Я - света через тьму пиит!
Мне мало констатировать тот факт, что полная луна, на крышу напоровшись, у порога моего
торчит,
и потому - мне шага сделать невозможно -
я вижу в ней и хризантему, дышащую каждым лепестком
и бульденеж,
и сказочный пион,
нефритовый лишь цветом...
Духовной жаждой внешний мир с моей духовной жаждой говорит,
и это веселит,
и это обретает новый вид в облатке слова, расцветавшего в моих парениях над строчкой полуночной и всенощной
не однажды.
Сквозь оболочку видимого всем
и мною схваченного
миллионы тем растут,
ветвятся...
Как тут кратким быть?! -
Хотя отыщутся в моих тетрадках картинки, кои мог бы похвалить Басё.
И рубаи, достойные Хайяма,
мне строгостью своею ближе Пахлаван.
Пожалуй, всё -
сверну на этом
этот,
вместивший страны и века,
рождения и умирания,
и воскрешения,
неброский, взглядом быта видящего впереди могилу,
дастархан -
достойного дотошного прочтения
стихотворения,
в котором в окоём, звенящий синью надпасхальной,
мной превращён обыденности серой,
упразднённый верой в сферы музыки духовной,
ненавистный мне всем опытом моим,
всей интуицией моей -
зиндан.